Цой жив. Рассказ, часть первая
В рассказе использованы отрывки из песен группы «Кино»: «Группа крови», «Пачка сигарет», «Песня без слов», «Нам с тобой», «Печаль», «В наших глазах», «Спокойная ночь», «Апрель». Автор просит перед чтением рассказа прослушать их.
Поздним августовским вечером Иван, крепко сбитый мужик лет сорока, сидел на кухне и курил в открытое окно. Он был дома один. Жена ночевала у матери, а сын, подросток Олег, снова где-то слонялся. Окно выходило на широкий дикий пустырь, стремительно тонувший в вечернем сумраке. Где-то там, дальше, была Волга. С ее стороны дул несильный ветер — он приносил с собой речную прохладу и свежесть. Ветер влетал в открытое окно, кружился по кухне, играя сизыми нитями табачного дыма.
Ивана занимали невеселые мысли. Он прокручивал в голове последнюю ссору с женой Леной, из-за чего та и уехала снова ночевать к матери. В последнее время они часто так цапались. Серьезных поводов вроде не было, но ссоры возникали почти на ровном месте — неосторожный упрек, слово за слово — и понеслась… Иван злился на жену и одновременно стыдился сам, винил себя, что не сдержался и наговорил много обидных слов. Тяжкие были мысли.
На подоконнике что-то едва слышно бубнило радио. Иван не слушал его почти никогда, но, приходя на кухню, всегда включал — такая была привычка. Вдруг какие-то знакомые мотивы привлекли внимание. Он прибавил звук — в динамиках билась «Группа крови». Старая, родная песня. Песня его юности. Музыка отвлекла Ивана — он вспомнил что-то из далекого прошлого — как горланили ее во дворе под гитару, как стучала она в ушах, когда он полупьяный и молодой брел куда-то по угрюмым ночным улицам…
«Группа крови» кончилась. Раздался голос ведущего: «Мы поставили эту легендарную песню не случайно. Сегодня годовщина трагической смерти Виктора Цоя. Какие-то слова тут кажутся лишними, вместо них мы просто послушаем песни. Назовем этот небольшой концерт просто — Цой жив. Поехали».
Заиграла следующая песня — «Пачка сигарет».
«Я сижу и смотрю в чужое небо из чужого окна,
И не вижу ни одной знакомой звезды.
Я ходил по всем дорогам и туда, и сюда,
Обернулся — и не смог разглядеть следы».
Иван усмехнулся совпадению.
— Чужое небо из чужого окна, — подумал он вяло, — чужое? Да нет, свое, родненькое. А вот на небе, и правда, ни звездочки… — и он посмотрел на темнеющее небо. Слушал дальше.
«Но если есть в кармане пачка сигарет,
Значит все не так уж плохо на сегодняшний день».
— Да… не так уж плохо… — произнес про себя Иван, снова прикуривая. Он посмотрел на висящие на стене часы — уже за десять вечера. Сына все нет. Звонить было бесполезно — снова будут все стандартные отговорки. Или вообще трубку не возьмет, скажет потом: «Не слышал». Эх, сынуля…
— Не так плохо, говоришь? — мрачно спросил Иван в темноту.
«И билет на самолет, с серебристым крылом,
Что, взлетая, оставляет земле лишь тень…» — ответило ему радио.
Грустный, заунывный мотив песни раздражил память. Иван встал и, опершись на подоконник, устремил взгляд в окно. Земля уже почти полностью погрузилась во тьму, и лишь на небе еще виднелись последние отблески дня. Иван вдруг вспомнил, как в молодости, когда ему было столько же, сколько сейчас его сыну, он, бывало, тайком выходил ночью из дома и гулял час-другой. Иногда слонялся по пустым улицам, или шел на этот дикий пустырь. Или к Волге… Главным было, собственно, не место, а мысли. Почему-то ночью вне дома думалось, мечталось совершенно иначе. Мысли пьянили и будоражили. Иван попытался вспомнить, о чем же он мечтал тогда? Ничего вроде особенного не было — любовь и девушки, дворовые передряги какие-нибудь, наивные фантазии… Но память самого того ощущения — вот она вдруг ударила в голову. Это чувство полной свободы, широкой вольницы, будто полета… Давно он не испытывал такого. Когда в последний раз? Когда же? Он не мог вспомнить.
Песня завершилась. После паузы началась другая — тревожная, стучащая барабанами «Песня без слов». Иван прислушался.
«Снова за окнами белый день,
День вызывает меня на бой.
Я чувствую, закрывая глаза –
Весь мир идет на меня войной!»
Эти слова, как и прежние, зацепили. Сколько раз он слышал их — и не вслушивался. «День вызывает меня на бой…» — стучало в его голове. «На бой…»
И снова воспоминания проснулись в нем. Он вспомнил себя, парнем лет восемнадцати. Каким он был тогда неугомонным, как всё бунтовал против чего-то! Против чего? Он сейчас не мог сказать. Просто рвалось что-то изнутри, какая-то сила — и видела во всем себе препятствия: в воле родителей, в установленном порядке жизни, в скучной обыденности. Он вспомнил, что увлекся тогда боксом — бросился в спорт с остервенением, с молодой боевой злостью. Он хотел испытать себя, хотел драться — и нашел это в боксе. Словно зверь просыпался в нем на тренировках, где он как мог изматывал себя, напрашивался в спарринги к парням посильнее. Получал от них тумаки, но от этого заводился только больше. Он вспомнил, как устало брел потом по темным улицам домой, и его голова гудела, а припухлое лицо пульсировало от полученных ударов. Язык не уставал ощупывать подранные губы, и во рту стоял соленый привкус крови. Как он был счастлив тогда! Как легко, вольно чувствовал себя. Какая играла в нем сила…
«Весь мир идет на меня войной», — да, он точно будто воевал тогда с кем-то. С кем? Может, со своей слабостью, или с кем другим — какая теперь разница. Главное, что он весь горел изнутри, именно жил войной. Каждый день вызывал его на бой — и он принимал вызов.
Где теперь всё это? Бунтарство, как и увлечение боксом, ушло вместе с молодостью. Их вытеснили какие-то беспрестанные суетные дела, работа, семья. Всё тяжелее было вытащить себя на тренировку и дать хорошего перцу грузнеющему телу. Сперва место ожесточенных спаррингов заняли степенные упражнения. Затем он и вовсе перестал ходить в зал — решил, что на это уходит много времени и можно заниматься дома. И занимался, поначалу. Потом реже, меньше… Последний раз он вышел на пробежку…. Когда? Лет десять назад.
Иван потрепал свой пока еще небольшой живот. Где-то под жиром чувствовался упругий пресс. «Что же это я так…» — обида на самого себя проснулась в нем. Ее пробудила песня. И дело было вовсе не в спорте, а в том, что война, бившаяся тревожным и призывным пульсом в песне Цоя, ушла из жизни. Дни перестали вызывать на бой. Или это он больше не слышал призыва? Кто знает… Он стал просто жить как придется, и как получится.
Неприятные мысли ворочались в голове. Захотелось прямо сейчас вот — рвануть из дома, пробежаться, или отжиматься до изнеможения от пола, или подраться с кем-нибудь… Но он погасил в себе эти безрассудные порывы. Тревожный стук из динамиков прекратился. Теперь бубнила реклама.
Между тем было уже одиннадцать. Позвонила его жена, сухо спросила, дома ли сын, услышав, что «нет еще», тяжело и раздраженно вздохнула, наказала перезвонить, когда придет. Он и сам уже тревожился — так было каждый раз, когда Олег задерживался допоздна, хоть он и делал это теперь частенько. Иван попробовал ему позвонить — занято. «Наверное, Ленка нотации читает», — подумал он. Набрал позже, на этот раз трубку взяли. Раздался усталый, будто замученный голос сына:
— Алло, да, пап, чего…
— Олег, ты время видел?
— Видел, иду уже, — голос неестественно тянулся, Иван предположил, что его сын выпил.
— Так иди скорее! — отец хотел быть спокойным, но расслабленный тон сына, будто нудящий «как вы все меня достали», быстро вывел из себя.
Сын буркнул что-то в ответ, положил трубку. Тут же снова позвонила Ленка, злая:
— И ты знаешь, что он пьян?
— Да, сейчас ему набирал.
— И тебе все равно?! — супруга была на взводе. Иван предположил, что основной заряд уже был потрачен на сынка, и ему доставались остатки.
— Лен, успокойся, придет — поговорю с ним.
— Да ты уже сколько лет с ним разговариваешь — толку?!
— Ну приезжай, сама проведи воспитание, — подколол ее Иван.
Жена бросила трубку. Иван попытался заглушить неприятный осадок после разговора очередной сигаретой — не помогло.
По радио между тем продолжался концерт Цоя. Заиграла еще одна почти родная песня — «Нам с тобой». Иван снова стал вслушиваться в слова. Почему он не делал этого прежде? Песни сегодня были какими-то… пронзительными. Не на шутку они разбередили душу.
«Нам с тобой — голубых небес навес,
Нам с тобой станет лес глухой стеной,
Нам с тобой из заплеванных колодцев не пить,
План такой — нам с тобой…»
Спокойный мотив, печальные слова. И снова воспоминания…
Они поженились, когда ему было 25, а ей, стройной светлой девушке, всего 22. Встречались до этого всего несколько месяцев — но каких! Горячая молодая любовь будто слила их воедино. Они, опьяненные друг другом, и не мыслили другой жизни, кроме как быть вместе, и совсем не колебались насчет свадьбы. Через год родился ребенок. Это была настоящая идиллия, их маленький рай. Да, жизнь вокруг была сложная и мутная, полная какой-то странной, безликой подлости… Но в их молодой семье все было иначе. Трудности, конечно, были. Они снимали квартиру, и денег вечно ни на что не хватало. Ребенок сильно прибавил хлопот. Но с лихвой все это покрывали царившие меж ними, вскоре уже тремя, любовь и тепло. Он помнил, как вприпрыжку бежал, бывало, с доставшей до чертиков работы домой — к родным. Как укрывался он в семье от окружавшей их гадкой жизни — словно в неприступной крепости, вокруг которой бродила чума.
Но потом произошло что-то. Иван не мог сказать, что именно. Просто постепенно, понемногу всё изменилось. Не внешне, тут как раз дело шло в гору — им досталось жилье от матери, появился, наконец, достаток, которого прежде так не хватало. Нет, что-то менялось внутри. Та согревавшая их сокровенная близость уходила. Это происходило незаметно, словно само собой, и выражалось поначалу вроде бы в каких-то мелочах, а всё было уже не то.
Не только они, но и жизнь вокруг изменилась — она так же похорошела снаружи, словно лаком покрылась, но в глубине, это чувствовалось, осталась такой же безлико подлой, как и прежде. Иногда Ивану казалось, что какие-то странные бреши появились в стенах их неприступной семьи-крепости, словно что-то медленно проело их, как ядовитая кислота. И подлость-чума стала заползать к ним в дом. Медленно, скрытно. Но неумолимо.
Потом начались эти ссоры. Не было настоящих поводов, а ссоры были. Раньше они просто посмеялись бы над собой и забыли мелкую склоку, но теперь возникали колкие упреки, желание обидеть, сделать больно. Как прежде они делили друг с другом радость, так теперь оба травили друг друга копившейся внутри желчью… После всегда было похмелье — стыд, горечь, раскаяние. Но ссоры, как пожары в сухой степи, вновь и вновь разгорались из мелочных бытовых искр.
Все это видел их сын, Олег. И начал понемногу отстраняться от них. Дольше гулял, и не рассказывал где. Теперь вот стал приходить домой почти в полночь. Иван видел, что сын приходил домой иногда пьян. Он попробовал было устроить ему взбучку, но руки у него опустились, когда увидел в ответ загнанные, ожесточенные глаза сына…
«Нам с тобой — из заплеванных колодцев не пить», — доносилось из радио.
«А ведь выпили…» — подумал Иван, а внутри у него что-то накатывалось, как неудержимая ледяная волна. Ему вдруг стало нестерпимо больно где-то под сердцем. Почти физическая, эта боль исказила лицо. Он вскрикнул, ударил кулаком по столу, так, что зазвенели тарелки, стоявшие рядом. Из глаз выступили скупые слезы.
— Ведь выпили! — крикнул он в сумрак кухни. — И подавились, мать его! Всем этим… — он обвел глазами небедно обставленную кухню, и стоявшие вокруг вещи вдруг показались ему причиной всего, — всем этим гадством! — он снова саданул кулаком, снова звякнула посуда. Он тяжело дышал, сопел раздутыми ноздрями. Потом гнев ушел, его место заняла тягучая больная слабость. Иван весь как-то обмяк на стуле. «Что уже сейчас… разве вернешь?» — повторял он про себя.
«Нам с тобой — черная ночь, да в реке вода,
Нам с тобой и беда станет не беда», — пел Цой в тишине полуночной квартиры…
«Надо было всё бросить и уехать куда-нибудь… Куда-нибудь в глушь, в деревню. Чтоб никого… Мы же так жили! Господи, что мы наделали!.. Нет, нет, бред, ерунду какую-то несу. Куда уехать? Не в этом дело, совсем не в этом…» — мысли беспорядочно метались в голове. Одна сменяла другую. «И все бестолковые», — произнес он вдруг в темноту, как бы со стороны посмотрев на то, что происходило с ним.
Потом он успокоился. Точнее, не успокоился, а как-то опустел. Там, где так недавно жужжал рой мыслей и воспоминаний, разбуженных песнями, — там теперь глухо гудела пустота. Новая сигарета. По радио новая песня. Размеренная, ленивая «Печаль».
«Дом стоит, свет горит,
Из окна видна даль,
Так откуда взялась — печаль?»
Иван усмехнулся очередному совпадению. — Из окна видна даль… — проговорил он про себя. — Только вот у меня не печаль, Витя, у меня кое-что похлеще… И свет совсем не горит, — он посмотрел в темноту вокруг себя.
«И вроде жив и здоров,
И вроде жить не тужить,
Так откуда взялась — печаль?»
— Точно, — подумал Иван, — что еще надо-то? Всё же есть. Дом, работа, семья. Что надо? Не больные, никаких ужасов… Живи да радуйся. А тут — дерьмо какое-то. Откуда? Ведь всё тихо было, спокойно… — после некоторой паузы он вдруг добавил: — Как на кладбище, — эти последние слова сами пришли на ум и удивили Ивана. — Какое кладбище? — спросил он, и ответ снова сам выскочил на язык — мое кладбище.
Нехотя всплыли в голове оградки, аккуратные, свежевыкрашенные, немые могилки под сосновыми крестами…
«И вроде жить, не тужить», — тянул Цой.
Песня подходила к концу, а он всё сидел, неподвижно и тихо. Ни о чем особо не думал, словно мысли устали без толку роиться и опустились на дно сознания. Отдыхали. И не курил даже — тлеющая сигарета застыла в руке, ее острие тускло светилось, и от него поднимались едва видные сизые нити дыма. Легкий ветер, влетавший в окно, хватал их, кружил и рассеивал…
Неожиданный звук прервал это странное состояние. Кто-то открывал ключом входную дверь. Замок негромко щелкнул, и дверь начала медленно отворяться. Иван понял, что это Олег. Крадется, верно, думает, что отец уже спит. Как-то почти машинально Иван приглушил приемник — ему захотелось понаблюдать за сыном со стороны.
Дверь бесшумно отворилась, и на порог ступила темная, немного сутуловатая фигура пятнадцатилетнего подростка…
Конец первой части.
