О том, как «Электру» Штрауса превратили в дубинку постмодернизма

На оперу Рихарда Штрауса «Электра» шли с опаской. Постановка 2007 года, фотографии на официальном сайте не обнадеживали — вспомнился недавний горький опыт похода в Мариинский театр на оперу Вагнера «Тристан и Изольда».

Читайте также: О чем рассказал пылесос из оперы «Тристан и Изольда»

Но, как ни странно, опера не вызвала такого явного отторжения, как просмотренная ранее «Тристан и Изольда». Действие было перенесено в современность. Электра была одета нелепо — зеленое платье, из-под которого торчали красные спортивные штаны с белыми лампасами («В прошлом году штаны были черные», — подшутил один из зрителей). Но об образе Электры чуть позже.

Очень заинтересовала организация пространства на сцене. Оно было поделено на два уровня: подвал, где терзалась Электра, и внутренняя часть дома, где жила вся семья с кучей служанок. Возникла интересная аналогия с трехуровневой моделью психики человека Фрейда: «Оно» (бессознательная часть), «Я» (сфера сознательного) и «Сверх-Я» (совесть, идеалы, социальные нормы и прочее). Но «Сверх-Я» зрителям не показали. И в этом смысле, примечательно было, что Электру расположили в подвале, на подсознательном уровне, где царил бардак и хаос.

Там также был проектор, который в самом начале, когда Электра вспоминает о своем убитом отце Агамемноне, воспроизводил на белую занавеску цветные фотографии, по всей видимости, отца — солидного дядечки, мало напоминающего царя, разгромившего легендарную Трою.

И этот ее растерзанный подвал как будто олицетворял внутреннее состояние главной героини, в которой, казалось, все было разрушено, истерзано и разбито, и лишь мысль о мести за убийство отца заставляла девушку жить, вернее, существовать посреди хлама, освещаемого светом от его фотографий.

Но это было лишь первое, поверхностное, суждение об опере. Дело в том, что такие персонажи, как Электра, Агамемнон, Клитемнестра и Эгист ровным счетом ничего не значат без погружения в культурный и мифологический контекст.

И тут стоит сделать небольшое отступление и рассказать немного о древнегреческих драматургах, описывающих жизнь и судьбу Электры. Все три трагика не обошли вниманием дочь царя Микен Агамемнона. Эсхил (525 до н. э. — 456 до н. э.) в тетралогии «Орестея», в трагедии «Хоэфоры» или «Плакальщицы», главным лицом, жаждущим мести за отца, а точнее исполняющим волю богов, и реализующим замысел, показывает Ореста, а Электру лишь верной помощницей. Софокл (496 до н. э. — 406 до н. э.) в своей трагедии «Электра» смещает акценты и именно дочь микенского царя вдохновляет брата на убийство матери и ее любовника. А Еврипид (около 480 до н. э. — 406 до н. э.) в трагедии с одноименным названием превращает Электру в озлобленную и кровожадную девушку, готовую на все, лишь бы отомстить: «Зарежу мать… А там казните дочку…»

Сюжетно опера ближе всего к версии Софокла. Электру не выдавали насильно замуж за бедного крестьянина, как в трагедии Еврипида, и она все-таки является главным действующим лицом, чего нет у Эсхила. Кроме этого, наличие в опере сестры Электры и Ореста Хрисофемиды, которая оплакивает отца, но не желает помогать Электре совершить месть, довершает сходство именно с софокловской Электрой.

Но сам образ Электры, на наш взгляд, ближе к образу Еврипида — метущейся и озлобленной молодой женщины.

Возвращаясь к обсуждению постановки, хочется повторить главную мысль — невозможно переложить такой проработанный и яркий древнегреческий миф в современные условия без искажения смысла и упрощения образа героев, без уничтожения глубины переживаний действующих лиц и контекста условий, в которых происходили события.

Ведь если отталкиваться от того, что действие происходит в доме Агамемнона — потомка Пелопа, — над родом которого и над ним самим висит проклятье, преследующее, приносящее несчастья и уничтожающее представителей этого рода, то картина начинает играть совсем другими красками. И тут перед глазами всплывает громаднейший культурный пласт: и Атрей с Фиестом, которые враждовали из-за микенского трона, и их безумные кровавые уловки в отношении друг друга, достигшие своего апогея, когда Атрей подал Фиесту жаркое из его же детей, и убийство Агамемноном своей дочери Ифигении, дабы получить расположение богов и отплыть на войну в Трою, и убийство Клитемнестрой своего мужа Агамемнона, который только что приехал после десятилетнего отсутствия на Троянской войне. И это лишь самые яркие моменты из древнегреческой мифологии, непосредственно относящиеся к истории с Электрой. К сожалению, в рамках небольшой статьи просто нет возможности дать более или менее полную картину, происходившую в роду Пелопа, ту нить, которая привела нас к Электре.

Но без этого мифологического и культурного контекста на сцене Мариинского театра Электра, перенесенная в современную обстановку, на глазах у зрителей превратилась в психованную, душевно нездоровую женщину, которая грезит убить свою мать и ее любовника. Понимание Электры как несчастной жертвы кровавого рока, как женщины, живущей в совершенно других исторических реалиях и по другим законам, более кровавым, заменяется показом больной истерички.

В советской книге «Некоторые вопросы марксистско-ленинской эстетики» есть очень интересные слова о том, что главным назначением реакционного буржуазного искусства является духовное и идейное подавление и растление народных масс. И что подобное искусство «служит духовной дубинкой в руках буржуазии». Кажется, что этот образ можно применить и сейчас. В эпоху распространяющегося по миру постмодернизма, убивающего все на своем пути — цели, привязанности, настоящие глубокие отношения между людьми, смыслы и пр. — такая дубинка просто необходимый инструмент.

Убили смысл произведения — вот что сделали с оперой Штрауса «Электра». Ведь все глубокое и трагическое из древнегреческого мифа об Электре ушло так же холодно и безвозвратно, как и Орест в конце постановки, даже не взглянувший на умершую сестру Электру и убивающуюся в слезах Хрисофемиду.

А опера, в свою очередь, как бы рассказывая зрителям, что история Электры — это всего лишь помутнение рассудка после трагических событий, ставит перед человеком вопрос: «А есть ли вообще в жизни что-то ценное и настоящее? О чем пишут в старых пыльных книгах? Может быть это все ложь...?!».