Что нужно уметь художнику? Интервью

4 ноября в подмосковном городе Щёлково произошло событие отнюдь не местного масштаба: в историко-художественном музее открылась выставка «Русская провинция в живописи Ольги Калашниковой». Ее картины — это не просто красивые виды и натюрморты. За каждым полотном — философский взгляд на жизнь, на мир, на Россию.

У Ольги Викторовны необычный жизненный путь. Получив математическое образование и проработав несколько лет в институте, она вдруг открыла в себе тягу к живописи и, получив второе образование, стала художником. А затем, уже будучи состоявшимся живописцем, почти случайно попала в Альпы, в «суворовские» места — и посвятила несколько лет описанию подвига русских солдат под руководством великого полководца. Эти три этапа своей биографии Калашникова называет своими «тремя жизнями» — настолько они разные.

В день открытия выставки художница провела по ней экскурсию, рассказав, откуда черпает вдохновение и сюжеты для картин, о необходимых художнику качествах, о судьбе некоторых своих творений. Вот что Ольга Калашникова рассказала ИА Красная Весна и гостям выставки.

Про любимое время года

Я люблю зиму. Лучше зимы может быть только весна. Когда ожидания, когда надежда, когда мы хотим жить. Когда и солнце появляется, и ручьи звенят, и птицы… И там уже природа нам устраивает каждый день новый спектакль. Может потому, что я родилась в самое темное время декабря. Может, поэтому. Но, скорее всего, по-другому. Зимой нет вот этой грязной ноябрьской жизни. Вообще всего того, что сейчас на земле происходит в ноябре. Зимой чистота, строгость. И видно только главное. Земля укрыта. Светом светлым светится над ней небо. Куда-то туда, наверх, стремятся купола храмов, которых много, слава Богу, на нашей земле. И всё. А чего еще нам нужно?

Нам нужно, чтобы у каждого человека был свой дом.

Нам нужно, чтобы возле дома созрела калина, жгуче-красная, тревожная, горькая, как наша жизнь. А для кого-то созрела рябиновая наливка (название одной из картин выставки — прим. ИА Красная Весна).

А для чьей-то души необходимо, чтобы весной нас снова волновали ландыши (сюжет другой картины — прим. ИА Красная Весна) и вновь в сердце билась радость, что, слава Богу, дожили до ландышей. Значит, зиму пережили, и скоро лето, скоро по тропинке среди цветущих трав снова за грибами пойдем. И так всё идет по кругу, всё повторяется…

Осень — очень хорошая натура для художника. Весной, летом цветы для художника долго стоять не могут. А осенью ягоды лежат и лежат — «позируют». Калиновые веточки лежат и лежат, лежат и лежат. И такие умницы. Можно и поработать с ними, и потом отвернуться, и потом через день снова прийти и посмотреть свежим глазом.

Вообще так получилось, что я научилась писать длительные работы. Это очень тяжело. Природа меняется, и надо постоянно держать в голове и состояние, поразившее в первые мгновения, и сверхидею… А каждый час всё изменяется, изо дня в день всё меняется… И нужно держать главное в голове. А что главное? Никто не знает. Каждый человек носит в себе свое главное. Свои мысли, свои представления о природе. А мы же еще живые люди, мы сами меняемся. И всё меняется. Мы завтра другие, послезавтра — третьи.

А как художник смотрит? Вы знаете, если он смотрит на голубое или зеленое, то, когда он переводит глаз на более нейтральное по цвету, у него в глазах — глаза так устроены, — в глазах меняется всё. Если он смотрел на голубое, то потом он видит более охристое, более желтое. А если он посмотрел на зеленое, то всё воспринимается более красным. И вот эта игра всё время в глазах живет. И нужно свои эмоции в глаз вбирать, но при этом оставляя при себе. И работать. Когда я переселилась в Переславль-Залесский в 1990-е годы, я заставляла себя учиться подолгу всматриваться в жизнь, выискивая в ней родные образы. Я заставляла себя подолгу выбирать мотив и потом его писать.

Про обобщения

Кстати, вот там есть маленький натюрморт у выхода, который я называю «Мой автопортрет». Там телогрейка, платок, валенки 43-го размера и маленький белый холстик. Это я собираюсь на этюды или пришла с этюдов, вот из этого и состоит жизнь художника-реалиста. Увиденное в жизни, подмеченное сердцем не сочинить, так можно только увидеть, почувствовать и потом долго биться, чтобы это передать со всеми нюансами и тонким лиризмом. А что для этого надо? Очень долго искать эту красоту в жизни, исходить много десятков километров по дорожкам и бездорожью....

Был такой педагог Павел Петрович Чистяков, это XIX век, через его руки прошли суриковы, серовы, репины. Я во множественном числе перечисляю, но вы понимаете, что это наш самый цвет русского искусства, русской живописи. И он говорил: «Вот работай, работай, но когда сделаешь слишком точно, это уже неправда». Главное — остановиться в нужный момент. У каждого художника есть своя мера обобщения. Как работал Серов? А вот что он делал: он пишет, пишет, пишет, пишет, пишет, потом берет мастихин — и счищает краску, обобщает, потому что глаз видит цельно, глаз видит красиво, особенно в первые мгновения. Я старалась первые впечатления сохранить, но когда пишешь долго, это нелегко. ...Каждый художник выбирает для себя своих учителей и свою школу живописи.

Про широкий формат картин и панорамы

Скажу, откуда я панораму полюбила. В 80-е годы на Кропоткинской, в залах Академии художеств, была выставка акварелей (хотя там было и масло) нашего великого художника Павла Корина. Мы его знаем по блестящим пейзажам Палеха, прекрасным наброскам, сделанным в Италии, по мозаикам, которые он выполнил в московском метро в 40-е годы, может быть, даже 50-е. Кстати, он же еще и заведовал реставрацией дрезденских шедевров, привезенных из Германии в Россию после Великой Отечественной войны. Великий художник Павел Дмитриевич Корин.

И вот я когда увидела его панорамы, я подумала, боже мой, вот песни о нашей родной земле! Его панорамы все очень «музыкальные». У меня [формат картин] 25 на 80, это три квадрата плюс еще пять сантиметров, а у него и четыре квадрата, и больше, вот такие [картины]. И он мог акварель писать всё лето, гоняясь за каким-то облачком. Вот когда я прочитала, как он писал эту акварель, которая называется «Моя Родина», и слева — розовое закатное облачко. Вот он за этим облаком гонялся всё лето.

Это ли не учеба для нас, художников, и не только художников? Вот как надо любить, как надо верным быть своему, любому своему делу, как нужно ответственным быть. Сейчас, нынешний художник — раз — замажет «концептуальной» краской… А Корин ходил, каждый вечер выходил за околицу, он искал, ждал. И дождался!

Про картину «Благовест»

Так получилось, что я купила часть старого дома в центре Переславля-Залесского, недалеко от Никольского монастыря. В 2000 году в центре города Переславля-Залесского заложили фундамент под новый собор в монастыре, который люди называли «Никольский монастырь, что на болоте». Насельницы этого монастыря с матушкой Евстолией приехали в феврале 1994 года из Толгского северного монастыря. И с тех пор восстанавливали Никольский монастырь.

Я тоже приехала весной 1994 года. Вокруг монастыря был пустырь. Стен не было, вокруг были помойки и болота. Был один храм старый и одна надвратная Петропавловская церковь. И монашки несколько лет разрабатывали эти земли, собирали средства на восстановление. О матушке Евстолии: в миру она была Афонина Ольга Сергеевна, получила художественное образование. Она нашла очень хорошего архитектора В.И. Ижикова. Он все храмы восстанавливает на переславской земле. И стали строить большой Никольский собор.

В 2000-м освятили фундамент, и начали строить большой храм, и сразу красили его белой краской. А большие золотые купола собирали на земле. Я однажды осенью пришла в монастырь, и передо мною ожила наша настоящая русская картина: золотая осень, золотые большие купола, которые собирали на земле, белый храм и черные монашки. Они каждый вечер выходили с иконой, обходили всю территорию крестным ходом.

Вы видели цвета на старом русском флаге? Белый, черный и золото. Мне судьба такой подарок устроила. Какие ёмкие цвета! Как много в них русской истории. Я увидела это в жизни!

Про жизнь. О трагизме

На выставке еще одна «русская» стенка есть.

Я воспринимаю жизнь достаточно трагично. Поэтому просто мне жизненно необходимо находить способ для спасения. С грустью приходят «многия знания», за которыми следуют «многия печали». Чем больше видишь, тем грустнее живется. Родители старятся. Уходят… Дома разрушаются. Провинция наша красивая, долготерпеливая, исторически богатая, а в жизни обнищавшая, грустит и тоже состаривается. Старые дома горят… Или по-новому перестраиваются. Я застала еще такие настоящие простенькие, но видные дома. Тетеньки ходят, разговаривают о жизни, радуются, что сегодня опять встали с постели, опять могут жить.

Писала я пейзаж «Осень в провинции», мимо пробегали мальчишки, разговаривали со мной, и они узнали, что это за фигурки старушек. Они их идентифицировали, как сейчас говорят. Они узнали, кто тетя Нюра, тетя Нина…

А рядом висит портрет мамы, мама состарилась.

И рядом натюрморт, он называется «Отзвучали песни». На скамье три женских платка да гармонь, а под скамьей — футляр ее. Эта гармошка от моей деревенской семьи мне досталась. У меня дедушка играл, брат двоюродный играл на гармони. Я тоже могу «Златые горы» сыграть. И так получилось, что гармошка осталась, она есть — песен нету… Платки есть, а бабушки ушли… Понимаете, эта жизнь ушла. Вопрос: можно передать трагедию через яркость? Грустная красная гармошка стоит, молчит…

Светлые ощущения, светлая печаль. Иногда она приходит из весеннего дня, от весеннего света, по контрасту усиливая прошлое и тоску по нему…

А как спасаться, спросите вы? Да вот красотой и спасаюсь. Всегда, когда глаза смотрят на свет белый, тут и сердце подключается: коль оно отреагировало, значит, пора и с людьми поделиться этой находкой. Людям-то некогда. А я-то на что?..

Пример этому — натюрморт «Весна в белом». В белой посуде, только что появившиеся, вылезшие из черной земли, яркие и нежные весенние цветы. Как это получается? Из темного вырастает цвет и свет… Как это красиво! Как это у нас красиво вообще в России! Из темного вырывается светлое. Светлое меняется на темное. В философию ухожу, слушаю лекции, учусь думать и время от времени беру в руки кисти и пишу картины. Вот так и устроена моя жизнь.

Про картину «Осень»

Я купила, будучи довольно бедным человеком (в 1990-е годы цены на дома были маленькие), часть небольшого домика в Переславле-Залесском. И вот я там начала жить с родителями и маленьким сынишкой. Я вглядывалась в нашу жизнь, в «наши бедные селения»… А везде мужские руки нужны. Забор старый. Мыши бегают. Под полом и на потолке. Это дом 1916 года постройки. Землей засыпан потолок, под старым шифером — толстый слой дранки на крыше. Вообще, очень было бедно.

Меня спасала живопись. Я писала пейзажи, натюрморты, портреты… Многие работы написаны в те 1990-е годы. 1990-е годы, вы помните, были очень тяжелые. А я еще такой человек, не только воцерковленный, но еще и политизированный. Я читала правильных писателей, правильные газеты. А их было всего две, так что выбора большого не было. И когда появлялось какое-то средство, которое сохраняло силы, я, естественно, ловила его. Это были литература, история, искусство. А искусство было разлито в самой жизни.

Как приходят темы и сюжеты художнику?

Однажды вечером в конце лета вышла из дома, вижу: забор старенький, цветы золотые шары у забора склонились к земле, закатное небо. Понимаю: «Вот портрет жизни. Вот день заканчивается, лето заканчивается, жизнь заканчивается. Золотые шары отцветут, и дальше ноябрь. И всё — и холода, и тоска, и зима, и сплошные вечера». А при этом вижу, что в этой гармонии, явленной мне, столько силы и мудрости. «Но как же сильно это!» И вот так родилась эта осенняя работа. У соседки взяла скамеечку, корзинка была моя, сорвала свои астры, и они мне позировали несколько сеансов. А сумерки приходили всё раньше, а дни становились всё короче…

Самое красивое время дня — это сумерки… В сумерки, когда вот эта синева опускается, — это сплошная поэзия. Там идет мощное обобщение, там всё, что накопилось за день, уже начинает концентрироваться, и начинаешь философствовать…

Каждая работа так прожита…

Про источники вдохновения

Однажды мне в руки попала книжечка «Система Станиславского». Это еще даже до института было, до второго. Одна из учениц Станиславского на занятиях за ним записывала. Так родилась эта книжечка. Я стала читать и поняла: «Это как раз то, что нужно художнику, который сочиняет свои картины». Новые состояния, новые темы — они же должны прийти, их надо как-то прожить. А не просто: пришел, увидел и написал. Такой подход поверхностен.

Нужно ходить, смотреть, переживать, и снова наблюдать, и снова вживаться… нужно проживать по многу раз тот или иной мотив, чтобы он стал необходимым для твоей жизни, а значит, тогда он и в зрителя войдет. Только позже начинаешь уже понимать: а философия какая, о жизни это, о грусти это, а что главное? Должно что-то всё время вытаскивать нас из обыденной жизни. И поднимать по спирали вверх.

Я тогда поняла, что надо художнику, как актеру, попасть в образ в состоянии медитации. Кстати, я не просто для красного словца сказала о медитации. Это потом я поняла, что можно приложить к тому, чем я занимаюсь, это слово. В советские времена вообще не интересовалась этими вещами.

Но когда я еще училась в школе, а потом на математическом факультете, я заметила, что я часто хочу найти какое-то необыкновенное решение какой-то задачи и я чувствую, что оно есть. Я уверена, я знаю: оно есть. Я могу день с этим чувством жить, могу два, но потом оно приходит уже почти в кристаллизованном виде. Я излагаю, приношу профессору, он говорит: «Как вы это придумали?» Я говорю: «Почувствовала» (улыбаясь, разводит руками). А уж в искусстве изобразительном, там нужно просто перестать чувствовать себя, свое тело, и тогда ты начинаешь видеть. Вот так.

Вот у меня все так придуманы-прожиты натюрморты.

Ландыши… Одни, другие, третьи. Ландыши цветут практически десять дней. Я каждый день слежу за ними в мае. День идет, второй, пятый, а я не придумала, еще не знаю, как написать эти живые сверхнежные цветы. Просто поставить и написать — ну, это скучно. Можно ведь хорошие фотографии сделать, они будут качественные, продуманные, да и быстро всё получится. А ландыши писать долго…

И вот только через несколько дней я начинаю чувствовать: «Я в этом году напишу ландыши в светлом окружении, хочется нежности, чистоты и света…» А другой весной хочу их преподнести на черном фоне. Когда я начинаю это чувствовать, во мне это живет, я начинаю это видеть и только тогда беру кисти… А цветы-то уже начинают отцветать. В холодильник отправляю несколько букетов, они там держатся еще несколько дней. Простите за реалии…

Про перерыв в живописи

26 лет назад я вошла в тему альпийского похода Суворова. Понадобилось совершить десять поездок в Швейцарию для изучения обстоятельств последнего похода русской армии 1799 года, создать книгу «Швейцарский крест Суворова» и большой одноименный цикл графических работ.

Почему графических? Видя красивые Альпийские горы, мощные бесконечные пространства, я не могла и не хотела яркими красками передавать тяжесть швейцарского похода. Я со слезами на глазах смотрела на те кручи, по которым голодные, босые русские люди по снегу и по камням шли целый месяц по горам. Потому что я поняла, что трагическую (так я чувствовала) тему Суворова нужно передавать иными средствами. Этих средств я еще не знала.

И я начала экспериментировать. Я целый год экспериментировала. Я нашла технику конца XIX века. В этой уникальной технике никто из художников в мире не работает. Чтобы создать свидетельства швейцарского похода Суворова, я создала документальное искусство. Но при этом это искусство, а не фотография. Каждая работа создается в одном экземпляре. Работы мощные, красивые, но монохромные. Поход был трагический. Тяжелый.

Книга «Швейцарский крест Суворова» с первой фотолетописью похода живет уже своей жизнью. Сейчас на подходе другая книга, которую мы пишем вместе с доктором исторических наук, руководителем лаборатории Института антропологии РАН Веселовской Е. В. Книга о том, каким на самом деле был Суворов. Мы сделали ряд открытий. Вообще, это тема уникальная…

А живопись — цветная, эмоциональная — всё же зовет и манит…