Вспоминая землетрясение в Спитаке: «тысячи жертв — на совести Горбачёва»
В начале декабря 1988 года весь мир был потрясен катастрофой в Армении. Буквально за несколько мгновений мощные подземные толчки потрясли всю северную часть Армении. Погибли десятки тысяч людей. До основания был разрушен армянский город Спитак.
Землетрясение на тот момент, в каком-то смысле, объединило мир. Более ста стран помогали Армении справляться с последствиями катастрофы. Но самое главное в начале декабря было — достать из-под завалов тех, кто остался в живых. О том, как это происходило, расскажет Олег Михайлович Шереметьев, участник спасательных работ в Армении.
— Расскажите, как получилось, что Вы поехали добровольцем в Армению.
В конце 1988 года я учился на 3 курсе геофизического факультета МГРИ (Московского геолого-разведочного института). Кроме того, я вел кружок на Школьном Факультете МГРИ, где мы обучали школьников, юных геологов. У всех моих друзей с ШФ была практика экстремальных походов, мы увлекались спелеологией и скалолазанием. Поэтому, как только мы услышали о катастрофе в Армении, почти все, не раздумывая, отправились искать, какая же инстанция немедленно отправит нас спасателями в Армению — ведь у нас же есть опыт! Мы чувствовали себя почти что профессионалами. Кому же еще ехать, как не нам? И как можно не поехать? Впрочем, такая мысль даже не приходила в голову.
Однако абсолютно везде, куда мы обращались (а дошли мы до ЦК ВЛКСМ), нам упорно твердили: «Люди там не нужны! Спасателей более чем достаточно. Вся страна помогает. Так что, если хотите чем-то помочь — помогайте грузить гуманитарную помощь».
Но мы чувствовали, что все-таки можем принести гораздо большую пользу. Поэтому, собрав рюкзаки и альпинистское снаряжение, мы отправились в аэропорт. Купили билеты на ближайший рейс до Еревана. Однако попасть в самолет оказалось практически невозможно, даже имея билеты на руках. В первую очередь в самолет сажали тех, у кого в Армении пострадали родственники. Нас же даже не обещали отправить каким-нибудь из следующих рейсов, просто говорили: «Ну им же нужнее!». На наши возражения, что мы-то будем полезнее, мы будем спасать, а не переживать за своих родственников, просто не обращали внимания. В конце концов образовалась «свалка», т. к. на всех желающих улететь самолетов явно не хватало. Вопрос просто шел о том, кто первый сможет оказаться на борту. Доходило до рукоприкладства. И вот тут на наше счастье появился Валерий Фёдорович Кривенко, член Центрального КСО (контрольно-спасательный отряд). Он не успел улететь с КСО, поскольку работал в ВККА ПВО им. Жукова (Военная академия противовоздушной обороны). И ему еще нужно было добиться разрешения от своего военного руководства. Он моментально оценил, что действительно полезнее было бы полететь нам. И нескольких из нас — сколько уж удалось — протащил с собой на борт, размахивая удостоверением КСО.
В Армении в аэропорту у трапа нас встретил секретарь ЦК Компартии Армении. Узнав, что прилетели в том числе и спасатели, он в восторге начал нас благодарить. Стало как-то даже неловко. Мы сказали: «А вот в ЦК ВЛКСМ говорят, что люди здесь не нужны, послали гуманитарную помощь грузить». В ответ секретарь продемонстрировал виртуозное владение ненормативной лексикой, высказывая все, что думает о московском руководстве. По его словам, как раз людей и техники катастрофически не хватало.
В. Ф. Кривенко организовал из нас спасательный отряд, который было решено отправить в Ленинакан, хотя мы рвались в Спитак — в Москве только о нем говорили. Но нам ответили, что работы хватает везде, Ленинакан тоже очень сильно пострадал.
Поскольку Кривенко был членом Центрального КСО, фактически одним из ведущих спасателей СССР (занимался этим с 1966 года), в Ленинакане он сразу вошел в штаб спасательных работ. Но при этом его хватало и на руководство нашим отрядом, который громко назвали «Сводный спасательный отряд № 1 г. Москвы». Хотя, по факту, мы, конечно, понимали, что рядом с нами работают профессионалы гораздо более высокого уровня. Это был своего рода «аванс», и мы всеми силами старались соответствовать.
— Расскажите о вашем быте в Ленинакане, о спасательных работах, о роли партии в ликвидации катастрофы…
Учитывая возможность афтершока (повторных толчков, которые по силе могли быть равны первоначальным), все предпочитали жить в палатках. Уж не помню, почему так получилось, но мы нашли почти не пострадавшее одноэтажное здание во дворе Института повышения квалификации учителей и рискнули поселиться в нем. Наш отряд увеличился: кроме прорвавшихся с помощью Кривенко в самолет МГРИ-шников, к нам присоединилась компания хиппи — парень и две девушки. Еще несколько человек, таких же сумевших прорваться добровольцев, добавил Кривенко. И самое ценное — штаб выделил нам экскаватор с водителем-виртуозом. Казалось, что этот армянин работает ковшом как своей рукой. Без него работа бы шла на порядок медленнее.
Из организации быта запомнился такой момент. Поскольку водопровод, естественно, не работал, вода была привозная. Не знаю, как у других, а нам привозили ящики с бутылками «Боржоми». Готовили девушки-хиппи. И, бывало, выслушивали они незаслуженные упреки. Ну, а какой может быть вкус у супа из концентратов, сваренного на боржоми? А чай из боржоми — это уж совсем перебор. Хотя чаще всего просто не замечали, что ели…
Уцелевшие местные жители были нам очень благодарны. Однако очень редко помогали разбирать завалы, только показывали, где, по их мнению, могли быть люди. Или просили откопать кого-то из близких. Видимо, не рисковали вмешиваться в работу профессионалов. Знали бы, какие мы «профессионалы»! — когда доставали первых погибших, по-моему, все были на грани обморока. Потом, к сожалению, привыкли. Потому что наш удел был именно доставать погибших.
Вдоль всех улиц стояли штабели гробов — просто деревянных сколоченных ящиков. Когда они наполнялись, их увозили. Найти живого было огромной удачей и большим праздником. Да и в этих случаях чаще всего сразу вызывали иностранных спасателей, которые были оснащены многочисленными инструментами и потому имели возможность в трудных случаях продвигаться аккуратнее. Мы-то работали руками и экскаватором.
Особо хочется отметить, что даже через две недели нередко находили свежие трупы. То есть люди просто не дождались, когда их спасут. Если бы вовремя было направлено как можно большее количество людей и техники на спасательные работы — они могли бы остаться в живых. И все это понимали. Поэтому с чувством глубокого удовлетворения рассказывали друг другу о том, что птицу-говоруна Горбачёва с женой забросали гнилыми овощами, когда вместо так необходимой техники и людей они предоставили пострадавшим возможность лицезреть себя и внимать своим пустым речам, выступая на митингах. До сих пор я уверен, что тысячи жертв на совести именно Горбачёва.
И ещё интересная деталь к портрету Горби: когда позже штаб представил список на награждение участников спасработ, генсек лично вычеркнул большую часть представленных со словами: «Много героев развелось».
При этом абсолютно никаких претензий ни у кого не было к тогдашнему председателю Совета министров СССР Н. И. Рыжкову, фактически возглавившему спасательные работы. С ним была связана такая история. Разбирали мы развалины одного жилого дома. Ну, тут ведь какое дело: если не удалось услышать или обнаружить кинологам с собаками возможно живых (тогда, конечно, все силы направлялись туда) — тогда следовало планомерно разбирать всё по порядку. Так и быстрее, и наименее опасно для возможно ещё живых, которых не удалось обнаружить. И тут появляется товарищ со смутно знакомой внешностью (да, честно говоря, я и не всматривался, не до того было) и просит раскопать «вон в том подъезде», потому как там жил и теперь засыпан какой-то большой начальник, нужно его откопать и похоронить. Я очень доходчиво, хоть и эмоционально, объяснил, почему мы будем продолжать работать так, как работаем. Хоронить ведь нужно всех, а очерёдность для них уже не имеет значения.
А вечером Валерий Фёдорович, вернувшись с совещания в штабе, спросил: «Ты зачем Рыжкова так далеко послал?» — «А что, сильно обиделся?» — «Да нет, просто поделился опытом общения с «моими орлами».
Кстати сказать, не было никакой «свиты» при Николае Ивановиче. А если и был какой сопровождающий или охранник — я просто не видел. Нормальному руководителю нет нужды огораживаться от людей стеной из секьюрити. И ещё — Рыжков действительно нормально отнёсся к этой ситуации, что было ясно из последующих событий.
Когда мы вернулись в Москву, нас отчислили из института. Если подходить формально, то мы действительно отсутствовали во время зачётной сессии и соответственно не были допущены к экзаменам, не сдав зачёты. То есть сессию завалили. Ну, а неформально — ректор очень не одобрил нашу поездку — было ведь сказано: «Грузите гуманитарную помощь, не нужны там люди».
Узнав об этом, Кривенко «донёс ситуацию» до Рыжкова. И приказ об отчислении тут же отменили. Так что не затаил обиду Николай Иванович. Совершенно невозможно представить такое в отношении Дмитрия Анатольевича, к примеру. Да и вообще невозможно представить Медведева в гуще событий, без свиты и охраны, общающегося с плебсом, да и вообще вникающего в какие-то мелочи, не касающиеся его лично. Он же «не может думать об кажном, он должен думать об важном».
— Как вам сейчас видится пережитое в Ленинакане? Что особенно запомнилось?
Вообще, эта недолгая поездка очень изменила всех нас. В первую очередь — смертью вокруг. Неотъемлемая деталь пейзажа — штабели гробов на обочинах. Если, когда доставали первых погибших, мы боялись прикоснуться к ним и отчаянно хотели, чтобы это сделал кто-то другой, то через некоторое время, когда некоторые тела уже посинели, распухли и начали разлагаться — мы пренебрегали даже элементарной безопасностью, поскольку она тормозила процесс. Нет, нам не стало безразлично, не может нормальный человек привыкнуть к смерти, но как-то притупились чувства — как перестаёшь обращать внимание на постоянную боль.
Да и то, что все вернулись — повезло. Как теперь, спустя тридцать лет видится — иногда рисковали неоправданно, безрассудно себя вели. Но тогда только так и получалось. Иногда просто на автомате. Намертво засел в памяти эпизод: Гоша Уткин, увидевший, что устоявший кусок стены разбираемого здания «пошёл», дёрнул меня за плечо и мы отпрыгнули. Я даже не успел понять, почему — просто на автомате. И тут же стена рухнула на то место, где мы стояли. До сих пор не понимаю, как мы смогли отпрыгнуть назад, спиной на такое расстояние. Конечно, это всё непрофессионально, дилетантство… Наверное, профессионал просто не допустил бы возникновения такой ситуации. Но профи у нас был только один — Валера Кривенко, а он не мог уследить за всеми. Тем более, когда отряд отправляли частями в разные места.
Как-то было стыдно осторожничать. Потому, видимо, и относились мы с неприязнью и чувством превосходства к профессионалам — горноспасателям из Донбасса, чей палаточный лагерь стоял неподалёку. Они как раз всё делали по инструкциям, которые, несмотря на всю свою тупость, иногда спасают жизни. Но понимание этого приходит потом…
Был и ещё один случай — когда мы не смогли помочь. Пришёл пожилой мужчина. Рассказал, как умирал его сын, которому придавило упавшей колонной ноги, и он не мог выбраться. Лежал и умирал, а отец сидел до самого конца и разговаривал с ним. Мужчина плакал и просил помочь. «Но чем?» — спросили мы. Ведь нужно было звать помощь раньше. «Да звал, не смогли помочь, не успели» — ответил он. «Так чем же мы поможем сейчас?» — «Похоронить хочу. Придавило ноги — не достать. Отрубите ноги, я не могу!».
Тут нас пробрало… «Мы же не мясники, как так можно — рубить человека!» — отвечаем. Но невозможно смотреть, как рыдает пожилой мужчина. Мы поняли его. И пошли с ним. Но когда увидели… Не ноги придавило парню — в низ живота колонна попала, потому и нереально было его живым достать. Отец плачет: «Рубите по грудь, хоть часть похороню!». Не смогли…
Но очень захотелось напиться. Вот только нечего. В первые дни нас спасали местные жители — приносили одну-две бутылки коньяка. На всю команду — доза лекарственная какая-то, но помогало хоть чуть-чуть расслабиться, чтобы уснуть. Потом запасы истощились, но и у нас как-то притупилось всё, проще было пережить. Но вот эта история как-то напрочь вышибла. Как раз раскапывали «Детский мир», попался нам одеколон «Шипр». Всё-таки спиртосодержащий, пьют же алкаши всякую парфюмерию. Захватили с собой. За ужином разбавили в кружках «Боржоми» — стало ещё хуже. Молочно-белая пеняще-пузырящаяся жидкость с отвратительным запахом. Договорились все вместе на раз-два-три… На счёт «три» содержимое своей кружки глотнул только Петя Ларионов, довольно известный бард, ныне, к сожалению, покойный. Посмотрев на его реакцию, остальные свои кружки выплеснули на землю. Петя потом пару дней дулся на нас, как единственный пострадавший.
Вспоминается и ночной афтершок. Все проснулись от того, что всех подбросило и швырнуло так, что приложились весьма изрядно — кто об стены, кто друг об друга — спали все на полу в спальниках в ряд. Выскочили все на улицу, развели костёр, посидели часок… Но спать-то нужно, утром работать. Решили, что домик наш в очередной раз доказал свою сейсмостойкость — и пошли опять в него спать.
Ближе к концу декабря решили добровольцев отправлять по домам. Уж не помню, почему. Но мы привыкли полностью доверять Кривенко, и раз он сказал: «Пора» — значит, пора. Последнее задание было — хлебозавод. Здание устояло, но стояло на честном слове, к нему боялись подходить — не то, что работать там. Вот мы и спустили с верхних этажей оборудование на землю — и прямо там, во дворе, стали налаживать выпечку хлеба. Людей ведь кормить нужно. А мы, сфотографировавшись в аэропорту всей командой на нашем незаменимом экскаваторе, полетели в Москву.
Ну, а в Москве… Я очень хорошо понимаю, что чувствуют те, кто возвращаются из «горячих точек» — только там своя специфика, всё ещё хуже. Общее — непросто вписаться в обычную жизнь среди обычных людей. Которые, бывает, вполне искренне не понимают — а зачем? Ведь было же сказано — не нужно ехать! Зачем нарываться на неприятности — ради чего? И вот тут проходил какой-то водораздел — между теми, кому не нужно было ничего объяснять, и теми, кому объяснять не могли и не хотели. Первое разделение. А сколько их было впереди, в девяностые — этих разделений. И продолжается сейчас. К сожалению.
В Москве я узнал, что ещё немало наших друзей попали всё-таки в Спитак. Но почему-то никогда мы в разговорах не вспоминаем об этих днях. Хотя и забыть не может никто, я уверен. Я не забываю.
— Не возникло ли у вас желания и дальше работать спасателем?
Спустя какое-то время Кривенко сказал, что принято решение организовать государственную спасательную службу и предложил нам участвовать в этом процессе. Я колебался, пока не услышал от одного из участников этого процесса ключевую фразу: «Ты не представляешь, какие огромные деньги будут сюда вкладываться!». Я сразу понял, что мне совсем не хочется в этом участвовать. И все остальные, кстати, тоже. Так что Российский корпус спасателей образовывался без нас, слава Богу. Сомневаюсь, что смог бы работать под руководством возникшего там вскоре поклонника барона Унгерна.
Жалею ли я, что поехал в Армению? Ни за что! Да, жизнь пошла совсем другим путём. Но…
Наши решения и поступки определяют, какими мы становимся. Не КЕМ, а КАКИМИ. И неважно, кем ты не стал, если тебя устраивает, каким ты стал.
«Ибо какая польза человеку, если он приобретёт весь мир, а душе своей повредит» (Евангелие от Матфея 16 стих 26).
