Коронавирус — его цель, авторы и хозяева. Часть XIV — окончание
В фильме «Лекарство против страха» (реж. Альберт Мкртчян, СССР, 1978 г.) всё начинается с того, что среднего советского милиционера, ничем особо не примечательного участкового, обвиняют в том, что он напился вусмерть и был ограблен — у него отняли удостоверение и оружие. Потом оказывается, что этот участковый был отравлен каким-то странным лекарством. И следователь, которому поручено разбираться в этой истории, встречается с выдающимся, преуспевающим, но аморальным ученым, который поясняет ему, что именно это за лекарство: «Видите ли, это лекарство помогло бы вылечить многие болезни. Депрессии, невроз, шизофрению, наконец, и, главное — страх, этот древний недуг человечества. Нас так волнует этот препарат, что мы даже название придумали заранее: метапроптизол».
Ну, а потом жена этого аморального ученого дает следователю еще более развернутое пояснение по поводу того, в чем ценность лекарства, которое так хочет открыть ее муж.
«Следователь: Ольга Ильинична, скажите, пожалуйста, я ведь не специалист в этой области, почему столько волнений вокруг этого препарата — метапроптизола?
Ольга Ильинична (жена Панафидина): Ничего удивительного. Это будет выдающимся открытием. По плану комиссии научного прогнозирования ЮНЕСКО, создание подобных препаратов относят к 20-м годам следующего века. Так что, получив метапроптизол, Александр [Панафидин] обгонит эпоху лет на 40, окажется впереди всего человечества».
А потом следователь выходит на другого ученого — того, который на самом деле открыл это самое лекарство против страха. И этот ученый обсуждает со следователем и специфику своего аморального успешного конкурента, и все, что касается природы страха как такового.
« Следователь: Я Вас очень прошу…
Лыжин: Ну что ж… В некотором царстве, в некотором государстве жил да был славный человек, верный друг и талантливый ученый Сашка Панафидин. И никто на свете, даже он сам, не знал, что в душе у него поселился вирус жадности, власти и страха.
Следователь: Но мне Панафидин уж никак не показался запуганным.
Лыжин: Для Панафидина страх — это не реакция на факт, это его мировоззрение, понимаете? Он все время боится где-то не успеть, чего-то не достичь или потерять из достигнутого. Страх все время заставлял его чем-нибудь жертвовать: друзьями, любовью, совестью ученого… И талант свой он бросил туда же.
Следователь: Скажите, а вот Вы сами — храбрый человек?
Лыжин: Да нет. В детстве я боялся темноты, боялся отца. А сейчас соседку свою боюсь. Ну на работе боюсь начальства, даже лаборантку. А между тем я знаю, что только страх мешает человеку быть счастливым. Страх — это потребность унижать и готовность унижаться. Я свой страх ненавижу. Я всегда с ним боролся. Старался бороться.
Следователь: А Панафидин?
Лыжин: Он сделал из своего страха комфортабельную жизненную программу. Поэтому и стал способен на предательство.
Следователь: Скажите, а в чем Вас предал Панафидин?
Лыжин: Мы тогда испытывали один препарат. Сейчас он в каждой аптеке продается за 16 копеек, кое в чем помогает. Тогда казался панацеей. У нас проходила курс лечения одна женщина. В одно прекрасное утро ее нашли мертвой. Случай невероятный, неожиданный. Нужно было разобраться, выяснить, что же произошло. Но страх уже набросился на Панафидина, и он заявил, что я самовольно превысил дозу лекарства, от чего и наступила смерть.
Следователь: А чего испугался Панафидин?
Лыжин: Как чего? Испугался, что тему прикроют, лаборатории не будет, устранят его от руководства проблемой. Он мне так и сказал: «Я пожертвовал для науки самым дорогим — другом».
Следователь: А что было потом?
Лыжин: Комиссия установила, что больная умерла от тромбоза. Во сне оторвался тромб и закупорил легочную артерию. Наше лекарство было ни при чем.
Следователь: Владимир Константинович, Вы слышали что-нибудь о метапроптизоле?
Лыжин: А почему Вы об этом спрашиваете?
Следователь: Потому что меня интересует, мог ли его получить Панафидин.
Лыжин: Нет! Нет!
Следователь: Почему Вы так думаете?
Лыжин: Да потому, что я его получил. »
Сюжет развивается дальше. И вот уже преступники крадут у настоящего благородного создателя лекарства против страха этот изобретенный им препарат. В ходе ограбления создатель метапроптизола тяжело ранен, а его аморальный преуспевающий конкурент пытается украсть открытие своего лежащего в больнице коллеги. И, будучи на этом застигнут, небезынтересным образом беседует о страхе со следователем.
« Следователь: Вы как-то говорили, что лекарство против страха — чисто научная проблема…
Панафидин: Конечно, пугливость человека определяется количеством адреналина в крови, и все. Меня интересует голый химизм.
Следователь: Просто страшно подумать, как бы вы распорядились препаратом, будь на то ваша воля.
Панафидин: Вы на что намекаете?
Следователь: Я не намекаю, я прямо говорю: ваш голый химизм может превратить лекарство против страха в лекарство против совести. Ведь химия одинаково действует как на доброго человека, так на мерзавца.
Панафидин: Эти бредни я уже слышал от Лыжина. Смешно, что мой коллега нашел так быстро общий язык с милиционером.
Следователь: Мы с Лыжиным тоже коллеги, только по другому ремеслу.
Панафидин: Интересно же, по какому?
Следователь: Я боюсь, что вы этого не сможете понять. Мы с ним оба люди.
Панафидин: Люди! Человечество! Наука! А вы покажите мне благодарное человечество в очереди в больнице с передачами для Лыжина. Или всемирный консилиум врачей у его койки. Люди!
Следователь: Вы, Панафидин, мрачный и злой циник. И не такой уж умный человек, как это может показаться.
Панафидин: А вы — вы затеяли со мной нехорошую игру. И очень мешаете мне работать. И вот этим соображением я поделюсь с вашим руководством. »
Следователь, поняв, в чем дело, требует у своего начальника, милицейского генерала, чтобы участковый в силу его невиновности был полностью оправдан. В ответ на это генерал произносит определенный небеспафосный монолог, который, конечно, существенно отличается по своей глубине и смысловой нагрузке от монологов Гамлета, но для нас имеет немаловажное значение, поэтому я этот монолог приведу.
« Следователь: Товарищ генерал, служебным расследованием установлено: Поздняков был отравлен сильным лекарственным препаратом. В связи с этим прошу проверку Позднякова прекратить.
Генерал: Всё?
Следователь: Всё.
Генерал: Отказываю. При расследовании любой кражи следствие обязано интересоваться судьбою похищенного. Чего там у тебя похитили-то, Андрей Филиппыч?
Поздняков (участковый): Пистолет Макарова и служебные удостоверения.
Генерал: А деньги взяли?
Поздняков: Никак нет, денег не взяли.
Генерал: Много было денег с собой?
Поздняков: Два рубля.
Генерал: Слава богу, хоть деньги в целости остались. А вот что с пистолетом и удостоверением делать, ума не приложу. Может быть, у тебя на этот счет есть какие-нибудь умные соображения, а, Тихонов? [Следователь. — Прим. ред.] Ну что ж… Давай, давай, давай, давай… Дознание в отношении Позднякова прекратим, и зашагает он у нас отсюда настоящим гоголем, с новым оружием и удостоверением, как образцовый инспектор, а не как мокрая курица.
Поздняков: Я… никогда…
Генерал: Ну давай, давай, давай, говори, Поздняков, что ты думаешь по этому поводу. Что молчишь? Считаешь, что неправ я? Что над тобой, несчастным, чиню суд и расправу? На фронте войсковая часть за утерю знамени и оружия подвергалась расформированию. Удостоверение, Поздняков, это частица знамени. Тебе дано это маленькое знамя и вместе с ним права ни с чем не сравнимые. Ни с чем, понял? И сейчас эти права преступники используют против тех, кого ты защищать должен. Под твоим знаменем, и с твоим оружием в руках. Ты уж прости меня великодушно, но запасных знамен у меня нет. И лишнее оружие тоже не валяется.
Поздняков: Что же мне теперь делать?
Генерал: Поймать преступников. В бою вернуть свою честь и оружие. Вон, Тихонов просит подключить тебя к операции.
Поздняков: Да нам бы только выйти на них вместе с товарищем капитаном Тихоновым, да я бы их голыми руками пополам разорвал бы.
Генерал: О! Вот спасибо, удружил! Ко всем моим делам мне еще такого представления не хватало. Успокоил… Выдать тебе новый пистолет я не имею права, да, честно говоря, и не хочу. Но и пускать тебя, безоружного, к заведомо вооруженным бандитам тоже вроде как-то неостроумно. На, держи мой именной. Вернешь, когда свой добудешь.
Поздняков: Спасибо. »
Чем же он для нас важен, этот монолог? А тем, что в нем, монологе этом (который, повторяю, не является шедевром), генерал милиции тем не менее говорит о главном — о знамени, чести, присяге, долге. А всего этого у идеального убийцы не существует и не может существовать. Между тем именно эти высшие смыслы, будучи реально согревающими обычного заурядного участкового, превращают этого участкового в воина, который может победить идеального убийцу.
И то же самое происходило с этими смыслами в ходе Великой Отечественной войны. Скорцени был почти что идеальным убийцей. Но у нас были люди, которые не были вот так отшлифованы в плане технократическо-техническом, но могли вполне этого Скорцени переиграть. И переигрывали. Иначе война имела бы другой результат.
Вот в чем фундаментальная проблема, которая и побудила меня к обсуждению данного фильма. Эта проблема состоит в том, что человек в полном смысле этого слова — несущий в себе по-настоящему дорогие для него идеальные смыслы, — может победить любого технократического монстра, если, конечно, он победит страх и будет, осознавая, в чем характер той схватки, в которой он должен участвовать, к ней исступленно готовиться, но по-своему. Тогда за счет этих смыслов он не просто победит страх. Он превратит этот страх из препятствия в мощное средство поддержки, в источник героизма. А у того, у кого этого страха нет, этой поддержки, этого источника не будет, и он проиграет.
Это и происходит в финале фильма. Обладающий идеальным содержанием скромный участковый побеждает идеального убийцу, принявшего это лекарство, и этим опровергает мощнейшую нынешнюю тенденцию, согласно которой технократизм, он же — метапроптизол, он же — редактирование генома, он же — чипы и прочее, — непобедимы. Вот как происходит эта победа реальной человечности над тем, про что говорится, что победить это невозможно, а можно только это осваивать и использовать (далее в видео демонстрируется фрагмент фильма «Лекарство против страха» — схватка участкового с преступником, принявшим метапроптизол, в которой участковый одерживает верх над преступником. — Ред.).
Мне скажут, что это всё заказные пропагандистские клише советского периода. И что на самом деле все происходит иначе. Как все происходит на самом деле — отдельный вопрос. А вот насчет советских клише — извините. Самое кондово американское антисоветское и пропагандистское произведение киноискусства, заслуживающее при этом серьезного к себе отношения и по качеству кино, и по мысли, в него заложенной, — это сериал про Рокки.
Я здесь хотел бы ограничиться только теми фрагментами, где либо прямо говорится о страхе, либо откровенно противопоставляется технократическая парадигма, которую почему-то вменяют советскому ужасному боксеру и команде, которая его сопровождает, и парадигма явно антитехнократическая, которая почему-то приписывается насквозь технократическим американцам. Но не надо зацикливаться на обнаружении этой откровенно лживой антисоветчины. Намного важнее другое — то, что, по мнению американцев, а не советских пропагандистов, антитехнократизм побеждает технократизм. И побеждает он его на основе победы над страхом, а не за счет избавления от страха. Идеальный убийца, творение технократии (почему-то, повторяю, таким убийцей должен, вопреки всему, стать советский боксер) тем не менее проигрывает человеку. Антисоветчикам нужно было, чтобы этим человеком был американец.
Но давайте рассматривать происходящее уже сегодня под другим углом зрения — может ли человек, победивший страх, быть сильнее идеального убийцы, сотворенного технократами на основе разного рода приборов и не важно чего еще — редактуры генома, чипов и так далее? Может ли победить человек, если он герой, преодолевший страх, супермена, бесстрашного, созданного таковым с помощью технократических ухищрений? От ответа на этот, казалось бы, незамысловатый вопрос на самом деле зависит судьба человечества в XXI столетии.
Ну, и что же нам по этому поводу говорится не в советском, а в антисоветском американском фильме про Рокки?
В первом фрагменте Рокки просто напрямую говорит о страхе. Он говорит это своему ученику, который потом предаст своего учителя. А слушает это еще и его маленький сын. И Рокки прямо говорит о том, что создание идеального убийцы, лишенного страха, — это путь к проигрышу, это путь в никуда. Потому что важен не убийца, лишенный страха, это порождение технократического безумия, а человек, то есть герой, побеждающий страх. Вот что конкретно говорится по этому поводу («Рокки V», реж. Джон Эвилдсен, США, 1990).
«Рокки: Кто у тебя лучший друг в Орландо?
Ученик: Нет, я из Оклахомы.
Рокки: Да какая разница? Твой лучший друг — страх. Потому что страх — лучший друг боксера. И нечего стыдиться. Страх позволяет тебе держать себя в узде, дает желание выжить. Только надо научиться контролировать его. Ты понимаешь? Страх — он как огонь, что горит внутри тебя. Если научишься его контролировать, ты почувствуешь жар в груди. Но если контролировать будет он тебя — он сожжет и тебя, и все вокруг. Так учили меня, и этому я хотел бы научить и тебя».
А в следующем фрагменте, который я хочу предложить вашему вниманию, идеальный убийца, постоянно окучиваемый учеными, этот продукт технократического безумия, технократической абсолютизации (при том что все это почему-то вменяется советскому спорту, который был от этого крайне далек) проигрывает человеку, становящемуся на воинственно-антитехнократический путь. Повторяю еще раз — выведем за скобки пропаганду и всмотримся в экзистенциальную модель, которая сегодня актуальнее, чем в эпоху создания фильма. И которая, в конце концов, есть только иллюстрация будущих схваток человека, поднимающегося над страхом и всем остальным с опорой на свою сущность, схваткой такого человека — с монстром, лишенным и страха, и чего-то еще, и этой сущности. А заодно и многого другого.
Сюжет этого второго отрывка из «Рокки» таков. Технократический советский монстр убивает на ринге друга Рокки. И Рокки хочет на это ответить монстру, победив его. Для этого Рокки приезжает в далекое сибирское советское захолустье, где за ним следят и страшные советские спецслужбисты, и местные советские «дикари». Что же делает Рокки? Он в этих условиях, которые он сам зачем-то выбрал, начинает тренироваться именно с опорой на дикость, на антитехнократический подход к развитию своих возможностей перед решающей схваткой. А его конкурент при этом вкушает от всех прелестей технократизма.
И, наконец, после того, как так готовятся, начинается бой между монстром и героем. И, опять-таки, подчеркну еще раз, не важно, что из этого боя сотворяет американская пропаганда, настаивающая на том, что монстром является советский боксер. Важно, что эти два начала сталкиваются. Подчеркну еще раз, что и фильм так себе, и сюжет частный, но в качестве метафоры он может быть использован в обсуждении того, что в полном смысле слова является судьбой человечества. Ведь если человек не может за счет чего-то побеждать монстра, то даже самые моральные люди разведут руками и скажут: «Что делать? Придется создавать монстров, лишенных страха, чтобы нас не победили их монстры. Ведь американцы этим заняты, ну и мы будем делать то же самое. Мы напрямую это не скажем, но вывод-то наш очевиден, если ничего с этим поделать нельзя».
Так можно ли с этим что-то поделать, и что говорят об этом сами американцы? Давайте посмотрим еще один фрагмент из фильма «Рокки IV» (реж. Сильвестр Сталлоне, США, 1985 год) — бой Рокки и Ивана Драго.
« Комментатор: Удар правой, Бальбоа опять повержен. И он снова на ногах!
Поли (друг Рокки, его шурин): Это смертоубийство!
Комментатор: Пока что Рокки Бальбоа держит удар Ивана Драго. У него рассечение, кровь, но он на ногах и не отступает… Рассечение! У русского рассечение, и серьезное! Теперь уже Рокки Бальбоа теснит Ивана Драго. Конец второго раунда, Бальбоа смял русского… Но нет, русский разгорячился, он вцепился Рокки в глотку! Бальбоа поднял русского и бросил, как борец. В ход идут любые приемы, на ринге жарко. Рокки неудачно начал эту встречу, но он вышел сражаться. Теперь это больше похоже на личную месть, и победить может любой из них.
Поли: Молодец, Рокки! Лучше бы и я не смог!
Тренер Драго: Добей его! Он не боец, он слабак!
Тренер Рокки: Ему не по себе. Ты рассек ему бровь. Видишь? Видишь, он не машина! Он человек!
Драго: Неправда! Он как кусок железа.
Тренер Рокки: У тебя больше духа, чем у него! »
Последняя фраза о том, у кого больше духа, имеет решающее значение. Потому что если у человека, вот такого как есть, с неотредактированным геномом и так далее, будут все больше ослаблять дух — а только этим и занимаются, — то, конечно, будет побеждать монстр. И это касается далеко не только бокса и далеко не только создания идеальных убийц. Моя мать, известный советский филолог, говорила мне в детстве: «Я человек не способный, но немножко талантливый». И в этой фразе содержится, как мне кажется, опровержение тезиса, гораздо более серьезного, чем тезис об идеальных убийцах. Я имею в виду тезис об идеальных музыкантах или идеальных математиках и так далее, и тому подобное. Что такое идеальный музыкант? Имеется в виду идеальный исполнитель, то есть человек идеально способный. Но ведь способности и талант — вещи разные.
Предлагаю зрителю ознакомиться с этим на одном музыкальном примере.
А вот как то же самое исполняет Святослав Рихтер.
Мне кажется, что тут соотношение способности и таланта в музыке достаточно очевидно. И, в конце концов, музыка исполняется от сердца к сердцу. Если редактура генома приведет к тому, что пальцы будут шевелиться быстрее, то с сердцем-то что будет? Тогда нужно отредактировать геном во имя завоевания суперспособностей не только исполнителю, но и слушателю. Их надо совместить, понимаете? Слушателя, который будет восхищаться тем, как быстро работают пальцы, и ничего другого не понимать, надо совместить с исполнителем, у которого так будут работать пальцы. Один робот играет, другие роботы слушают. Я, кстати, не отношу это слово «робот» к Гилельсу. Просто у него очевидным образом соотношение способностей, достаточно уникальных, и таланта — одно, а у Рихтера — совсем другое.
Мне памятен день рождения одного олигарха, на котором выступал скрипач, которого принято считать выдающимся и который в прошлом был выдающимся. Этот скрипач вдруг начал акробатически вертеть свою скрипку. И зал, собравшийся в ожидании фуршета на концерт его оркестра, стал яростно аплодировать.
Соорудить еще более акробатически способного скрипача — можно. А передать что-то от сердца к сердцу — можно, только выйдя за рамки технократической парадигмы, она же, в случае музыки да и любого другого искусства, — парадигма преобладания способностей над талантом.
Ровно в тот момент, когда вы начнете кромсать геном, добиваясь больших способностей, вы убьете талант. Потом его надо убить не только у исполнителя, но и у зрителя. А потом надо аплодировать суперизысканной акробатике.
Нельзя дышать, и твердь кишит червями,
И ни одна звезда не говорит,
Но, видит бог, есть музыка над нами…
(Мандельштам.)
Так что и с воином, и с музыкантом (музыка над нами, а ее можно взять только духом и сердцем, и с ученым все обстоит очень непросто). Эйнштейн говорил, что он хочет знать мысли Бога, а остальное не важно. А его какому-нибудь суперспособному двойнику важно было нечто другое (или будет, если такой двойник появится) — успех, карьера, результативность. Да это уже и без всякого редактирования генома происходит. Эйнштейнов фактически нет. Суперспособных ученых — тьма, а гениев после Эйнштейна фактически нет. Инноваций много, а с гениальными открытиями хуже. Почему? Потому что побеждает приподымание человека и человечности, а не акробатика способностей в ее технократическом или ином варианте.
Идеально способного исполнителя, суперспособного исполнителя, у которого все параметры будут выведены на высочайший уровень, наверное, можно сотворить технократически, что-то там редактируя. А гения — нельзя. И разница тут ошеломляюще ясна и очевидна. Потому что гений на стороне человека. И тут что солдат, что музыкант, что ученый. Всё решает дух, апелляция к высшим ценностям, воспринятая творческой личностью и отшлифованная в плане способностей. Потому что без этой отшлифовки, без этого колоссального труда — все эти задатки, и это все сердце и все прочее ничего не стоят. Только вместе с этим трудом. Но главное все равно — «от сердца к сердцу». Потому что все равно доминируют не способности, а что-то более существенное и высокое.
Мои знакомые присутствовали на беседе Рихтера и Гилельса. Они обсуждали одно сверхсложное музыкальное произведение и согласились — представляете себе, согласились — в том, что ни на какой технике этого не сыграешь. Что тут нужен дух. И нужен для того, чтобы конкретно суметь исполнить эту суперсложную музыку.
Как же именно это сопрягается с ковидной проблематикой, с проблематикой конкретного редактирования генома, с проблематикой вакцинации и многого другого? Со всеми этими частными проблемами, из которых сплетается некая мерзость? Со всеми этими проблемами, реально формирующими нынешнюю повестку дня и влияющими на будущее человечества?
Это я буду обсуждать в следующих сериях данной передачи.
Читайте также: «Ни СИЗов, ни аспирина, ни лечения…». В суде оценили работу COVID-больницы
