Должен ли музей быть зеркалом перемен?

15 ноября в Санкт-Петербурге прошла пресс-конференция, представляющая проект «Музей в революции/революция в музее», в рамках которого проходят круглые столы с участием музейных сотрудников для обсуждения различных вопросов, связанных с отображением революции в музеях. Пресс-конференция прошла в Государственном музее политической истории России.

Замдиректора музея по науке Елена Костюшева рассказала об истории музея и об отражении музеем перемен в общественной жизни. «Несколько лет назад мы проводили в музее конференцию, которая называлась „Исторические музеи как зеркало перемен“. И это действительно так. Музей был зеркалом всех перемен, которые проходили на протяжении почти ста лет. В 2019 году Музей политической истории отметит столетие своего существования. Все годы своего существования этот музей действительно был зеркалом всех тех перемен, идеологических, политических, экономических, социальных, которые происходили в стране», — сказала Костюшева. Она подчеркнула, что после того как музей открыл четыре года назад новую современную экспозицию «Человек и власть в России», музей стал новым и с точки зрения того, какие исторические интерпретации он в своей практике использует, и с точки зрения новейших технологий.

Легко понять, что отразить перемены можно, меняя ракурс. Достаточно на видном месте поставить большой портрет Сталина за чугунной решеткой, как это практикует Музей политической истории, и мимо экспоната будет сложно пройти — он будет замечен обязательно. И уже неважно, приведены или нет точные цифры репрессированных и их структура (ведь известно, что часть репрессированных — это сами репрессировавшие, в дальнейшем попавшие под репрессии). Цифры еще заметить надо. Посетитель увидит в поставленном музеем зеркале образ тирана. В зависимости от того, сколько каких экспонатов и куда выставить, можно создать совершенно разные картины. Это интерпретация или манипулирование?

И в связи с возможностью подобных интерпретаций было интересным выступление представителя Свердловского областного краеведческого музея, который посетовал на потерю коллективной памяти: «Все мы ощущаем последствия первой половины двадцатого века, хотя частично они пропали из нашей коллективной памяти, потому что сейчас всё заслоняет Вторая мировая война, которая прошлась так или иначе почти по всем семьям, но и коллективизация тоже прошлась по многим семьям, поскольку почти у каждого жителя нашей страны так или иначе есть, кто пострадали от коллективизации, только сейчас этого не помнят». А. Фроленко уточнил, что это предположение, и пояснил, что у него в семье с двух сторон были пострадавшие, и у многих его знакомых родственники пострадали от коллективизации. Инициатор проекта историк Юлия Кантор сообщила присутствовавшим журналистам, что, по современным публикациям с документальными и статистическими данными, такое обобщение не грешит против истины.

После этого выступления у меня много вопросов появилось. Про пострадавших в почти каждой семье от коллективизации я первый раз услышала. У меня прабабушка из крестьян, и она не страдала. И среди знакомых никто не жаловался. Моя бабушка забыла, что ее семья пострадала? Я сидела и думала: «почти каждый» — это включая бывших безземельных бедняков? Или безземельных «почти» не было? А ведь страна выстояла в войну: эти «почти каждые» пострадавшие защищали советскую власть, от которой страдали. Если принять утверждение Юлии Кантор за истину, то развалилась-то страна только спустя многие годы после этих страданий, когда перестали о страданиях «помнить». Мягко говоря, странная логика... Если почти каждый пострадал, но советскую страну все равно ценил, то, может, это и не страдания были? Сейчас почти каждый платит налоги. Может, назвать их пострадавшими? Почти каждый вынужден ездить по правилам дорожного движения. Может, они тоже страдают?

Кому-то нравится представлять, будто полстраны сидело, полстраны охраняло; теперь вот озвучены сетования на то, что потерялась коллективная память о страданиях от коллективизации. Это, кстати, далеко идущее заявление. Потерянное положено найти и вернуть. И будут ведь «возвращать» коллективную память, ссылаясь на многотомные издания, которые читают только профессионалы (а значит, сложно проверить, насколько всё было именно так, как помнят родственники Фроленко, а не так, как помнят родственники других людей). И начнут использовать для этого экспозиции музеев, умело расставляя экспонаты, четко следуя тезису о том, что музей — зеркало перемен. Приказ по гарнизону выставлять пострадавшими почти каждую семью легко выполнить. В советское время музеи продвигали советскую точку зрения, сейчас продвигают другую, современную. Сменится власть — начнут продвигать третью... Правильна ли такая политика?

Если есть документальные свидетельства о пострадавших, то, конечно же, пострадавшие были, и эти свидетельства надо приводить в музеях. Вот только должны ли музеи быть флюгерами, поворачивающимися по ветру, не сохраняя, а конструируя память?