Духовно-политический конфликт Максима Горького и Марии Будберг
Введение
В качестве эпиграфа приведем слова Нины Берберовой о Марии Закревской Бенкендорф-Будберг:
«Осенью 1974 года она переехала в Италию, и два месяца спустя, 2 ноября, в лондонской «Таймс» было напечатано известие о ее смерти и длинный некролог в два полных газетных столбца. Он был назван «Интеллектуальный вождь». Она была, по мнению «Таймс», одним из «интеллектуальных вождей» современной Англии».
В начале XX века, после революции в России, беглых белоэмигрантов было в Европе хоть отбавляй. Они были повсюду. Среди них огромное количество людей самого благородного происхождения. Следует также учесть, что английская аристократия — самая высокомерная, чопорная и закрытая для чужаков, какого бы благородного происхождения они бы ни были. Чтобы эта аристократия признала кого-нибудь «интеллектуальным вождем»? Было бы ещё как-то понятно, если бы в лондонской «Таймс» было написано: «это был верный солдат Империи» (ведь добросовестно же поработала Мария Игнатьевна на английскую разведку) или еще что-нибудь в этом роде. С русской эмигрантки бы сталось. Но было написано: «Интеллектуальный вождь»!
Чтобы понять это признание английской аристократии, нам предстоит разобраться в том метафизическом фундаменте, на который опиралась в своей жизни Мария Игнатьевна. Нам также важно понять, какое влияние могла оказать эта женщина на взгляды Алексея Максимовича Горького, с которым она прожила в гражданском браке более десяти лет.
В этом свете для нас имеют принципиальное значение те свидетельства самого Алексея Максимовича, которые он умело зашифровал в своем четырехтомном романе-эпопее «Жизнь Клима Самгина». В связи с подобной «зашифровкой» роман этот требует специального прочтения, требующего гораздо большего погружения во внутреннюю подоплеку разворачиваемого действия.
Роман Горького в большей части документален. Под масками и вымышленными именами можно распознать много реально действующих лиц России начала ХХ века. В рамках данного исследования у нас нет, к сожалению, возможности проделать эту работу полностью и рассмотреть роман целиком, что было бы интересно с точки зрения выявления политической составляющей отображенной в нем эпохи. Мы сосредоточимся на тех главах, где Горький описывает мировоззрение Марины Зотовой, прототипом которой, как мы знаем, является Мария Будберг.
Разговор по существу
В третьей части романа Клим Самгин приезжает по поручению товарищей в Русьгород, где происходит его знакомство с Мариной Зотовой. В одной из сцен описывается встреча Самгина с Мариной у нее в магазине. Рациональный, но при этом истерзанный сомнениями, Самгин сталкивается с непонятным ему уверенным спокойствием Марины. Описание это полно очарования перед красивой женщиной, но одновременно сквозь это очарование проступает и нечто зловещее.
В этой сцене нет лишних деталей. С небрежением воткнутое в диван распятие вниз головой, шпилька, с помощью которой Марина беспощадно ковыряет его, список литературы, ссылка на «супруга» — всё это имеет определенную смысловую нагрузку. Клим Самгин отмахивается, называя это мистикой и бредом, как бы тем самым оправдывая точку зрения обывателя. Но что же хотел сказать Алексей Максимович, приводя это множество, казалось бы, сторонних деталей?
Для начала коротко рассмотрим то, что лежит на поверхности, то есть то, что Марина говорит прямым текстом Самгину, излагая основы своего мировоззрения:
— Тебе охота знать, верую ли я в бога? Верую. Но — в того, которого в древности звали Пропатор, Проарх, Эон, — ты с гностиками знаком?
— Нет, — то есть...
— Не знаком. Ну так вот... Они учили, что Эон — безначален, но некоторые утверждали начало его в соборности мышления о нем, в стремлении познать его, а из этого стремления и возникла соприсущая Эону мысль Эннойя... Это — не разум, а сила, двигающая разумом из глубины чистейшего духа, отрешенного от земли и плоти...
Гностическая теория устами Марины изложена здесь достаточно стройно. Но в конце ее речи звучат две фразы о духе и пробуждении, под которыми подпишется и любой хилиаст, так как одухотворение и подлинное пробуждение человека и есть настоящая цель хилиазма. Будь то хилиазм религиозный или светский. Вот эти две реплики:
«Душа сопричастна страстям плоти, дух же — бесстрастен, и цель его очищение, одухотворение души, ибо мир исполнен душ неодухотворенных...»
«Скука и есть смерть. Потому и не думаешь, что перестал жить».
Но, дабы не случилось путаницы, следует выделить здесь одно кардинальное различие. Если хилиасты стремятся к одухотворению не только душ, но и материи (здесь по тексту «мира»), то гностики обеспокоены только одухотворением своей души, а никак не мира. Мир/материя, по их мнению, был создан злым богом-демиургом и должен быть уничтожен, — и чем скорее, тем лучше.
В этом и заключается смысл отторжения гностиками иудохристианской религиозности как религиозности, поклоняющейся богу-Творцу, и особой ненависти к христианству, так как Христос пришел на землю, воплотившись в человеческое тело, а это ни много ни мало означает, что материя может быть очищена от скверны. Впрочем, отдельные виды гностицизма включают в себя и христианство в особом духовном виде. Но вот что говорит Марина уже в другой сцене:
«Я ненавижу поповское православие, мой ум направлен на слияние всех наших общин — и сродных им — в одну. Я — христианство не люблю, — вот что! Если б люди твоей... касты, что ли, могли понять, что такое христианство, понять его воздействие на силу воли...»
Еще более показательно, с какой энергией это было сказано:
«Самгин, не вслушиваясь в ее слова, смотрел на ее лицо, — оно не стало менее красивым, но явилось в нем нечто незнакомое и почти жуткое: ослепительно сверкали глаза, дрожали губы, выбрасывая приглушенные слова, и тряслись, побелев, кисти рук. Это продолжалось несколько секунд. Марина, разняв руки, уже улыбалась, хотя губы еще дрожали».
У нас на данный момент нет свидетельств о том, ненавидела ли Мария Игнатьевна христианство с такой силой или это всецело выдумка Горького. Однако, как бы там ни было со степенью ненависти, но уже на поверхности вербальной трактовки данного персонажа мы обнаруживаем проявление этого самого гностицизма. И, как бы исключая возможность разнообразной путаницы по этому вопросу, Горький устами Марины уточняет: «Гностицизм вовсе не мистика».
Прототип «супруга»
В главах, посвященных Марии Зотовой, упоминается её умерший муж, некий купец «из семьи Лордугина». Достаточно подробно описывается его мировоззрение, привычки, взгляды и то колоссальное влияние, которое он оказал на Марину. В целом «умерший супруг» упоминается более двадцати раз. Частота этих упоминаний и перечисление нетривиальных подробностей в них говорят о том, что за литературным персонажем стоит вполне себе конкретное лицо.
Напомним, что роман-эпопея Горького «Жизнь Клима Самгина» посвящен Марии Будберг, и что хотя бы в силу этого посвящения мы вполне вправе считать, что Мария Игнатьевна, воплощенная в персонаже Марины, является если не главным, то одним из ключевых персонажей романа. Таким образом, влияние, оказанное «умершим мужем», имеет решающее значение для понимания мотивов и поступков самой Марины. Кто стоит за персонажем «супруга»?
Достаточно очевидным образом здесь отметается фигура реального мужа Марии Игнатьевны — Ивана Александровича Бенкендорфа, погибшего в 1918 году от рук взбунтовавшихся крестьян. «Супруг» Марины — человек гораздо более старшего поколения. В силу этого же аргумента мы на самом деле не можем предположить другой кандидатуры на роль «супруга», нежели отца Марии Игнатьевны — Игнатия Платоновича Закревского, так как в ее жизни не было другого человека старшего поколения, способного оказать на нее столь решающее воздействие.
В пользу нашего предположения говорит нижеприведенный отрывок из романа, где достаточно подробно описывается дружеская попойка с вполне конкретной исторической личностью — Глебом Ивановичем Успенским:
— Прелестный человек был Глеб Иванович! Я его видела, когда он уже совсем духовно истлевал, а супруг мой близко знал его, выпивали вместе, он ему рассказы свои присылал, потом они разошлись в разуме.
Она усмехнулась, разглаживая ладонями юбку на коленях:
— На оттиске рассказа «Взбрело в башку» он супругу моему написал: «Искал ты равновесия, дошел до мракобесия».
— Что значит: разошлись в разуме? — спросил Самгин, когда она, замолчав, начала пить чай.
— Ну — в привычках мысли, в направлении ее, — сказала Марина, и брови ее вздрогнули, по глазам скользнула тень. — Успенский-то, как ты знаешь, страстотерпец был и чувствовал себя жертвой миру, а супруг мой — гедонист, однако не в смысле только плотского наслаждения жизнью, а — духовных наслаждений.
Игнатий Платонович и Глеб Иванович были близки по годам рождения — 1839-й и 1843 годы соответственно. Оба были связаны с юриспруденцией (Успенский дважды поступал на юридический факультет, но был отчислен в связи с недостатком средств). Оба были либеральных взглядов и были включены в общественно-политическую жизнь страны. И оба примерно в одно и то же время бывали за границей, где, опять-таки, их пути могли пересекаться. Если принять во внимание увлечение Игнатия Платоновича разного вида эзотерикой, то несложно убедиться в полном совпадении с ним персонажа «умершего супруга».
Кстати говоря, мы тут не можем не отметить точность и емкость определения Успенским духовных поисков Закревского: «Искал ты равновесия, дошел до мракобесия». Одной фразой Глеб Иванович выразил то, на что уходит множество слов в наших исследованиях. Что ж, на то они и исследования, чтобы развернуть зловещий смысл, содержащийся в, казалось бы, невинном термине «равновесие».
Таким образом, установив, что за образом «супруга» стоит Игнатий Платонович, мы можем простроить обратную связь и установить при помощи «художественного» описания персонажа гораздо больше конкретных подробностей о его прототипе, чем нам это было доступно ранее.
И первым делом мы должны крайне внимательно рассмотреть список литературы, заботливо приведенный нам Алексеем Максимовичем:
«В углу, на маленькой полке стояло десятка два книг в однообразных кожаных переплетах. Он прочитал на корешках: Бульвер Литтон «Кенельм Чиллингли», Мюссе «Исповедь сына века», Сенкевич «Без догмата», Бурже «Ученик», Лихтенберже «Философия Ницше», Чехов «Скучная история». Самгин пожал плечами: странно!
— Книжками интересуешься? — спросила Марина, и голос ее звучал явно насмешливо:
— Любопытные? всё — на одну тему: о нищих духом, о тех, чей «румянец воли побледнел под гнетом размышления», — как сказано у Шекспира. Супруг мой особенно любил Бульвера и «Скучную историю».
«Список литературы»
«О тех, чей румянец воли побледнел под гнетом размышления...» — добавляет Горький устами Марины. В этом мы сами можем легко убедиться, проанализировав смысловую направленность этих произведений. Все они в той или иной мере повествуют о закате эпохи Модерна, о пессимизме, поразившем западное общество, о невозможности попыток вырваться за рамки существующего порядка вещей.
Заметим, что Игнатий Платонович не является славянофилом-антизападником, который мог бы каким-либо образом злорадствовать по поводу угасания западного мира. Игнатий Платонович — человек глубоко влюбленный в этот самый Запад, готов его защищать и скорее предугадывать пути его дальнейшего развития, в какие бы глубины пессимизма они ни вели. Напомним, что в 1899 году Игнатий Платонович выступил в Британской прессе по делу Дрейфуса с обвинениями в адрес французского общества, которое он осуждает, в том числе, и за союз с Россией: «За русским союзом последовали неизбежно, логически, антисемитизм, антипротестантизм, притеснение слабых, усиление бурбонства и, наконец, — дело Дрейфуса...»
Но вернемся к настольным книгам Закревского. Горький далее делает важное уточнение: «Супруг мой особенно любил Бульвера и «Скучную историю»». При этом не говорится, например, что «супруг» Марины любил Чехова и «Кенельма Чиллингли», а сказано именно то, что сказано. То есть от Чехова только «Скучная история», а Бульвер тут как бы фигурирует целиком.
«Скучная история», пожалуй, действительно одно из наиболее пессимистичных произведений Чехова. Нигде проблема отсутствия смысла в жизни не поднята с такой силой и остротой. Чехов умело играет на двух планах: болезненная старость главного героя, от лица которого ведется повествование, и относительная молодость Кати, которая, как и главный герой, не находит смысла в жизни и близка к самоубийству, — всё это не может не иметь сильнейшего воздействия на читателя.
Склонялся ли Чехов тут к какому-либо виду гностицизма? Верится с трудом. Тем более что главный враг Чехова — мещанство — высвечен здесь с особой беспощадностью. Чехов скорее поднимает вопрос о бесперспективности индивидуалистического развития вообще и в условиях позднего Модерна в частности. И уж если у главного героя Чехова «румянец воли побледнел», то уж точно не «под гнетом размышления», а под гнетом социальных условностей, которые в ситуации остывания общественного смыслобытия всё больше сковывают человека.
Но, при нежелании рассматривать эти моменты, рассказ этот действительно можно прочесть под гностическим углом зрения. То есть под углом зрения отрицания жизни как таковой и потому смысла вообще не имеющей. Так или иначе, но Игнатий Платонович имел право прочесть «Скучную историю» так, как считал нужным. Другое дело Бульвер-Литтон — здесь разночтений быть не должно.
Бульвер-Литтон
Эдвард Бульвер-Литтон (1803–1873) — английский писатель-романист, драматург, общественный деятель, теософ. В молодости входил в партию вигов, позже радикально изменил свои взгляды и работал в правительстве консерваторов (тори). Под влиянием событий Парижской коммуны сдвинулся еще более вправо. Как указывает исследователь Ю. И. Кагарлицкий, «призывал английскую буржуазию вернуть значительную часть власти тому классу, который обладает наследственной привычкой к управлению».
Лорд Литтон (титул лорда был им унаследован после смерти последнего представителя этого рода в 1866 году) увлекался мистикой, эзотерикой, оккультизмом. Этой теме посвящены многие его романы «Занони» («Призрак»), «Странный человек», «Грядущая раса». В последнем появляется концепция магической энергии «Вриль» (позже эта концепция будет доработана и использована оккультными нацистами).
Вот как отзывался о Бульвере-Литтоне Рудольф Штайнер — крупнейший специалист по вопросам эзотерики:
«Знания о внутреннем человека традиционно составляли одну из глубочайших тайн Мистерий: «Грешны уста, разглашающие их, грешны уши, слушающие их». С XV в. эти вещи должны были постигаться интеллектуально. Об их переживании некоторое представление имели немногие люди. К ним, например, относился лорд Бульвер-Литтон (1803–1873), английский писатель и политик, написавший «Занони», «Последний день Помпеи» и др.».
«То, каким он (Бульвер) стал в своей позднейшей жизни, можно понять, если знаешь, как он прежде всего воспринял традицию человеческого самопознания, а благодаря особой индивидуальной конституции оказался способным также проникнуть в определенные Мистерии. Но благодаря этому он отдалился от естественности жизни. Именно по нему можно видеть, как человек относится к жизни, когда проникает во внутреннее этого иначе организованного духовного мира и воспринимает его не просто в понятиях, но всей конституцией души, во внутренних переживаниях. ... Он появлялся в обществе то там, то здесь, где обычно всё протекало совершенно филистерски, но он никогда не появлялся один. Он приходил в своем странном одеянии, садился, возле колен усаживал некую девочку с арфой, и когда говорил, то произносил одну фразу, затем девочка играла на арфе, потом он говорил далее, и она снова играла. Так в высшем смысле кокетливо представлял он нечто — следует сказать, прежде всего — обычному миру, человеческому филистерству, тому филистерству, в которое человечество врастает всё более и более с середины XV в. ... Такой человек как Бульвер, естественно, не умещался в самом себе. Подобное, вообще говоря, можно себе представить, что в мире странствовали старые люди в сопровождении юных, в сопровождении приятной музыки. ... В Бульвере вспыхивало нечто такое, чего здесь, в современном интеллектуалистическом времени, не должно было быть столь непосредственно, а только традиционно».
Филистерством здесь Штайнер называет европейское мещанство. И на самом деле, зная о сытых европейских нравах, о пресловутой европейской самодостаточности, со Штайнером здесь трудно не согласиться. Но каков всё же фрик этот Бульвер-Литтон! Какова должна была быть сила его внутренней убежденности, чтобы устраивать подобного рода перформансы!? И невольно приходит мысль: а не было ли странное одеяние булгаковского Воланда навеяно подобной информацией о Бульвер-Литтоне, которая вполне могла быть доступна Михаилу Афанасьевичу.
Итак, если сведения, приведенные Алексеем Максимовичем, верны, и мы не ошиблись в наших предположениях относительно прототипа умершего супруга Марины, то лорд Эдвард Бульвер-Литтон является любимым писателем Игнатия Платоновича Закревского. Тут, пожалуй, стоит вспомнить, что умер Игнатий Платонович в Каире, был там забальзамирован своими дочерьми и похоронен в семейном склепе, который он заблаговременно выстроил в форме египетской пирамиды со статуей Изиды у входа.
Собрав всю доступную нам информацию в единую картину, мы можем достаточно смело предположить, что именно идеи Эдварда Бульвера-Литтона оказали решающее воздействие на мировоззрение Закревского. И относительно Марии Игнатьевны — то же самое, с учетом влияния ее отца.
Леонид Андреев и Федор Сологуб
Отдельно о мировоззрении Марии Будберг могут рассказать ее собственные литературные предпочтения. Насколько нижеприведенные диалоги между Мариной и Самгиным соответствуют реальным диалогам Горького с Будберг — мы можем только догадываться. Однако глубокая полемическая составляющая этих диалогов не оставляет сомнений в том, что за ними скрыто реальное содержание какого-то принципиально важного спора между этими двумя крупнейшими личностями XX столетия.
Марина в диалогах о литературе выделяет двух писателей:
«Пророками — и надолго! — будут двое: Леонид Андреев и Сологуб, а за ними пойдут и другие, вот увидишь!»
Ознакомившись с творчеством этих писателей, мы понимаем, что выбор Марины не случаен. Оба эти писателя в разной степени склонялись к гностическому мировоззрению.
В одной из сцен речь заходит о рассказе Леонида Андреева «Мысль», где Андреев поднимает вопрос об ограниченности, несостоятельности разума: суперрациональный преступник доводит себя до безумия, увлекшись симуляцией сумасшествия.
«Ему бы архиереем быть, — замечательные сочинения писал бы против Сатаны!»
Этот выпад Марины на первый взгляд звучит достаточно парадоксально. Но парадокс улетучивается, если принять парадигму Разум = Сатана:
— Вы, интеллигенты, в статистику уверовали: счет, мера, вес! Это всё равно, как поклоняться бесенятам, забыв о Сатане...
— Кто же Сатана?
— Разум, конечно».
Нужно отметить, что эти идеи парадоксальным образом созвучны горьковскому Разум = Прометей. Прометей, восставший против богов так же, как Сатанаил — против Бога иудеев. Эта тема действительно давно была предметом размышлений Алексея Максимовича. В своей смысловой борьбе против «злого бога дедушки» Горький смело шел на конфликт с высшими силами, ставя Мысль превыше любой другой добродетели Человека. Но впервые он оказывается в положении, когда ему открытым текстом предлагают проклясть Разум. А разве не это предлагает ему сделать Марина-Мария ради своего гностического бога?
В романе Самгин долго ищет ответ на вопрос: в чем причина поддержки революционного движения со стороны Марины. Ответ же в каком-то смысле лежит на поверхности. Рассуждая о гипотетическом духовном водительстве Леонида Андреева, Марина называет его революционером и добавляет, «что мир надобно разрушить, начиная с его основ, традиций, догматов, норм». Как видим, некие силы были готовы к гораздо более радикальным переменам, нежели любые революции. Обрушение православной Российской Империи очень даже устраивало противников христианства и всё тех же сектантов.
Сологуб Федор Кузьмич ещё более гностичен, чем Леонид Андреев. Всё его творчество буквально пронизано смертною тоской, бессилием и безнадежностью в сочетании всё с теми же гностическими установками о бренности бытия:
Не свергнуть нам земного бремени. Изнемогаем на земле, Томясь в сетях пространств и времени, Во лжи, уродстве и во зле.
...Весь мир для нас — тюрьма железная...
Сологуб в своем романе «Мелкий бес» показал всю инфернальность земного существования. Его неверие в человека доходит до абсолюта. Горький цитирует фрагмент из предисловия к «Мелкому бесу», а затем устами Марины добавляет:
«Тут не в том смысл, что бесы Сологуба значительно уродливее и мельче бесов Достоевского, а — как ты думаешь: в чем?»
Чтобы ответить на этот вопрос, нам нужно будет погрузиться более основательно в творчество Федора Кузьмича. Но уже на этом этапе мы вправе предположить, что речь идет о какой-то окончательности в вопросе бытия. Если Достоевский еще в чем-то сомневается, то Сологуб готов подписать приговор человечеству сразу, без промедления.
Сектантство
«Заметил, черный пес бежит по пашне?» (Гёте, «Фауст»).
«Толпа прошла, но на улице стало еще более шумно, — катились экипажи, цокали по булыжнику подковы лошадей, шаркали по панели и стучали палки темненьких старичков, старушек, бежали мальчишки. Но скоро исчезло и это, тогда из-под ворот дома вылезла черная собака и, раскрыв красную пасть, длительно зевнув, легла в тень. И почти тотчас мимо окна бойко пробежала пестрая, сытая лошадь, запряженная в плетеную бричку, — на козлах сидел Захарий в сером измятом пыльнике.
«Значит — далеко ехать», — сообразил Самгин, поспешно оделся и вышел к воротам» (Горький, «Жизнь Клима Самгина»).
Горький вписывает в свой роман Марию Будберг в образе провинциальной купчихи, руководительницы секты хлыстов. На первый взгляд, общего между баронессой Будберг и сектанткой очень мало, но, присмотревшись внимательней, мы убеждаемся в правильности выбора Горьким трактовки этого персонажа.
Марина просит Самгина доставить рукопись некоего Якова Тобольского. Мотивирует свою просьбу Марина следующим образом: «Документами этими я очень интересуюсь, собираю кое-что, когда-нибудь покажу тебе. У меня есть письма Владимира Соловьева, оптинского старца одного, Зюдергейма, о «бегунах» есть кое-что; это еще супруг начал собирать».
Здесь опять упоминается «супруг», то есть опять-таки Горький делает кивок в сторону Игнатия Платоновича. Несмотря на то, что в данный момент каких-либо конкретных сведений по поводу того, интересовался ли Игнатий Платонович русским сектантством, нам разыскать не удалось, мы вполне можем предположить, что интерес этот имел место. Игнатий Платонович, увлекаясь эзотерикой и гностицизмом, на самом деле не мог не интересоваться тем, что происходило в этой сфере в непосредственной близости от него.
Впрочем, и в приведенной цитате кое-какие сведения имеются. Ведь говорится же о вполне конкретных письмах Владимира Соловьева и «оптинского старца Зюдергейма». Конечно, прямого отношения к сектантству эти выдающиеся личности не имеют, но и присмотреться к ним с точки зрения особого духовного христианства тоже следует.
«Википедия» сообщает нам по поводу последнего следующие данные: «Иеромонах Климент (в миру Константин Карлович Зедергольм, при рождении Карл Густав Адольф Зедергольм, нем. Karl Gustaf Adolf Sederholm; 1830–1878).
В 1860 году ездил по поручению Синода вместе с П. И. Саломоном на Восток — для сбора «точных сведений о халкинских и афинских богословских курсах и о состоянии Православных Церквей и монастырей на Востоке»; посетил в числе других мест Афон и Иерусалим. Виделся со старцем Патриархом Григорием VI. Некоторые из его заметок и впечатлений были напечатаны в духовном журнале «Душеполезное чтение». Посещение Афона окончательно определило дальнейшую судьбу Зедергольма. Через два года, в 1862 году — по возвращении из этой командировки, — он вышел в отставку и поступил в Оптину пустынь послушником».
Что так подействовало на уже обращенного к тому времени в православную веру немца, что он, оставив службу, поступил в Оптину пустынь послушником? Это, несомненно, еще одна ниточка для понимания духовно-политического расклада конца XIX столетия в России.
Алексей Максимович не случайно приводит цитаты из той самой рукописи «Иакова Тобольского размышление о духе, о плоти и Диаволе», которую Самгин доставляет Марине:
«И лжемыслие, яко бы возлюбив человека господь бог возлюбил также и рождение и плоть его, господь наш есть дух и не вмещает любви к плоти, а отметает плоть. Какие можем привести доказательства сего? Первое: плоть наша грязна и пакостна, подвержена болезням, смерти и тлению...»
«Значит: дух надобно ставить на первое место, прежде отца и сына, ибо отец и сын духом рождены, а не дух отцом».
Здесь мы опять натыкаемся на метафизические константы, свойственные гностицизму. Те же самые установки звучат в проповеди хлыстовского радения, на которое в качестве тайного зрителя приглашен Самгин:
«Мы — бога во Христе отрицаемся, человека же — признаём! И был он, Христос, духовен человек, однако — соблазнил его Сатана, и нарек он себя сыном бога и царем правды. А для нас — несть бога, кроме духа! Мы — не мудрые, мы — простые. Мы так думаем, что истинно мудр тот, кого люди безумным признают, кто отметает все веры, кроме веры в духа. Только дух сам от себя, а все иные боги — от разума, от ухищрений его, и под именем Христа разум же скрыт — разум церкви и власти».
Безусловно, что вопрос о сектантстве и его роли в революционную эпоху требует отдельного, намного более подробного рассмотрения. Здесь же мы ограничимся констатацией весьма показательного для нас совпадения в воинствующей проповеди против Разума.
Безбедов
Еще одним интересным ракурсом рассмотрения тонкого метафизического подтекста, разработанного Горьким в романе, является анализ личности Безбедова. В главах, посвященных Марине Зотовой, наряду с ней находится этот персонаж, казалось бы, совершенно далекий от нее. Духовно ограниченный, немного бесноватый тип, которому Горький присваивает весьма говорящую фамилию. Поначалу даже непонятно, как этот персонаж сюда затесался, какую роль он играет. И в самом деле, Безбедову ни до чего нет дела, он ни за, ни против, он не желает присоединяться к какой-либо партии, союзу, движению. Вот его жизненное кредо:
«Я плачу налоги, чтоб мне обеспечили спокойную жизнь, — так или нет? Обязана власть охранять мою жизнь?»
Безбедов представляет собой типаж зоологического индивидуалиста, о котором Горький писал в своих публицистических статьях. Полускотское существо, чуждое культуре, с каким-то диким нахрапом и животной трусостью одновременно, Безбедов органически противен Самгину. И одновременно Самгин не может отделаться от того чувства, что для Марины что Безбедов, что он, Самгин, — всё одно. Что она способна подмять под себя любую яркую индивидуальность.
Горький не просто неоднократно упоминает в своем романе гностическое мировоззрение. Алексей Максимович здесь выстраивает саму гностическую модель как таковую. Зотова не может существовать без Безбедовых, как и Безбедовы без Зотовой. Это две взаимодополняемые части одной модели: инквизитор и невинное дитя, пневматики и хилики, господа и рабы. Самгин как бы должен определиться, к какой касте он должен себя отнести. И не желая в этой системе координат быть господином, он автоматически оказывается среди рабов и вынужден бежать.
Заключение
Может показаться странным наше желание извлечь из художественной прозы то, что явным образом выходит за рамки просто художественного описания. Но роман-эпопея «Жизнь Клима Самгина» изначально задумывался Горьким как нечто большее, нежели просто художественное произведение. Есть многочисленные свидетельства о том, что для Алексея Максимовича было принципиально важно отобразить события революционной эпохи как можно более достоверно. Видимо, он понимал, что со временем картина тех событий размоется, и мы уже не сможем понять всю глубину произошедшего.
Для каких целей Горький раз за разом упоминает о гностицизме? О борьбе гностиков с Разумом? Какая в этом художественная ценность? В конце концов, если бы Горькому было важно раскрыть тему гностицизма — он бы ее раскрыл. Но он ведь и её до конца не раскрывает. Он только намекает, что за «системой фраз» скрывается что-то большее, и что это большее действительно таит в себе нечто зловещее. Причем зловещее настолько, что говорить об этом открыто пока преждевременно.
Кому-то всё же может показаться, что мы опять что-то выдумываем, и Горький просто равен Самгину, ничего не понимающему в гностицизме. Но ведь даже Самгин, отмахиваясь от доводов Марины, заявляет: «До чего это старо, плоско».
На самом деле с гностицизмом Горький был достаточно хорошо знаком. Один из наиболее авторитетных на сегодняшний день горьковедов, Павел Басинский, утверждает, что с философией Ницше Горький познакомился аж в 1889–1891 годах, благодаря своему нижегородскому знакомому Николаю Захаровичу Васильеву. В доказательство Басинский приводит письмо жены Васильева, которая занималась переводами этих текстов: «Из литературных их интересов этого времени помню большую любовь к Флоберу, которого знали почти всего. Почему-то, вероятно за его безбожность, не было перевода «Искушения св. Антония», и меня заставили переводить его, так же как впоследствии «Also sprach Zaratustra» Ницше, что я и делала — наверное, неуклюже, и долгое время посылала Алексею Максимовичу в письмах на тонкой бумаге мельчайшим почерком».
В связи с этим отметим, что и «ниточку» между Ницше и гностицизмом Горький, описывая свои диалоги с Леонидом Андреевым в середине 1920-х годов (то есть гораздо раньше написания «Клима Самгина»), прочерчивает достаточно ясно.
Флобер, Ницше... Пытаясь разобраться в себе, залечивая свои душевные травмы, молодой Пешков с жадностью осваивает всё то, что ставило под сомнение авторитет «злого бога-дедушки». И, понятное дело, гностическим теориям в этом внутреннем разбирательстве с самим собой находится свое место.
Практически то же самое можно сказать и о вопросе с русским сектантством, с которым Пешков познакомился еще в отрочестве, работая в старообрядческой лавке, и позже — на станции Крутой, посещая радения сектантов.
Что до Марии Игнатьевны, то имеющихся официальных данных из ее биографии достаточно (пирамида Закревских в Березовой Рудке жива до сих пор), чтобы составить представление о ее взглядах и без «выуживания» разнообразных деталей из романа.
Таким образом, мы можем сделать вывод о том, что Алексей Максимович прекрасно владел темой гностицизма. И именно эту тему Алексей Максимович раскрывает достаточно подробно и многогранно при помощи персонажа романа — Марины Зотовой. Новизна ситуации, подспудно высказанная в «Жизни Клима Самгина», состоит в том, что Горький (возможно, как-то неожиданно для себя) обнаруживает, что эти, казалось бы, отвлеченные игры ума имеют непосредственное отношение к актуальной политике. В том числе к далеко не всегда прозрачным элитным политическим играм, суть которых нам еще предстоит разбирать.
На данном же этапе нам необходимо помнить, что Алексей Максимович до конца жизни стоял на стороне Разума, внес свой огромный вклад в то, чтобы советская модель Просвещения состоялась. И что Горький был достаточно прозорлив, чтобы понимать тонкую духовную проблематику, суть которой очень точно выражена устами Марины:
«Народ вам — очень дальний родственник, он вас, маленьких, и не видит. И как вы его ни спасайте, а на атеизме обязательно срежетесь. Народничество должно быть религиозным. Земля — землей, землю он и сам отвоюет, но, кроме того, он хочет чуда на земле, взыскует пресветлого града Сиона...»
