Победа и реальность

На протяжении многих лет я выступаю перед теми, кто склонен знакомиться с моей точкой зрения в день — святой для меня день — 9 мая, в День Победы над нацизмом. И впервые за многие годы я абсолютно четко понимаю, почему я это делаю и как я должен это делать.

Дело совершенно не в том, что у меня изменилось отношение к 9 мая. Я всегда считал, что победа Советского Союза над нацизмом есть в каком-то смысле венец мировой истории, событие неслыханного значения. Фантастическое по героизму, по своему провиденциальному смыслу, по своему историческому смыслу, а все люди, которые добились этой Победы, — святые герои, совершившие какой-то невероятный подвиг. Никогда ничего другого я по этому поводу не думал с момента, когда я себя помню. Ни советский период моей жизни, ни постсоветский ничего тут не меняли. Не в этом дело.

Дело заключается в том, что после 1991 года и особенно после апрельского референдума 1993 года, когда общество поддержало мерзости Ельцина, и было уже ясно, что это мерзости, — после этого мне стало не до конца ясно, какова связь между теми, кто это всё сделал, и теми героями, которые брали Рейхстаг, сражались в Сталинграде, на Курской дуге, под Москвой или заливали своей кровью Украину, Белоруссию.

В чем эта связь? Она же не в фотографиях только, да? Она в какой-то исторической преемственности, в какой-то связи между одним и другими, способна продемонстрировать свое реальное объективное содержание, а не только свой пафос, правда? Убежден и сейчас, и был убежден всегда, что слова «Спасибо деду за победу!» качественно, в миллиарды раз лучше, и несопоставимы со всякими пакостями типа «не победили бы — и пили бы пиво немецкое», которые произносили мерзавцы. Но ведь эти мерзавцы даже не получили абсолютного отторжения в обществе. Они являлись долгое время такими вполне значимыми, так сказать, фигурами, учившими жить российское население.

А самое главное, что вопрос о том, надо ли благодарить деда за победу — он же не столь однозначен, как это кажется. Благодарить-то, конечно, надо, но дед тоже может с тобой поговорить и спросить, например: «А где, сынок, Украина или другие территории, которые мы залили своей кровью? Где многое другое — завоевания того общества, которое отстаивало мир от нацизма?» — и так далее, и тому подобное. И на эти вопросы нет ответов. Необходимость и достаточность в этом вопросе всегда расходились. Я всегда очень тепло относился к акции «Бессмертный полк», но я всегда говорил о необходимом и достаточном в этом вопросе. Преемственность предполагает для меня искупление того мерзкого, что происходило. Вне этого искупления полноценной преемственности нет. Лучше, чтобы она была хотя бы неполноценной, чем если ее нет вообще. Но опять тут необходимое и достаточное сильно расходятся.

Никогда за все эти годы я не сказал, что Россия встала с колен или, как говорят многие, — и, в конце концов, почему бы им не выразить свою точку зрения? — что Россия сейчас, вот в этой буржуазной своей ипостаси, вообще живет лучше, чем когда-либо. Ну не говорил я этого.

Я всегда считал, что страна находится в очень неблагополучном, отвратительном состоянии, что это полуколониальная, подмандатная территория, заполненная соответствующей мерзотной элитой. Эта элита молится на Запад, живет западными ценностями, помещает туда своих родственников, хочет там получать какие-то позиции, готова бесконечно осуществлять то, что когда-то было названо «низкопоклонством перед Западом». Мне всегда не нравились эти слова, а теперь начинают нравиться. Вот тут я изменил свою позицию. Это огромный слой элиты, которая, кроме всего прочего, может делать только то, что может.

Если вы призовете балерину обеспечить победу нашей Родины в великой войне, то балерина будет только делать быстрее фуэте — она ничего другого не может.

Эта элита может завышать цены, делить маржу, обогащаться, что-то одновременно с этим варганить, и это «что-то» носит, безусловно, очень частный и сомнительный характер, — а больше она ничего не может. Каналы вертикальной мобильности устроены таким способом.

Образовательные, культурные и прочие программы отвратительны и нацелены только на деградацию населения, а деградировавшее население выстаивать в данной ситуации не может. Оно само уже далеко не безусловно — достаточно капризно, настроено потребительски, с одной стороны, испорчено всеми пороками современности, с другой стороны — расслабленно, просто потому, что ему внушили, что так надо жить. Я всегда считал, что сегодняшняя страна такова. Я всегда говорил во всех своих выступлениях, что единственное, что сделал Путин и что очень большое значение имеет, — он этот регресс стабилизировал, он не дал ему превратиться в обвал, он его ввел в какие-то рамки, но ровно это и не более того.

Коренной москвич, родившийся на Малых Кочках, я люблю Москву той особой любовью, которая бывает у людей, которые здесь родились. Но я не могу десять дней сейчас провести в Москве без внутреннего чувства отвращения. Как-то особо остро чувствую этот скверный метафизический запах. Я всё это знал, начиная с распада СССР и вот этого референдума, и всегда знал одновременно, что вот это всё — не просто несовершенное, а в чем-то даже отвратительное — я буду любить и защищать. Именно это всегда создавало колоссальную сложность моей человеческой и политической позиции.

Это впервые произошло во время так называемой Первой чеченской, когда Анпилов призывал поддержать Басаева, чтобы проигрыш Чеченской войны превратился в крах преступного ельцинского режима. А я уже тогда начал поддерживать военную операцию в Чечне. Я знал, как она ведется, видел, как омерзительно НТВ стрелял информационными пулями в спину нашим солдатам, воюющим в Чечне. Знал, что в таких условиях нельзя выиграть, и я продолжал настойчиво всё это поддерживать.

Почему? Потому что, во-первых, верил, что внутри всей этой мерзотности всё равно есть что-то сокровенно-священное. Во-вторых, я верил в то, что рано или поздно это сокровенно-священное выйдет наружу. Это нельзя совсем истребить: «Эту песню не задушишь, не убьешь». В-третьих. Когда наш великий поэт Тютчев написал:

«Умом Россию не понять,
Аршином общим не измерить:
У ней особенная стать –
В Россию можно только верить»,

а потом какой-то человек с умеренными умственными способностями и специфической моральной сферой ернически ответил: «Давно пора, трата-та мать, умом Россию понимать», — то было очевидно, что Тютчев не только талантливее этого человека, умнее, образованнее — он бесконечно сложнее и глубже. Что в этом «можно только верить» — не слепая исступленная вера вопреки реальности, а какое-то глубокое внутреннее чутье своей Родины.

И наконец, последнее. Россия в нынешнем ее состоянии — это гнилое бревно, запирающее дверь, через которую хотят прорваться псы ада. Того, что я перечислил, мне было достаточно для всех этих поддержек. И всегда, на всех этапах развития сего прискорбного романа под названием «суперновейшая история России», я трезво смотрел на уровень несовершенства объекта, который надо любить, защищать и одновременно беспощадно критиковать. Зная твердо, что эта твоя критика будет соответствующим способом воспринята всей так называемой элитой, вызовет соответствующую вонь, и не только вонь, но и более серьезные реакции — что и показал ковид. И всё-таки сразу после него я снова стал выступать на весьма несовершенном общероссийском телевидении, пытаясь что-то донести до людей по поводу начавшегося.

Нынешняя Россия стратегически и долговременно в том конфликте с Западом, который разворачивается и был неизбежен, выстоять не может. Это не значит, что она проиграет спецоперацию на Украине, про что сейчас начали уже слегка повизгивать. Это про другое, совсем про другое. Например, достаточно какой-нибудь одной сильной южной или восточной стране начать действовать одновременно с усилением действий Запада на Украине, и нынешняя Россия проиграет всё.

Вывод — она должна стать другой.

Тезис, с которым в этот священный день я обращаюсь ко всем, кто меня слушает: нам нужна другая, иная Россия. Эта — не выстоит. Погибнет с чудовищными последствиями для человечества и с полным триумфом мирового абсолютного Зла.

Нам нужна другая Россия. Есть такое понятие «трансцендентация». Что оно означает на практике? Если я должен сделать что-то, понимаю, что очень должен, и понимаю одновременно, что в том виде, в каком я есть, я этого сделать не могу, то это значит, что я должен стать другим. И люди становились другими. Это не только про «из Савла в Павла», это и логика человеческого преображения в ходе Отечественной войны: все солдаты 1944 года были другими, чем они же в 1941-м.

Нам нужна вот эта трансцендентация всего: общества, элиты, образования, культуры, военной сферы, промышленной сферы, быта — всего. И эта трансцендентация должна быть достаточно мягкой и абсолютно наступательно-сокрушительной одновременно. В первый же момент, когда мы перестанем поддерживать то, что есть, и оно рухнет, здесь будут только оккупационные американские войска. Тут не будет ни коммунизма, ни монархизма — ничего. И все это понимают.

Сознавая это, я оказываю «тому, что есть», условную поддержку в силу своих возможностей. Я давно выступал с этих позиций в газете «Завтра», потом по телевидению, в интернете, выступаю и сейчас. У меня никогда не было никаких иллюзий по поводу того, что существующая армия с ее параметрами, которые воспевали любители современной российской жизни, окажется высоко дееспособной в серьезном конфликте. Я, напротив, впечатлен сейчас тем, насколько эффективной эта армия оказалась, причем будучи в меньшинстве по отношению к ВСУ и будучи частью всей этой сомнительной действительности. Я считаю каждого из тех, кто там сейчас, и особенно тех, кто героически погиб в этой спецоперации, искупителями чего-то, произошедшего ранее, и настоящими хранителями традиции Великой Победы. Каждого.

Я уже говорил, что происходящее можно назвать Великой Отечественной спецоперацией. Хотите спецоперацию? Пожалуйста. Это, я считаю, вооруженный конфликт большой интенсивности. Я не буду в этом вопросе бесконечно ломиться в открытую дверь, раз какие-то люди, обладающие сейчас какими-то полномочиями и несущие ответственность, объявляют, что это надо называть «спецоперацией». Надо — значит надо. Это один из тех случаев, когда можно погрешить против истины во имя того, чтобы не оказаться проблематизатором всего, что происходит. Избыточным.

Идет вооруженный конфликт большой интенсивности. Такого конфликта в мире еще не было. Он беспрецедентен. Начиная с конца Второй мировой войны на территории Европы вообще не было ничего близко похожего. Конфликт осуществляется при минимальности контингента с нашей стороны по отношению к контингенту стороны противоположной. При сумасшедшем участии Запада, которое будет лишь нарастать. Он осуществляется на огромной территории, с соответствующим образом распропагандированным населением, о чем я говорил неоднократно. Он осуществляется на индустриальной территории, заполненной объектами типа Мариуполя. Ничем Краматорск от Мариуполя не отличается. В этих условиях двигаться наши войска могут только так, как двигаются. И неумолимость этого движения — с большими ошибками, оговорками, бог знает, чем еще — именно она пугает Запад. Не в том дело, будто кто-то что-то в этом конфликте проигрывает. Дело в том, что по поводу нашего стремительного выигрыша частью экспертного сообщества неслась офигительная чушь.

Я что, не помню, что несли эти люди, что надо было за три дня дойти до Львова? Наверное, перенесенными Святым Духом — на чем надо было туда добираться за такие сроки? Я же всё это, весь этот сумасшедший дом помню.

Вот по отношению к сумасшедшему дому, сначала раздутому, а теперь сдуваемому, всё происходит плохо. А по отношению к реальности всё происходит лучше, чем оно могло происходить в этом ущербном обществе, в этой ущербной элите, в этой ущербной экономике, в этих ущербных образовании и культуре, в этой ущербной информационной сфере. И в этой ущербной армии. Она оказалась лучше, чем можно было предположить. Лучше, а не хуже.

Повторяю, Запад напуган тем, что происходит. И Украина напугана. И никакие прискорбные детали, которые не хочу обсуждать сейчас, этого не меняют. Поэтому всё будет происходить так же, как происходило в Чечне. Там были совершены огромные ошибки, укорененные в этой элите и в этом типе общества и государства. Они приводили к совсем прискорбным результатам, которые потом исправлялись. Сейчас даже этих результатов не будет. Не будет никакого Хасавюрта — никто не даст ему состояться ни с этой, ни с той стороны. О нем мечтают только истерики, которые хотят, чтобы Россия вернулась в подмандатное состояние. А ей не дадут туда вернуться. И она уже не сможет. И не хочет.

Сколько времени мучительно решали вооруженным путем чеченскую проблему?! Сколько за это время произошло взрывов, терактов и бог знает еще чего?! Сколько раз чаша весов, казалось бы, клонилась не в русскую сторону. В итоге всё оказалось решено, и сейчас наши чеченские братья работают вместе со всеми другими народами России на ниве данной спецоперации. Это удалось решить? Удалось. Это решалось некой цепкостью, прагматизмом, занудством, полным пониманием того, что никаких идеальных конструкций не существует и нужно вот так вот ползти, ползти, ползти. Ползком, медленно, всё это решалось.

И украинская проблема, если не будут мешать мощные силы внутри нашей элиты, — а они есть! — тоже будет решена. Тоже будет вот так решена: ни шатко ни валко, худо-бедно и так далее. Будет-будет. Но это решение не будет иметь никакого отношения к тем идиотским шапкозакидательским прогнозам, которые были. Оно будет другим.

Россия страшно несовершенна. Она двусмысленна в каких-то своих фундаментальных глубинных основаниях. Двусмысленно всё. Каждая молекула бытия. Но внутри этого находятся те простые и в меру осторожные герои, которые сейчас возьмут, за то время, пока я говорю, еще пару домов в одном из объектов. Или один дом. Или часть дома. И будут это делать каждый день. Не в этом беда, не здесь корень всего.

Беда заключается в том, что Россия приговорена Западом. Что Запад совсем не так слаб, как это хочет кому-то казаться. Что весь остальной мир следит за этим русским самоотверженным жертвоприношением, а вовсе не стремится встать в один ряд. Что всё это сопряжено с очень специальным состоянием всей российской жизни. И не говорите мне, что это касается только и исключительно элиты. Неправда это. Неправда.

В ближайшие месяцы, если, повторяю, не произойдет каких-то сумасшедших подлянок внутри субстрата так называемой власти, а мне кажется, что этого-то как раз не будет, очень многие задачи окажутся решенными, а все эти визги о том, как нас всех сдадут и накроют, окажутся опровергнутыми.

Россия приговорена, и именно понимание такой приговоренности лежало в основе действий президента Путина.

Но для того чтобы эту приговоренность не превратить в конец русской истории, нужно не только силами этого государства и общества работать. Конечно же, в оперативном смысле мы обречены на то, чтобы работать именно с тем, что имеем, но стратегически спасение заключается в том, чтобы не этим ресурсом работать. Им нельзя выиграть большой конфликт. На Украине, может быть, еще можно, как можно было в Чечне, а, может быть, нельзя. Но в великом противостоянии, на которое Россия, увы, была обречена на все 100%, — в этом противостоянии выстоять, сохраниться и изменить траекторию мировой истории можно, только создавая другую Россию.

А вот тут возникает глубочайшее противоречие с действующей властью, потому что эта власть убеждена, что она создала некий «ништяк», и что с помощью этого «ништяка» она всё вытянет. А она не вытянет. Ни Украину она не потянет. Хотя Украину, может быть, и потянет. Fifty-fifty. Без всяких там мирных договоров, совсем другим способом, который мы все понимаем. Она всемирно-исторический конфликт не потянет. Нужна трансцендентация. Трансцендентация или смерть. Самопреобразование или смерть в течение десяти лет. И не на украинских полях, а совсем в другом смысле. Это будет разворачиваться иначе.

Нельзя продолжать воспроизводить все алгоритмы той жизни, которая была, оказавшись в таком месте на букву «Ж». Нельзя, но очень хочется. Интерес-то в том, чтобы их воспроизводить. Кроме того, их воспроизводители сидят во всей элите, а они умеют только воспроизводить, и ничего другого они не умеют. Поэтому их интерес в том, чтобы воспроизводить, их понимание реальности в том, чтобы воспроизводить. И нам приходится, с одной стороны, говорить эту горькую правду, а с другой, как и во времена прискорбных чеченских событий, не стрелять всему этому в спину, а помогать ему, как только можно, не переставая говорить правду.

Это парадоксально, это болезненно, это невероятно трудно, но это единственное, что возможно. И на эту трансцендентацию надо работать. Не на гламурных московских улицах она будет происходить, а в глубокой провинции. Не с помощью складывающих губки бантиком официальных фигур, а с помощью гражданских подвижников. И поскольку другого ничего не дано, это будет осуществлено. И на это надо работать, понимая, что это почти безнадежно, и что основой всего этого является вера. Вера в Россию. Разумная, волевая. Вера в то, что из всей этой гадости выйдет на поверхность сущность, что очищение произойдет, и что новая, другая, благая жизнь впереди, а частью ее является то святое, что сейчас происходит на Украине, и что является тесно связанным кровью с великим подвигом наших предков в Великой Отечественной войне.

С праздником Победы, товарищи! С верой в то, что произойдет то, о чем я говорю! До встречи в СССР!