Мост через пропасть (окончание)

Заключительный доклад на Летней школе «Сути времени».
Александровское, 23 июля 2016 года

XXXIX

Момент № 1. До тех пор, пока на четвертом этаже будет находиться приемник метафизических импульсов, который я уподобил простейшему организму или, точнее, простейшему сверхорганизму, все сигналы, которые этот приемник передает вниз (причем сигналы, идущие по травмированным каналам), не дадут Альфе настоящей энергии. И тогда Альфа не победит Дельту. Значит, нужен другой приемник и другие каналы. У Амундсена это всё было применительно к его целям. И у Ленина это было, у Сталина, у Дзержинского, у Камо.

Момент № 2. Не будет такого приемника до тех пор, пока нет центра личности. А центр личности формируется из некоего вещества, которое называется «барьерин». Это вещество даруется человеку тогда, когда он берет барьер, то есть преодолевает себя, совершает невозможное, пусть даже это невозможное находится близко к возможному. Но всё равно оно должно являться невозможным сегодня и становиться реальностью завтра. Преодолел элементарное заикание (что, кстати, очень трудно) — получил сколько-то барьерина, он же — трансформационная энергия. Посылай его в центр личности и лепи из него этот центр, который и будет Альфой.

Момент № 3. Ты ничего не сделаешь, если быстро не выстроишь синергийные, то есть прочнейшие коммуникации с другими товарищами по начинанию. Ты хоть пальцы искусай, но построй эти коммуникации. И это должна быть не фальшивка, а синергия, то есть энергетически мощная связь с другими. Как говорилось в «Скифах» Блока, «Товарищи! Мы станем — братья!». Так вот, надо не становиться, надо быть.

Момент № 4. Ларечному бытию надо противопоставить аристократический аскетизм. А страху перед потерей нормативной и желанной тягостной реальности — новое бытие. Нельзя приспосабливать работу в организации к прежнему бытию, прежним поведенческим программам и так далее. Нужен настоящий исход и новые принципы существования в новых условиях. Но эти принципы должны быть аристократическим аскетизмом, а не люмпенским бомжеподобным прозябанием. Исход должен быть исходом в аристократический аскетизм — в бытие, наполненное реальным военным духом, пронизывающим каждую клетку жизни.

Момент № 5. Надо всё время яснее и яснее видеть, осязать, взращивать, формировать, укреплять, очищать то, что можно назвать своей настоящей ценностной базой или своей настоящей ценностной почвой.

Нельзя сражаться с Дельтой, не опираясь на такую почву, которая постоянно ускользает и которую надо нащупывать, наращивать, укреплять тоже постоянно. Это не имеет отношения к пустопорожней болтовне, это делают так, как копают окопы, зная, что на тебя утром пойдут танки и если окоп у тебя будет плохой, то твою плоть намотает на гусеницы.

Момент № 6. Надо нащупать и с корнем вырвать из себя то, что является настоящим содержанием пресловутого эгоцентризма. Ведь никто не хочет задумываться над смыслом слова «эгоцентризм». Считая, что не над чем задумываться. Мол, эгоцентризм — это крайняя форма эгоизма, а эгоизм — это себялюбие. На самом деле это не так. Эгоцентризм, в буквальном смысле этого слова, совпадающем в данном случае с его сокровенным смыслом, — это эго, помещенное в центр, вокруг которого, как планеты вокруг солнца, вращаются все жизненные содержания. Такое построение личности, а на самом деле — фиктивный конструкт, скрывающий отсутствие личности, превращает все жизненные содержания в сцены, на которых разыгрывается спектакль моего эго.

XL

Человек теряет способность обретения любого подлинного содержания, потому что какое бы содержание ни появилось, оно сразу же превращается в придаток эго.

Назовите любое содержание — например, то, которое стоит за словосочетанием «СССР 2.0». Что с этим содержанием вытворяет эгоцентризм? Он превращает это содержание в придаток Я. И вместо содержания под названием «СССР 2.0» появляется псевдосодержание под названием «Я и СССР 2.0».

Вместо содержания, стоящего за словом «наука», появляется содержание «Я и наука».

Вместо содержания, стоящего за словом «искусство», появляется содержание «Я и искусство».

Все содержания превращаются тем самым в некие украшения, которые навешиваются на то, что является единственным настоящим содержанием, то есть на это самое эго, оно же — Я.

Великий русский режиссер и философ Константин Сергеевич Станиславский (рис. 28) очень четко это улавливал. А поскольку ему надо было находить емкие формулировки для того, что он улавливал, и воздействовать этими формулировками на своих учеников, то он довел описанную мной трансформацию содержания в конструкцию «Я и содержание» до очень емкой формулировки.

Она такова: «Люби искусство в себе, а не себя в искусстве».

Еще более беспощадно это сформулировал Николай Васильевич Гоголь (рис. 29) в своих «Выбранных местах из переписки с друзьями». Сказав своему адресату «Монастырь ваш — Россия!», Гоголь далее продолжает: «Облеките же себя умственно ризой чернеца и, всего себя умертвивши для себя, но не для нее, ступайте подвизаться в ней. Она зовет теперь сынов своих еще крепче, нежели когда-либо прежде. Уже душа в ней болит и раздается крик ее душевной болезни».

Пер Гюнт, герой одноименной поэмы Генрика Ибсена (рис. 30), всё время хочет только одного — быть самим собой. Он постоянно говорит об этом, и ему об этом тоже постоянно говорят. Вот несколько наиболее ярких примеров:

О чем и помышлять мужчине,
Чтоб стать самим собой во всем,
Как не сугубо о своем?..

А вот еще:

Нестись рекою
Времени, в волне слепой,
Будучи самим собой!
Но собой от века были
Лишь мужчины в полной силе...

А вот еще:

Он был велик в работе ежегодной,
В которой он самим собой был весь...

И еще:

Но радостно слышать кругом разговор,
Вполне подтверждающий давнее мненье:
Что сеял, то жнешь. Золотое сужденье!
Итак, оставаться самим собой
Во всем, даже в малости надо любой!

Но вот, наконец, герой, стремящийся быть самим собой, попадает в царство троллей, где его собираются короновать как будущего супруга дочери главного тролля.

Доврский дед, глава троллей, этих мельчайших «мефистофелей», издевающихся над героем, который ищет у них силы, подобно тому, как Фауст искал ее у настоящего Мефистофеля, — рассуждая о различии между человеком и троллем, формулирует это различие так: мол, в мире людей говорят:

«Самим будь собой, человек!»

А в мире троллей, говорят, действует скорректированная, так сказать, заповедь:

«Тролль, будь доволен собою самим!»

Доврский дед, этот аналог Мефистофеля, формулирует разницу между миром людей, сохраняющих живую душу, и миром троллей именно так.

Сохраняющий живую душу человек должен быть самим собой. А тролль, этот двойник и антипод человека, должен быть самим собой доволен.

Тролли спрашивают Пера Гюнта о том, постигает ли он глубокий смысл этого отличия. Пер Гюнт, уклоняясь от ответа, говорит:

«Что-то туманно».

Доврский дед разъясняет упирающемуся человеку:

«Доволен собой.
Соль вся в словечке «доволен».
Это словечко девизом возьми!»

Пер Гюнт чувствует подвох и пытается уклониться. Но Доврский дед настаивает. Он говорит Перу Гюнту, что тот должен добавить к фразе «быть самим собой» слово «доволен». И только взяв своим девизом это «будь самим собой доволен», он может стать владыкой царства троллей.

В своей работе «Национальный вопрос в России» Владимир Сергеевич Соловьев (рис. 31), крупнейший представитель российской религиозной философии второй половины XIX века, пишет: «Личное самоотвержение, победа над эгоизмом не есть уничтожение самого ego, самой личности, а напротив, есть возведение этого ego на высшую ступень бытия».

Александр Блок (рис. 32) в своей статье «Ирония» пишет: «Эту формулу решительно повторяет каждый человек; он неизменнее наталкивается на нее, если живет сколь-нибудь сильной духовной жизнью. Эта формула была бы банальной, если бы не была священной».

Любовь — великое чувство. Можно любить родителей и мужа, свою профессию и свою Родину. Или всё это вместе взятое. Можно при этом любить и себя. Вряд ли окончательное искоренение такой любви к себе возможно в принципе. Да и вряд ли кто-то возьмется утверждать, что оно абсолютно необходимо.

Но есть особая любовь к себе, превращающая тебя в «пуп земли». А всё остальное — в твои игрушки, в статистов и декорации, используемые тобой для спектаклей твоего эго. Такая болезненная любовь к себе умертвляет всё на свете, добавляя ко всему на свете это самое «Я и...».

«Я и СССР 2.0», «Я и моя Родина», «Я и моя профессия», «Я и мои близкие»... Тут ведь только начни и не остановишься. Можно дойти и до таких крайностей, как «Я и моя жертва».

Всё, к чему прибавляется «Я и...», умирает. Тот, кто любит себя по принципу «Я и...», лишается возможности любить что-либо и кого-либо. И в этом смысле становится «троллем» или живым мертвецом.

Можно добавлять это «Я и...» и к отдельным словам.

Начнешь играть в игру «Я и подлинность» — сущностно умирает подлинность.

Скажешь: «Я и служение», — сущностно умирает служение.

Скажете вы теперь: «Я и метафизика» — сущностно для вас умрет метафизика.

Скажете: «Я и четвертое измерение» — сущностно для вас умрет это самое четвертое измерение.

А также Альфа, Дельта, искупление и всё, что угодно. Стоит только добавить это самое «Я и...» — и всё умирает.

После того, что случилось с Советским Союзом по вине КПСС и при отсутствии активного сопротивления со стороны широких слоев общества, «Я-центризм» (он же — эгоцентризм) стал нормой для очень и очень многих. И не надо заглядывать в словари, дабы расшифровать понятие «эгоцентризм». Надо, повторяю, просто взять слово «эго» и слово «центризм». И осознать, что Я, поставленное в центр всего на свете, — это всё на свете с добавлением «Я и...». То есть это — сущностное умирание всего на свете, включая и твое Я.

Если ты не можешь отделиться от своего Я, поставить что-то выше него, то какой «четвертый этаж»?

Сделав свое Я священным, ты теряешь право на священность чего бы то ни было, способного всерьез соответствовать статусу, именуемому «священность», «сакральность».

А поскольку твое Я по статусу своему не обладает правом на священность, то ты даже не обретаешь в виде своей священности это самое Я любимое. Ты просто вообще теряешь священность как таковую. А вместе с ней ты теряешь и метафизику, и четвертый этаж, и энергию, и целостность, и живую жизнь. И уж конечно, то, что я назвал Альфой.

XLI

В своих исследованиях, адресованных представителям движения «Суть времени», я всячески ухожу от любых интеллектуальных построений, которые могут быть расценены как мои сверхценные идеи.

Пусть люди, заведомо необъективные, орут сколько угодно о секте «Суть времени». Я, если бы хотел, мог много раз построить секты и стать их гуру. Когда ты руководишь неформальным авангардным театром, да и любым неформальным коллективом, то это проще простого. Но я ненавижу секты. А еще больше ненавижу тех, кто хочет в них упиваться своим статусом гуру. Поэтому я все свои утверждения подкрепляю интеллектуальными построениями, осуществленными не мной, а крупнейшими отечественными и зарубежными мыслителями, такими, как Макс Вебер, Арнольд Тойнби. Или как минимум крупнейшими научными авторитетами, такими, как Гордон Олпорт.

Я не хочу надувать пузыри собственных сверхценных идей. Это слишком просто и диаметрально противоположно тому, что составляет нашу основную задачу, — формированию страстной и разумной полноценной патриотической российской интеллигенции.

По вопросу о так называемом «Я и...» недостаточно, как мне кажется, сослаться на такие величайшие авторитеты, как Гоголь, Ибсен, Соловьев, Блок.

Нужны еще и авторитеты, пусть более скромные по статусу, но имеющие отношение не к искусству и религиозной философии, а к чему-то более приземленному.

Я не знаю, все ли поняли, что предлагаемое здесь к рассмотрению добавление к чему угодно на свете конструкции «Я и...» имеет прямое отношение к тому, что в психологии именуется нарциссизмом.

Есть такой вполне респектабельный научный авторитет — Нэнси Мак-Вильямс. Это наша современница, очень известный американский психоаналитик, доктор философии, бывший президент отделения психоанализа в американской психоаналитической ассоциации, автор нескольких книг, переведенных на многие языки мира.

Она, что называется, звезд с неба не хватает, но дает очень точные определения. Одно из них касается нарциссизма. По мнению Нэнси Мак-Вильямс, личность, которая загоняет себя в ловушку нарциссизма, занята на самом деле всего лишь настойчивой организацией самоуважения путем получения подтверждения со стороны. То есть человек, по мнению Мак-Вильямс (которой в данном случае можно верить), добавляет ко всему на свете это самое «Я и...», потому что ему нужно получать подтверждения его самоуважения со стороны посторонних. И он говорит посторонним: «Вот, смотрите: я и это, я и это... Поняли, каков я?»

Мак-Вильямс утверждает, что загнанные в такую ловушку люди не просто чувствительны к критике или похвалам: очень многие чувствительны к тому и к другому. Для Мак-Вильямс попавшие в обсуждаемую нами ловушку люди «озабочены тем, как они воспринимаются другими, [потому что] испытывают глубинное чувство, что они обмануты или нелюбимы».

Мак-Вильямс отрицает связь подобной ловушки с нормальным детским чувством собственной грандиозности. Нет, говорит она, тут речь идет о компенсации ранних и очень глубоких разочарований во взаимоотношениях. То есть о недолюбленности и неспособности ответить любовью на любовь, что и порождает ощущение обманутости и нелюбимости, о которых говорит Нэнси. Мак-Вильямс резко разделяет чувство вины и стыд, утверждая, что чувство вины — это сознание, что ты поступил действительно плохо. А стыд — это чувство, что ты воспринимаешься плохим и что причина такого восприятия тебя в том, что к тебе относятся как к плохому. Ну так надо, чтоб к тебе относились иначе.

Мак-Вильямс утверждает, что люди, которые попали в эту ловушку, одержимы страхом почувствовать стыд. Что речь идет о постоянном стремлении контролировать мнение окружающих о себе, о постоянном стремлении обесценивать всё на свете, идеализируя при этом то, что ассоциируется с Я. К этому Я надо пристегнуть что-нибудь идеальное. Когда это идеальное пристегнуто к Я, оно кажется ужасно значимым. Но когда оно отстегивается от Я, оно становится ничтожным. При этом грань между ужасно значимым и ничтожным очень тонкая и полностью определяется возможностью того, что расценивается то как ужасно значимое, то как ничтожное, поддерживать твою значимость в глазах окружающих. Все остальные аспекты того, что пристегнуто к твоему Я, меркнут.

Нэнси пишет о людях, попавших в эту ловушку: «Их потребность в других велика, но любовь к ним поверхностна». Но ведь то же самое может касаться не только «других», это может касаться чего угодно.

И как при этом исполнить рекомендации Гоголя, Ибсена, Соловьева, Блока? Их же невозможно исполнить, если ты прикован к собственному Я, как раб к галере. Прикован цепью «Я и...», превращающей твою жизнь в морок.

Такое «Я и...» именуется «нарциссическим придатком». Таким придатком может являться что угодно, в том числе и коммунизм.

«Я и это» может быть еще названо нарциссическим зеркалом. Такое название дается потому, что «это» является для Я зеркалом, в котором Я видит только самого себя.

Вывод из того, что мною представлено на ваше рассмотрение в связи с обсуждением проблемы «Я и...», очевиден.

Поймайте врага в ловушку нарциссизма, сделайте нарциссизм массовым — и враг никогда не обретет по-настоящему смысл, силу и компетентность. Потому что он будет заниматься играми под названием «Я и смысл» — убивая смысл, «Я и сила» — убивая силу, «Я и компетентность» — убивая компетентность.

Иными словами, попавший в ловушку враг окажется не способным к сильной любви, а значит, и к освобождению из этой ловушки. А поскольку преобразует людей только сильная любовь к чему-то, кроме себя, то, значит, никакого преобразования не будет, а следовательно, ни о каком восхождении говорить нельзя.

Часто говорят: «А мы же детей любим». Но тут опять надо рассматривать, имеет ли место любовь, или же в нее вцепляется вирус под названием «Я и мой ребенок», «Я и моя любовь к ребенку». Очень часто такое «Я и моя любовь к ребенку» порождает у ребенка, который оказывается в это погружен, аналогичное «Я и...». В этом смысле нарциссизм заразителен.

Но дело не в клинических явлениях, а в социальных заболеваниях. Нарциссизм стремительно прогрессирует на Западе. Симптомы, проявления нарциссизма обнаруживаются у 10 процентов молодых американцев и у 3 процентов немолодых, а значит, это уже не просто клиника. Или точнее, тут больным становится не человек, а общество, которое, заболевая, заражает отдельного человека.

У ребенка есть фундаментальная потребность любить. Он должен эту любовь куда-то направить. Причем направив ее куда-то, он должен получить адекватный отклик. Если этого отклика нет, то ребенку не остается ничего другого, кроме как направить эту любовь на себя.

Но то, что направляешь на себя, — это уже не любовь. Любовь — это то, что ты отдаешь другим. Без этой отдачи нет любви. А что такое атомизированное общество? Это общество, в котором людей учат не отдавать, а брать. У тебя как представителя этого общества не должно быть другого, должен быть ты сам. То есть не должно быть любви как более сильного отношения к другому, нежели твое отношение к себе. Но отношение к себе, повторяю, не есть любовь. Значит, в этом случае, любви не должно быть вообще. Поскольку ты одинок, и тебе внушают, что это правильно, и у тебя атрофирована отдача другому, то есть любовь, то всё другое превращается для тебя в инструменты подтверждения твоей значимости. Очень важные, пока они способствуют такому подтверждению, и абсолютно теряющие значимость в случае, если они прекращают этому способствовать.

В очень веселой и простенькой советской песне из фильма «Первая перчатка» есть такие слова:

Во всем нужна сноровка,
Закалка, тренировка,
Умейте выжидать,
Умейте нападать.

А дальше — главное:

При каждой неудаче
Давать умейте сдачи,
Иначе вам удачи не видать.

Фильм «Первая перчатка» вышел в 1946 году, то есть сразу после войны. Простенькая песня формировала определенный, высокоэффективный созидательный тип личности. При этом попадание в ловушку нарциссизма исключает формирование личности этого типа. И понятно почему. Если нечто, например, бокс или любовь имеют значение только в случае, если они поддерживают высокую самооценку, и мгновенно теряют всякое значение, если они эту самооценку не поддерживают или даже опускают, то как продолжать заниматься тем, что в силу твоего даже самого малого поражения сразу потеряло значение?

Вы только вживитесь в эту ситуацию по-настоящему — и поймете, что она относится к разряду тех, про которые говорят «простенько, но со вкусом».

Вас сформировали таким образом, что всё на свете имеет для вас значение лишь по принципу «Я и нечто», то есть по принципу использования всего на свете для поддержания самооценки и оценки окружающих.

Если вас так сформировали — а так постоянно формируют, причем настойчиво, всю постсоветскую молодежь (тут тебе и мультики, и программы, и вся социальная обстановка, и весь опыт взаимодействий), — то в момент, когда что-то оказывается чревато неудачей, это «что-то» теряет свойства поддержания самооценки и мгновенно обесценивается, и его отбрасывают, как мусор.

Итак, шестым из рассмотренных нами моментов является выкорчевывание этого самого «Я и...», недопущение применения данного добавления, обесценивающего жизнь, в том числе и к тому, что я рассмотрел в этом докладе (то есть к Альфе и прочему).

А также ко всему на свете, включая те идеалы, служение которым, а не самим себе, является определяющим обстоятельством во всем, что касается красного следа, берега и так далее.

XLII

Шесть моментов, которые я уже обсудил, требуют возврата к обсужденной теме «четвертого этажа», четвертого пространственного измерения, метафизики высших смыслов.

О чем, собственно, говорят мои отсылки к таким авторитетам, как Раушенбах, Гинзбург и другие?

Они говорят только о том, что наука вообще и теоретическая физика в частности перестали быть естественным и надежным убежищем атеизма, который я здесь рассматриваю как веру в то, что не существует ничего, кроме реальности, определяемой тремя пространственными координатами и временем.

В XIX веке можно было сказать, что в пределах трехмерного пространства принципиально нет места для инобытия в его религиозном варианте. В XXI веке так сказать нельзя. Потому что в четырехмерном пространстве место для инобытия в его религиозном понимании в принципе существует. И именно на это указывает тот же Раушенбах. Но из наличия места для инобытия не следует наличие этого инобытия и уж тем более из этого не следует, что инобытие должно обладать всем тем, что ему предписано религией (Рай и Ад, ангелы и черти и т. д.). Наука XXI века просто констатирует, что место для инобытия в принципе есть. И она этим ограничивается. Она не говорит, что инобытие есть, и уж тем более не описывает его свойства. Но утверждать, что современная наука описывает отсутствие инобытия, как минимум, некорректно.

Наука перестала быть убежищем такого атеизма или позитивизма. Вот и всё. Никто не говорит, что если четырехмерные трубочки имеют такую-то длину, то можно таким-то образом ухватить такого-то ангела за крыло.

Вера повествует на языке того, какие есть ангелы, какие у них крылья.

Наука таких развернутых описаний не дает и не может давать. Она по определению будет идти от одного незнания к другому, она так устроена. Но никто уже не может ссылаться на ее авторитет, согласно которому мир пространственно трехмерен, а значит, позитивен и так далее.

Не ждите от науки больше, чем она может дать. Но и не рассматривайте ее как авторитетнейшего и надежнейшего свидетеля позитивистской простоты мира. Не является она в XXI веке таким свидетелем, перестала она им быть. Она отплыла от суши, именуемой «несомненная позитивистская простота мира», и никто этого не заметил. Потому что отплывает она медленно, учебные программы консервативны, отплытие состоит из неких точечных заявлений, а не из философских деклараций.

Наука перестала говорить светскому человеку: «Я запрещаю тебе даже помыслить о том, что реальный мир сложнее, нежели система из трех пространственных измерений и времени».

Наука теперь не запрещает светскому человеку думать о более сложном реальном мире, а наоборот, требует, чтобы он это сделал. Но никаких конкретных сведений об этом более сложном мире она не дает.

Метафизичность шире религиозности. Потому что религиозный человек из своих священных книг, в которых описаны значимые для него откровения, узнает о том, как конкретно устроен мир более сложный, нежели тот, о котором говорила прежняя наука.

А метафизика, основанная на новой науке, всего лишь утверждает, что мир сложнее, нежели тот, о котором говорила прежняя наука. А раз он сложнее, то всё возможно. Но что именно реально в плане этой сложности — нельзя узнать из данных самой современной науки, и вряд ли ситуация изменится в обозримом будущем. Но никто не смеет теперь говорить о том, что метафизичность и научность несовместимы, а значит, любая метафизичность — это приверженность утешительным сказкам, которые, увы, полностью опровергнуты самым мощным авторитетом — авторитетом науки.

Так можно было говорить в конце XIX века и даже в начале XX века, но не сейчас.

XLIII

Первый вывод из того, что я изложил в своем исследовании — право на метафизичность для человека, признающего авторитет науки.

Второй вывод. Метафизичность, будучи реабилитированной и будучи несводимой к религии, может быть не только белой, то есть гуманистически религиозной, или черной, то есть антигуманистически религиозной. Есть еще и красная метафизика. Она есть как возможность и как реальность, как великое советское культурное наследие. Не лгите нам, что все красные вне метафизики. Что, Петров-Водкин вне нее? Или он не красный?

Нельзя отдавать метафизику белым и черным. Это, во-первых, нечестно, а во-вторых, политически глупо. Надо отстаивать и развивать советское красное метафизическое культурное наследие. Надо устраивать выставки, концерты. Надо собирать это по крупицам и продвигать дальше. Деметафизация красной идеологии способствовала остыванию советского проекта и его гибели. Реметафизация красной идеологии осуществит нечто прямо противоположное, вернет в мир коммунизм 2.0, СССР 2.0. Но это не произойдет само собой. На это надо работать, и кроме нас работать на это некому.

Третий вывод. Не только метафизический, но и сугубо атеистический коммунизм не могут не быть космическими. Русский космизм не обязательно должен быть белым, он вполне может быть красным. Тот же Николай Федоров, будучи религиозным человеком, фактически предлагал учение, основанное на убежденности во всемогуществе разума, учение, являющееся абсолютно логическим завершением просветительской веры во всемогущество разума, а значит, и веры просветителей — атеистов высшей пробы — в то, что человек, погруженный в трехмерное пространство и прочие атеизмы, рано или поздно решит все задачи бога, включая воскресение мертвых, создание нетленной материи и так далее.

«Разум всесилен», — говорят просветители.

«Да-да, — добавляют Федоров и другие. — А раз он всесилен, то мы и мертвых воскресим, и многое другое осуществим. Для этого и живем».

Такой романтический рационализм или такой рационалистический романтизм — это и есть прометеизм — неизбежное слагаемое марксистской веры в беспредельность разума, коммунистической веры в эту беспредельность. Если коммунизм как вера в разум перестает быть космическим и суперкосмическим, он сразу же остывает и рушится, хороня под своими обломками миллиарды человеческих судеб, всю систему человеческих надежд и саму человечность.

Этот вывод касается неизбежного перехода науки с позиций рафинированного поиска истины и только истины на позиции принципиально иные.

Наука — это служение жизни и сражение со смертью. Тезис о том, что наука ни с чем не борется, а только ищет истину, глубоко ложен. Великая наука никогда такой не была.

Наука может стать такой, только если ее лишить предельных целей, то есть космического по ее целеполаганию статуса, и обнулить все ее собственно метафизические претензии. Но тогда наука умрет, тогда и культура умрет, и человек умрет. Вначале умрет история, потом — человек. Для того чтобы этого не произошло, наука должна встать на путь глубокого самопреобразования, вобрать в себя целостность, породив тем самым новый ум, единый ум, как говорят алхимики, ум, способный охватить и понятия, и образы, преодолеть противоречия между понятием и образом. Создать сначала unio mentalis, а потом и нового человека.

В этом смысле сверхмодерн — это человеческое общество, в котором наука стала войной за жизнь со смертью, то есть особым разумным, но накаленным культом, способным породить вокруг себя новую культуру. На сегодня всё, что наука может породить вокруг себя, это научная фантастика. Но это слабый продукт. Новая наука породит сильные культурные продукты, а значит, новую культурную реальность, основанную на духе борьбы и целостности и порождающую нового человека. Решающее слово тут за Россией. Сверхмодерн и есть коммунизм 2.0.

Четвертый вывод. Декосмизация и деметафизация коммунизма породила вполне практические последствия. Накаленная красная идеология стала быстро и необратимо остывать. Ее остывание привело к краху коммунистического проекта. Значит, вопрос не только в том, какова реальность. Вопрос еще и в том, что надо закладывать в проект, предполагающий красное воскресение, оно же — красная весна и красное искупление. Космизм и метафизичность туда надо закладывать, иначе всё остынет, даже в случае если окажется восстановленным. Новую науку туда надо закладывать, сверхмодерн и всё остальное. Или лучше не затеваться, имея за плечами столь пагубный опыт краха.

Пятый вывод. Рассуждения о метафизике вообще и о четвертом этаже как обители метафизического человеческого сознания связаны воедино. Это не два различных рассуждения, это двуединое целое.

Речь идет о метафизической онтологии и о метафизической антропологии. Четвертое измерение — это метафизическая онтология. Четвертый этаж — это метафизическая антропология. Зачем нам онтология, то есть познание бытия, без антропологии, то есть познания человека?

Нам нужен человек-борец. Он нам нужен для победы и он нам нужен для реализации проекта. Для победы нам нужно единство смысла, силы и компетенции. Но о каком смысле идет речь? Нужен смысл, дарующий силу. Но этот смысл не может не быть метафизическим по своей сути. Он и у Амундсена был метафизическим, то есть предельным, и у каждого, кто правильным образом раскрывает Альфу.

Потому что сила без смысла, в конечном счете, разрушительна. Наверное, она лучше бессилия, но надо понимать, что это такое. Это — разрушение всех защит, всех нормативных скреп, а значит, открытие всех дверей. Если не открыты двери наверх, а их может открывать только энергодарующий смысл, то будут открыты двери вниз. И этот низ, востребовав тьму, пожрет человека.

Нет дарующего энергию смысла без правильно организованного четвертого этажа. Только такой смысл оседлывает силу и превращает ее в скакуна, на котором вы можете скакать к желанной цели. В любом другом случае скакун по имени «сила» понесет вас куда угодно, или вы окажетесь под его копытами.

То, как должен быть устроен четвертый этаж, мы, в общем-то, уже обсудили. Мы установили, что на четвертом этаже может быть расположен либо очень качественный, сложно организованный и эффективный приемник, либо приемник простейшего типа, своего рода смыслочувствительная суперамеба. Мы установили также, что каналы, передающие энергодающий смысл, могут быть полноценными или поломанными.

Нам нужны приемники высшего качества, высшей сложности и эффективности, плюс такие же каналы. На этом основана и наша наука побеждать, и наше представление о красной антропологии, находящееся в единстве с нашими представлениями о красной онтологии и красной метафизике.

Если этого не будет, то не будет красного человека, но не будет и борьбы за красное. Потому что вместо этой борьбы начнутся постоянные качания между тем, идти ли путем борьбы или тем путем, который ведет в соседний уютненький ресторанчик.

Шестой вывод. Антропология и психология связаны, но не тождественны. Красная психология борется за пробуждение и укрепление центра человеческой фундаментальной активности.

Этот центр активизируется только за счет длительной стратегической напряженности, за счет постоянного взятия барьеров, за счет преодолений. Если этих преодолений нет, то человек становится «упокоенным», то есть мертвым вживе. Не будет ни борьбы за коммунизм, ни самого этого нового человека, вне которого коммунистическая доктрина мертва. Человеком не рождаются, им становятся. Хотите им стать — откажитесь от равновесия, от редукции влечений и от прочих буржуазно-антигуманистических пакостей. Они никакого отношения к красному не имеют. Это как раз то, что погубило красное, — псевдокрасное мещанство, псевдокрасное «ням-ням».

Сделайте центром социальности и человечности его величество равновесие — и человек умрет, а общество станет муравейником.

Советский поэт Самуил Маршак еще в 1962 году написал такие, ныне крайне актуальные, строки:

Человек ходил на четырех,
Но его понятливые внуки
Отказались от передних ног,
Постепенно превратив их в руки.

Ни один из нас бы не взлетел,
Покидая Землю, в поднебесье,
Если б отказаться не хотел
От запасов лишних равновесья.

Равновесие внутри человека и равновесие в обществе — это царство смерти. И царство неметафизичности. Там, где метафизичность вступает в свои права, борьба между жизнью и смертью, выходящая на метафизический уровень, становится отрицанием равновесия. Поэтому прорыв к метафизичности и прорыв к отсутствию равновесия — это, по сути, единый прорыв.

Я процитировал строки Маршака о равновесии, сейчас процитирую другие строки — Николая Гумилева.

Как некогда в разросшихся хвощах
Ревела от сознания бессилья
Тварь скользкая, почуя на плечах
Еще не появившиеся крылья;

Так век за веком — скоро ли, Господь? —
Под скальпелем природы и искусства
Кричит наш дух, изнемогает плоть,
Рождая орган для шестого чувства.

Человек не начнет без обретения энергодарующего смысла преодолевать барьеры. А не преодолевая барьеры, он не создаст центра фундаментальной активности, а значит, у его личности не будет центра.

Как мы видим, красная психология, красная антропология и красная метафизика связаны воедино. И не за счет моих сверхценных идей. У нас есть традиция, в рамках которой всё это связано. Вне этой — прометеевской по свой сути — традиции гуманизм лишен жизненности, а значит, обречен на сокрушительное и скорое поражение.

Седьмой вывод. Красный советский проект разрушило советское мещанство. Воссоздать новый проект можно, только отказавшись от своей связанности с современным мещанством, современной ларечной всеобъемлющей потребительской трясиной.

Нужен исход из этой трясины. Мы уже обсудили этот исход, назвав его плаванием. Но, во-первых, тот мещанский («кошачий и детский») мир, о котором говорил Багрицкий, «до отвращения мил». Внутренне ненавидящие его люди могут бояться его потерять, они могут бояться плавания до колик. Говоря иными словами, они могут бояться потерять равновесие, могут бояться обрести силу. Они могут бояться очень многих обретений, которые дарует плавание, оно же — исход, потому что все эти обретения рушат защиты, снимают печати и открывают двери.

Значит, даже для того, чтобы решиться на исход из современного мещанского нормативного ларечного мира, нужна сила. А ее нельзя обрести без полноценного смысла. Но предположим, что вы даже решились на исход. Сразу возникает вопрос: куда исходить?

Отвратительная гравитация современной жизни влечет человека, вышедшего из социально-нормативного мещанского мира, в мир безнормативности, бомжевания. Туда и исходят. И там обретают ловушку антибытийности, деградации под антимещанским соусом. Горький всё это хорошо описал в пьесе «На дне». Такой путь для нас запрещен.

А значит, наш путь — это путь в аристократический аскетизм. Только он может быть противопоставлен мещанству победительно, а не по принципу «пропадай моя телега, все четыре колеса».

Аристократический аскетизм — это дисциплина, это внутренняя мобилизованность, социальный эффективный минимализм, это подчинение всего и вся определенному стилю — бытовому, поведенческому, всеобщему. Это военно-спортивный дух, противостоящий духу мещанской расслабухи и отдыхательности. И это, конечно же, коллективизм, превращающий микросоциальные организмы в зоны альтернативной жизни, основанной на братской солидарности и единстве фундаментальных ценностей, подкрепленном единством стиля, единством настойчиво формируемой социальной бытийственности, основанной на антирасслабухе и утверждающей ее как благо и как спасение. Только такой аристократический аскетизм, отстаиваемый не только ежедневно, но и ежесекундно, может обеспечить исход из засасывающей мещанской трясины.

Уходить надо не вниз, а вбок и вверх. И пусть на вас смотрят не с сожалением, а с изумлением и завистью. И, повторяю, никакой показухи, никакой игры по принципу «Я и аристократический аскетизм».

Восьмой вывод. Осью метафизики являются определенные представления о борьбе между жизнью и смертью. Именно эти представления о предельности и непримиримости данной борьбы рождают в бытии красное, то есть воинское, начало.

В рамках этих представлений существует не только живая жизнь и абсолютная смерть. Существует также смерть вживе, то есть превращение живого человека в ходячего мертвеца, и жизнь в смерти, то есть тот берег, о котором так много уже было сказано.

Самым фундаментальным в этой системе представлений, вполне приземленных и одновременно метафизических, является всё, что связано со смертью вживе.

Об этом написано очень много. Смерть вживе — это сон на бегу, это превращение человека в автомат, призванный совершать простейшие действия. Такие автоматы, по словам чеховского героя, «говорят свою чепуху, женятся, старятся, благодушно тащат на кладбище своих покойников».

Современная жизнь неумолимо превращает человека в автомат. Его борьба против такой автоматизации за живую жизнь именуется пробуждением. И пробудившийся человек действительно получает доступ к огромным энергиям.

Пробуждение является и условием победы, и тем, ради чего осуществляется проект.

Превращение человека в вещь, то есть в автомат, — это и есть отчуждение человека от того, что Маркс называл его родовой сущностью.

Все, о чем я говорил в данном докладе, может быть названо ставкой на пробуждение. Мы знаем, что окружающая нас действительность обладает способностью к негативному отрицательному саморазвитию. Мы знаем также, что даже для сдерживания этих негативных тенденций, а уж тем более для их перелома, нужны огромные силы, причем силы просветленные, высококомпетентные. Мы знаем, что таких сил у нас нет. Но мы знаем также, что их еще меньше у других. А без их обретения катастрофа неизбежна.

Более того, мы знаем, что только обретение этих сил может искупить унизительный крах советского проекта, что только оно является тем деянием, которое восстанавливает до конца нашу связь с берегом.

Это значит, что подобные силы надо добыть. Добыча этих сил почти невозможна, но поскольку без нее всё обернется крахом и позором, то надо задействовать те крохотные шансы, которые содержатся в слове «почти» и отделяют почти невозможное от совсем невозможного.

Почти невозможное — это чудо. Есть чудеса, которых ждут, вымаливая их у каких-то внешних сил. А есть чудеса рукотворные, и наши предки их не раз совершали. В народе про это говорится: «На бога надейся, а сам не плошай».

Что такое, в сущности, чудо? Это реализация маловероятных сценариев.

Мы уже в этом смысле совершали много малых чудес. И сама наша встреча здесь — тоже одно из таких чудес, одно из отрицаний роковой неумолимости всего того, что представляет собой наша действительность в ее могучем отрицательном, ликвидационном по своей сути саморазвитии.

Да, ставка на пробуждение каждого как условие пробуждения всех и пробуждение всех как условие пробуждения каждого — это ставка на маловероятное, то есть на рукотворное чудо. Но других ставок нет. И потому ставка на пробуждение должна стать осью нашей стратегии. Это не отменяет необходимости конкретных дел, это не противоречит ни одному из наших конкретных планов, но это собирает все наши конкретные планы в единое целое.

А главное — это возвращает нам определенный тип духовной жизни, очень знакомый и, я уверен, крайне желанный.

Испуганный Запад называл происходившее в нашем красном отечестве русским чудом. И впрямь было так. Мы, ощущая себя реальными наследниками тех, кто созидал это рукотворное чудо или эти рукотворные чудеса, не можем и не хотим говорить о том, что нам не по плечу новое рукотворное чудо, чудо нашего пробуждения, осуществляемого вопреки диктату реальности. Мы эту реальность осваиваем и одновременно воспринимаем не как рок, а как вызов.

Ответ на вызов — ставка на пробуждение, она же — ставка на чудо.

В конце концов, чего мы стоим, если не сделаем эту ставку? И чего стоят наши слова «До встречи в СССР!»? Но мы ведь их произносим без всякого самолюбования и кокетства. Мы их произносим как суровый рыцарский обет. Как исполнение долга перед усопшими.

Во имя исполнения этого долга мы говорим:

Воистину, до встречи в СССР!
Враг будет разбит, победа будет за нами!