Судьба гуманизма в XXI столетии
Доказав, что пушкинский Евгений Онегин был сведущ в том, что касается эклог вообще и эклог Вергилия в частности, я прервал цитирование его полемики с Ленским на фразе «Опять эклога! Да полно, милый, ради бога». Но уже в следующих строках поэмы автор вновь задействует тему вергилиевских эклог.
Ну что ж? ты едешь: очень жаль.
Да, слушай, Ленский; а нельзя ль
Увидеть мне Филлиду эту...
Кто такая Филлида? В своей десятой эклоге Вергилий, воспевая Аркадию, говорит следующее:
Пан, Аркадии бог, пришел — мы видели сами:
Соком он был бузины и суриком ярко раскрашен.
«Будет ли мера?» — спросил. Но Амуру нимало нет дела.
Ах, бессердечный Амур, не сыт слезами, как влагой
Луг не сыт, или дроком пчела, или козы листвою.
Он же в печали сказал: «Но все-таки вы пропоете
Вашим горам про меня! Вы, дети Аркадии, в пенье
Всех превзошли. Как сладко мои упокоятся кости,
Ежели ваша свирель про любовь мою некогда скажет!
Если б меж вами я жил селянином, с какой бы охотой
Ваши отары я пас, срезал бы созревшие гроздья.
Страстью б, наверно, пылал к Филлиде я, или к Аминту
Или к другому кому, — не беда, что Аминт — загорелый.
<...>
Мне плетеницы плела б Филлида, Аминт распевал бы...
Готовность бога Пана пылать страстью не только к Филлиде, но и к Аминту, вытекает из особо разнузданной природы этого зооморфного, козлоногого божества, готового пылать страстью не только к Аминту, но и к пасущемуся зверью, а также к чему угодно еще.
Пан — бог похоти. Причем всей похоти сразу. Его зооморфность вполне сопоставима с зооморфностью Кекропса. Любая зооморфность диагностирует хтоничность, а значит, и особую архаичность божества. Вопрос тут не в этой архаичности и всем разнузданном, что из нее вытекает. Вопрос в том, почему так нужна Аркадия представителям совсем других эпох, далеких от пеласгической аркадской разнузданности.
Следом за этим вопросом возникает другой...
Вдумаемся, читатель, два русских дворянина, живущих в XIX веке нашей эры, не могут вести беседу без постоянных апелляций к эклогам, их героиням и так далее. Русский север... Глубокая провинция, в которую их занесло по тем или иным причинам... И — на тебе! Вергилий, эклоги, Филлида... Пушкинскую поэму «Евгений Онегин» называли энциклопедией русской жизни. А значит и впрямь русские дворяне, получавшие так называемое классическое образование, не могли разговаривать друг с другом без задействования арсенала античных образов. И, казалось бы, обращая на это внимание, мы всего лишь фиксируем очевидное. Но сколько странности в этом очевидном! Проходят тысячелетия... Следуют одна за другой эпохи с их героями... Рождаются и умирают великие писатели и поэты... Кардинальным образом меняется жизнь... Но всё еще «Энеида», всё еще эклоги Вергилия... Впрочем, не только Вергилия.
Евгений Онегин, как мы знаем,
Бранил Гомера, Феокрита;
Зато читал Адама Смита
И был глубокий эконом,
То есть умел судить о том,
Как государство богатеет,
И чем живет, и почему
Не нужно золота ему,
Когда простой продукт имеет.
Оставим в стороне Адама Смита — один из источников марксизма, если верить Ленину. Но Феокрит — это предшественник Вергилия, которого мы уже обсуждали. Евгений Онегин может его бранить — значит, он его знает. И он не может его не знать, если все русские дворяне должны получить классическое образование. То есть учить древнегреческий, латынь, а значит, и соответствующих авторов. Но почему они это должны учить в XIX и даже ХХ веке? Потому что то же самое делают европейские дворяне. А почему они это делают? Им что, больше делать нечего?
Задавшись этим вопросом, ответ на который можно получить, только разобравшись в том, как именно Запад воспроизводит на протяжении веков и тысячелетий свою идентичность, я процитирую еще пару вергилиевских эклог.
Эклога третья.
Дамет
Ты мне Филлиду пришли, Иолл, — мое нынче рожденье; Сам приходи, когда телку забьют для праздника жатвы.
Меналк
Всех мне Филлида милей: когда уезжал я, рыдала; «Мой ненаглядный, прощай, мой Иолл, прощай!» — говорила.
<...>
В землях каких, скажи, родятся цветы, на которых Писано имя царей — и будет Филлида твоею.
А теперь эклога четвертая.
Круг последний настал по вещанью пророчицы Кумской,
Сызнова ныне времен начинается строй величавый,
Дева грядет к нам опять, грядет Сатурново царство.
Снова с высоких небес посылается новое племя.
К новорожденному будь благосклонна, с которым на смену
Роду железному род золотой по земле расселится,
Дева Луцина! Уже Аполлон твой над миром владыка.
При консулате твоем тот век благодатный настанет,
О Поллион! — и пойдут чередой великие годы.
Если в правленье твое преступленья не вовсе исчезнут,
То обессилят и мир от всечасного страха избавят.
Жить ему жизнью богов, он увидит богов и героев
Сонмы, они же его увидят к себе приобщенным.
Будет он миром владеть, успокоенным доблестью отчей.
Вот тут, прошу прощения, шутки в сторону. Ибо речь идет уже не о фривольных любовных утехах бога Пана, а о власти. Причем о власти над миром. И не просто о власти, а о возвращении золотого века. Но теперь это должен быть не золотой век в том виде, в котором его воспел Гесиод, древнегреческий соперник Гомера. Речь идет о золотом веке Августа. Но это возвращение золотого века является одновременно возвращением бога Сатурна (по-гречески, Кроноса), свергнутого богом Юпитером (по-гречески, Зевсом).
Дева, которая, по мнению Вергилия, «грядет к нам опять», — это Правда, Справедливость. И не просто правда и справедливость как нечто абстрактное. Дева — это богиня Правды и Справедливости, конкретное божество, дочь Юпитера и Фемиды. Это божество во время золотого века Сатурна жило среди людей. А с наступлением железного века божество это превратилось в звезду в созвездии Девы. Теперь эта звезда должна упасть на землю, превратиться в богиню Правды и Справедливости и вместе с новым золотым веком Августа, он же — век возвращения бога Сатурна, должна воцариться снова среди людей.
Вот какова политическая цена творчества Вергилия — и его эклог, и его «Энеиды». Вергилий преисполнен желания вернуть Сатурнов золотой век — вместе с богом Сатурном и всем остальным, что из этого вытекает. И вернуть этот век должен император Август, останавливающий деградацию Рима, то есть оборачивающий время вспять, в этот самый золотой век. Произойти же это должно в полном соответствии с пророчествами Кумской Сивиллы, предложившей древнеримскому царю Тарквинию Гордому так называемые Сивиллины книги, в которых, как считалось, записаны судьбы Рима и мира. И которые хранились в храме на Капитолии.
Кумская Сивилла, как гласит предание, была родом из Эритреи. То есть из Восточной Африки, территорию которой еще в III тысячелетии до н. э. стали осваивать так называемые нилотские племена, переселяясь из долины Нила. Предания гласят, что Кумская Сивилла предсказала Троянскую войну, а также судьбу Энея и будущее его потомков. А также пришествие Христа.
В юности Кумская Сивилла якобы обладала удивительной красотой. Эта красота восхитила бога Аполлона, убеждавшего Сивиллу согласиться на его любовные притязания. Но Сивилла потребовала от бога даровать ей столько лет жизни, сколько песчинок на эритрейском взморье. В итоге бог остался ни с чем, Сивилла сохранила девственность и получила дарованное долголетие. Но должна была покинуть родную землю: обиженный ею бог Аполлон повелел ей убраться подальше от родной Эритреи, заявив о том, что только вдали от родной земли долголетие Сивиллы — этот его коварный подарок, которого она домогалась, — будет ею обретено.
Сивилла оказалась в Кумах, на юго-западном побережье Италии. Там она поселилась в пещере. Поселилась она в ней, как гласит предание, лет этак за 50 до Троянской войны. Поселившись, она начала прорицать. И предсказала Троянскую войну, создание Рима. А также многое другое. И, что важнее всего, Кумская Сивилла не просто предсказывала. Она еще и записывала свои прорицания в неких бесценных книгах. Бесценных?
В эпоху 7-го, последнего, римского царя Тарквиния Гордого (534/533–510/509 гг до н. э., когда этой Сивилле должно было быть уже лет восемьсот) в Рим, согласно преданию, приехала загадочная старая женщина. И предложила царю купить девять мистических книг, которые откроют ему будущее, за триста золотых монет. Царь решил, что это слишком дорого, и отказался. Несколько недель спустя всё та же женщина пришла к нему во второй раз и предложила купить за ту же цену шесть книг. Царь опять отказался. Тогда женщина пришла в третий раз и предложила купить за ту же цену три книги. Царь спросил, где остальные шесть книг. Женщина сказала, что сожгла их. Тогда царь заплатил триста золотых монет за оставшиеся три книги. Царь также попросил женщину восстановить уничтоженные книги. Но она отказалась. И информация, способная предотвратить падение Римской империи, была утрачена. Три книги предсказаний хранились в подвале храма Юпитера и тщательно охранялись. Они погибли при пожаре в 83 году до н. э., незадолго до рождения Вергилия.
Но вернемся к взаимоотношениям Энея с Кумской Сивиллой.
Кумская Сивилла еще не слишком состарилась в момент, когда Эней оказался в Кумах. Между прочим, троянская предсказательница Кассандра предсказала Энею, наряду с другим, и встречу с этой самой Сивиллой. Правда, Кассандре никто не верил. И вот — свершилось. Эней прибывает в Кумы, к берегам Эвбейским, и сразу же направляется к пещере Сивиллы. Вот что по этому поводу нам сообщает Вергилий:
Благочестивый Эней к твердыне, где правит великий
Феб, и к пещере идет — приюту страшной Сивиллы:
Там, от всех вдалеке, вдохновеньем ей душу и разум
Полнит Делосский пророк и грядущее ей открывает.
Делосский пророк — это Аполлон, с которым у Сивиллы и впрямь очень сложные отношения. Но в сложных отношениях она находится, как мы сейчас убедимся, отнюдь не только с Аполлоном, но и с более зловещими и темными божествами. Например, с Гекатой, которая, в отличие от Аполлона, является богиней колдовской тьмы.
К роще Гекаты они, к златоверхому храму подходят.
Сам Дедал, говорят, из Миносова царства бежавший,
Крыльям вверивший жизнь и дерзнувший в небо подняться,
Путь небывалый держа к студеным звездам Медведиц,
Здесь полет свой прервал, над твердыней халкидских пришельцев...
Дедал — это отец Икара, который, в отличие от сына, не приблизился к солнцу так близко, чтобы повредились сделанные из воска крылья. Этот Дедал, как утверждает Вергилий, прилетел на своих крыльях к твердыне халкидских пришельцев. Так именует Вергилий Кумскую крепость.
В этих местах, где землю он вновь обрел, Аполлону
Крылья Дедал посвятил и построил храм величавый.
Что же это за храм, сооруженный мудрецом, сумевшим убежать с Крита от царя Миноса? Вергилий говорит об этом с подробностью документалиста.
Вот на дверях Андрогей и убийцы его кекропиды,
Что в наказанье должны посылать на смерть ежегодно
Семь сыновей; вот жребий уже вынимают из урны,
Кносские земли из волн на другой поднимаются створке:
Вот Пасифаи, к быку влекомой страстью жестокой,
Хитрость постыдная; вот о любви чудовищной память,
Плод двувидный ее. Минотавр, порожденье царицы.
Вот знаменитый дворец, где безвыходна мука блужданий;
Только создатель дворца, над влюбленной сжалясь царевной,
Сам разрешил западни загадку, нитью направив
Мужа на верный путь. И тебе, Икар, уделил бы
Места немало Дедал, если б скорбь его не сковала:
Дважды гибель твою он пытался на золоте высечь,
Дважды руки отца опускались...
Вергилий подробно описывает, что именно Дедал изобразил на стенах сооруженного им храма. Мы видим, что изобразил он историю Минотавра. А также Андрогея и Кекропидов. История Минотавра относится к числу наиболее известных античных сюжетов. Что же касается Андрогея и кекропидов, то, поскольку мы уже начали обсуждать кекропса и наидревнейшие Афины, этот сюжет заслуживает краткого рассмотрения.
Андрогей — сын Миноса и Пасифаи, был убит афинянами. Афинян этих Вергилий называет кекропидами, то есть потомками Кекропса. Итак, налицо долговременная вражда критоминойского цивилизационного центра и центра, находящегося в Аттике и именуемого наидревнейшими Афинами. Или, как мы помним, наидревнейшим сообществом городов, сгруппировавшихся вокруг Афин Кекропса. И потом перекочевавших в Ионию. А из Ионии — в другие места. В этой борьбе, по Вергилию, нет правых и виноватых. Потому что, конечно, критский Минос требует себе в жертву семь афинских юношей. Но ведь он требует их потому, что афиняне убили его сына Андрогея.
Впрочем, для нашей темы важнее всего не это. А то, что Вергилий называет итальянские Кумы твердыней халкидских пришельцев. Кто такие халкидские пришельцы?
В своей «Истории Рима» знаменитый Теодор Моммзен, немецкий историк, филолог-классик и юрист, лауреат Нобелевской премии по литературе 1902 года, пишет: «В названии Ионийского моря, до сих пор оставшемся за водным пространством между Эпиром и Сицилией, и в названии Ионического залива, первоначально данном греками Адриатическому морю, сохранилось воспоминание о некогда открытых ионийскими мореплавателями и южных берегах Италии, и восточных. Древнейшее греческое поселение в Италии — Кумы — было основано, как это видно из его названия и из преданий, городом того же имени, находившемся на анатолийском побережье».
Ну вот... Мы занимались в связи с эклогами Вергилия предшествующими эклогами Феокрита, связью Феокрита с Элейской школой — древними афинскими кекропическими городами. И тем, как эти города перекочевали в малоазийскую Ионию. А также тем, как персидские жестокости побудили эти города вернуться и назад в Афины, и в Италию.
Теперь мы занимаемся не эклогами Вергилия, а кумской Сивиллой, и опять натыкаемся на то же самое. На то, что итальянские Кумы, это древнейшее греческое поселение в Италии, основано ионийскими переселенцами. То есть теми, кто пожаловал в Италию из Малой Азии. А эти переселенцы, как мы уже знаем, пожаловали в Малую Азию из древней Аттики.
Итак, древнейший италийский греческий город Кумы — это, если верить Моммзену, город, обязанный своим названием ионийскому переселению из Малой Азии и малоазийскому городу Кумы, расположенному на анатолийском побережье. Указав на это, Моммзен далее пишет: «По заслуживающим доверия эллинским преданиям, первыми греками, объехавшими берега далекого западного моря, были малоазиатские фокейцы (опять фокейцы — С.К.). По открытому малоазиатами пути скоро последовали другие греки — иониане с острова Наксоса и из эвбейской Халкиды...»
Стоп. К сожалению, здесь приходится прервать цитату, потому что уже ясно, о чем идет речь. Ясно, что речь идет всё о той же истории с аттическими кекропидами, ионийским Двенадцатиградием, фокейским переселением и так далее.
И это крайне позитивный результат нашего петляющего исследования. Потому что только тогда, когда несколько петель пересекаются в одной точке, можно считать, что ты обнаружил что-то, заслуживающее отнесения к статусу «очень размытого результата». Если же таких петель нет, то в блуждающем исследовании, которое также именуют эвристическим, всё на свете вскоре оказывается связано со всем на свете. И исследование надо прекращать, признав, что ты окончательно запутался в лабиринте.
Установив, что мы пока не вполне запутались (или, точнее, запутались в меньшей степени, чем можно было предположить), продолжим чтение Вергилия.
Итак, Эней разглядывает дворец, построенный Дедалом, трепещет и восхищается. Но восхищение восхищением, а миссия миссией. И Энею об этой миссии напоминают.
... Разглядывать двери
Долго бы тевкры могли, если б к ним не вышли навстречу
Посланный раньше Ахат и жрица Гекаты и Феба,
Главка дочь, Деифоба, и так царю не сказала:
«Этой картиной, Эней, сейчас любоваться не время:
В жертву теперь принеси из ярма не знавшего стада
Семь быков молодых и столь же ярок отборных».
Главк — это еще один сын критского царя Миноса и его жены Пасифаи. Он, будучи ребенком, захлебнулся в бочке с медом. Минос обратился к куретам (опять куреты — С.К.) и по их совету призвал на помощь прорицателя Полиэйда. Минос приказал Полиэйду вернуть Главка к жизни. Тот сначала отнекивался, но после того, как царь запер прорицателя в склепе, тому пришлось, что называется, отрабатывать. Он, начав отрабатывать, увидел змею, которая ползла к телу мальчика, и убил ее. Затем выползла вторая змея, при виде погибшей подруги она уползла и вскоре вернулась, неся во рту волшебную траву (это наидревнейший шумерский сюжет — о Гильгамеше, траве бессмертия и так далее — С.К.). Вторая змея кинула на свою погибшую подругу эту траву, и убитая змея воскресла. Тогда Полиэйд кинул эту траву на тело Главка, и Главк воскрес. Минос был несказанно рад. Но потребовал, чтобы прорицатель научил Главка искусству прорицания. Полиэйд нехотя согласился. Но когда он, сделав это, отплывал с Крита, то попросил Главка плюнуть ему в рот. И мальчик, сделав это, забыл всё, что он постиг.
Позднее Главк возглавил плавание на запад и потребовал от италийцев, чтобы они сделали его своим царем. Италийцы отвергли Главка. Но, видимо, он, как полагает Вергилий, оставил свою дочь Деифобу жрицей Аполлона и Гекаты в Кумах.
Руководствуясь указаниями Деифобы, Эней и его соратники-тевкры приносят жертву. И вступают, по зову жрицы, в некий храм. Вот как описывает этот храм Вергилий.
В склоне Эвбейской горы зияет пещера, в нее же
Сто проходов ведут. И из ста вылетают отверстий,
На сто звуча голосов, ответы вещей Сивиллы.
Только к порогу они подошли, как воскликнула дева:
«Время судьбу вопрошать! Вот бог! Вот бог!» Восклицала
Так перед дверью она, в лице изменяясь, бледнея,
Волосы будто бы вихрь разметал, и грудь задышала
Чаще, и в сердце вошло исступленье; выше, казалось,
Стала она, и голос не так зазвенел, как у смертных,
Только лишь бог на нее дохнул, приближаясь. «Ты медлишь,
Медлишь, Эней, мольбы возносить? Вдохновенного храма
Дверь отворят лишь мольбы!» Так сказала дева — и смолкла.
Тевкров страх до костей пронизал холодною дрожью.
Читатель не может не ощутить силы этого текста — и художественной, и метафизической. Но, ощутив эту силу, разве он может не ощутить и другого? Того, что с невероятной настойчивостью тему Аркадии вводит не просто увлеченный идиллиями поэт и даже не просто гениальный исполнитель политического заказа. Эту тему с невероятной настойчивостью разворачивает Вергилий — человек и художник, способный к такому масштабу страстей и откровений.
Если соратников Энея, прошедших через страшные испытания, холодною дрожью до костей пробивает страх при встрече с Кумской Сивиллой, то... То какова же должна быть сила аркадского таинства, коль скоро этому таинству Вергилий посвящает всего себя — себя, уже вкусившего от таинства кумского? А ведь Вергилий, как и его Эней, вкусил от этого таинства. Вняв призывам Сивиллы, он обращается к Аполлону с такой молитвой:
Вот я настиг, наконец, убегающий брег италийский —
Трои злая судьба пусть за нами не гонится дальше!
Сжалиться также и вам над народом пора илионским,
Боги все и богини, кому Пергам ненавистен
Был и слава его. И ты, пророчица-дева,
Вещая, дай троянцам осесть на землях Латинских, —
То, о котором прошу, мне судьбой предназначено царство!
Дай поселить бесприютных богов и пенатов троянских...
<...>
В царстве моем и тебя ожидает приют величавый:
В нем под опекой мужей посвященных буду хранить я
Тайны судьбы, которые ты, о благая, откроешь
Роду нашему впредь. Не вверяй же листам предсказаний,
Чтоб не смешались они, разлетаясь игрушками ветра.
Молви сама, я молю!» И на этом речь он окончил.
Итак, Эней уже знает о книгах Сивиллы. Но он хочет от нее некоей откровенности, которая возможна лишь при предсказании, полученном прямо из ее уст и адресованном только ему одному, а не кому угодно из тех, кто может прочитать книгу. А ведь если есть книга, то она всегда может стать игрушкой не только ветров, но и обстоятельств.
Он настаивает на получении от Сивиллы именно такого предсказания. Что же она?
Вещая жрица меж тем всё противится натиску Феба,
Точно вакханка, она по пещере мечется, будто
Бога может изгнать из сердца. Он же сильнее
Ей терзает уста, укрощает мятежную душу.
Вот уже сами собой отворились святилища входы,
В сто отверстий летят прорицания девы на волю:
«Ты, кто избавлен теперь от опасностей грозных на море!
Больше опасностей ждет тебя на суше. Дарданцы
В край Лавинийский придут (об этом ты не тревожься) —
Но пожалеют о том, что пришли. Лишь битвы я вижу,
Грозные битвы и Тибр, что от пролитой пенится крови...
<...>
Вновь с иноземкою брак и жена, приютившая тевкров,
Будут причиной войны.
Ты же, беде вопреки, не сдавайся и шествуй смелее,
Шествуй, доколе тебе позволит Фортуна. Начнется
Там к спасению путь, где не ждешь ты, — в городе греков».
Так из пещеры гостям возвещала Кумская жрица
Грозные тайны судьбы — и священные вторили своды
Истины темным словам.
Казалось бы, тут можно подвести черту. И взяться за конкретный тяжкий воинский и державостроительный труд. Но не тут-то было. Энею нужно встретиться с умершим отцом. Ни больше, ни меньше. И он понимает, что Сивилла способна обеспечить ему эту встречу.
Именно об этой встрече он, получив грозные и глубокие державно-воинские предсказания, начинает страстно молить Сивиллу:
«Сжалься, благая, молю! Ты можешь всё, и недаром
Тривия власти твоей поручила Авернские рощи...
Тривия — это один из эпитетов римской богини Дианы. Она же — греческая богиня Артемида. Являясь помощницей при родах, а также богиней-охотницей, эта богиня причастна также и тайнам мрака. В той же степени, в какой Аполлона-Феба можно рассматривать как бога солнца, его сестру Артемиду-Диану можно рассматривать как богиню Луны. При таком вполне корректном рассмотрении оказывается, что Артемида-Диана — это еще и Геката, богиня ночи, подземного мира и волшебства. Такая трехликая богиня как раз и именуется Тривией. Будучи богиней чар и таинственных ужасов ночи, Тривия считалась еще и покровительницей распутий (отсюда, собственно, и эпитет Trivia — «три дороги»). Тривия изображалась с тремя головами, глядящими на три дороги. Патрон Вергилия император Август выстроил в честь Тривии и Аполлона мраморный храм на Палатине.
Впрочем, задолго до императора Августа царь Сервий Туллий воздвиг на Авентине храм Тривии. Авентин — это один из семи холмов, на которых расположен Рим. Он находится на левом берегу реки Тибр, к юго-западу от Палатина. Авентин прослыл холмом поэзии. Многие выдающиеся поэты воспевали его очарование и неповторимость. Но вернемся к Тривии.
Она очевидным образом является не только богиней трех дорог, но и трех миров — небесного, земного и подземного. С храмом Тривии на Авентине связаны предания. Царь Сервий Туллий узнал, что храм Тривии может обеспечить власть над Италией, только если в жертву Тривии будет принесена необыкновенная корова. Сервий Туллий завладел этой коровой, принес ее в жертву. Рога коровы были помещены в храме на почетное место.
Авентинский храм Тривии имел большую популярность среди беднейших слоев римского населения, включая рабов.
Теперь об Авернских рощах. Аверно (по-гречески «Аорнос», то есть бесптичий) — это озеро в Италии вблизи Кум. Аверно — очень глубокое озеро, окруженное крутыми лесистыми горами. Глубина озера — более 50 метров. Его вредные испарения, по преданию, убивали пролетающих птиц. Именно здесь, в Аверно, в царстве Кумской Сивиллы и ее покровителей, Гомер якобы сошел в подземный мир. Здесь была роща Гекаты. Она же Авернская роща. И именно здесь, по преданию, находилась пещера знаменитой Кумской Сивиллы. Имя Кумской Сивиллы носит до сих пор одна из пещер на южном берегу озера Аверно.
Итак, Тривия поручила власти Кумской Сивиллы рощу Гекаты. Но и это еще не всё. Продолжая умолять Сивиллу о невозможном, Эней говорит:
... Некогда маны жены повел Орфей за собою,
Сильный фракийской своей кифарой и струн благозвучьем;
Поллукс, избавив ценой половины бессмертья от смерти
Брата, вперед и назад проходит этой дорогой;
Шел здесь Тесей и Алкид. Но и я громовержца потомок!»
Так он Сивиллу молил, к алтарю прикасаясь рукою.
Поллукс и его брат Кастор — это близнецы-Диоскуры (буквально — отроки Зевса). Известны своими героическими деяниями, а также тем, что они по очереди пребывают кто на Олимпе, а кто в подземном царстве. Дело в том, что Поллукс был бессмертен, а Кастор смертен. И когда Зевс в ответ на просьбу Поллукса (у греков Полидевка) дать ему умереть вместе с братом предоставил ему выбор: или вечно пребывать на Олимпе одному, или вместе с братом один день проводить на Олимпе, а другой — в подземном царстве, то Поллукс избавил от смерти брата ценой половины своего бессмертия.
Эта история... История Тесея, спускавшегося в царство мертвых и дерзостно вмешивавшегося в дела хозяев этого царства... История Алкида (он же Геракл), спускавшегося в это же царство, дабы спасти Тесея... Борьба Орфея за то, чтобы вырвать из царства мертвых свою Эвридику... Вот о чем идет речь! О борьбе со смертью, о переходе через ту черту, через которую смертный при жизни не должен переходить.
Итак, с одной стороны, Вергилий задает в «Энеиде» такой масштаб.
С другой стороны, именно он постоянно и страстно воспевает Аркадию. И буквально выстраивает ее как символ чего-то крайне таинственного и важного. Но раз так, то и у аркадского проекта Вергилия должен быть соответствующий масштаб, не правда ли?
Американец Эрвин Панофский — один из крупнейших историков искусства ХХ века. Он писал свою книгу «Смысл и толкование изобразительного искусства» на протяжение многих лет. Седьмая глава этой книги называется «Et in Arcadia ego: Пуссен и элегическая традиция».
Панофский пытается понять, как могло случиться, что Аркадия, эта не самая изобильная и процветающая область центральной Греции, «стала в глазах всего мира идеальным царством блаженства и красоты, воплощенной мечтой о несказанном счастье — мечтой, тем не менее, окруженной нимбом сладостной и печальной меланхолии».
Панофский утверждает, что вплоть до определенного момента никто не относился к Аркадии подобным образом. Что даже самый славный из сынов Аркадии, автор «Всеобщей истории» Полибий (III–II вв. до н. э.), «отдавая должное чистосердечной набожности и любви к музыке своих земляков, в то же время писал о том, что это бедный, голый, скалистый, холодный край, где жизнь лишена обычных радостей, а в хозяйстве можно лишь с трудом прокормить несколько тощих коз».
Никоим образом не восхвалял безмерно Аркадию и Феокрит, «Идиллиям» которого Вергилий в существенной степени подражал в своих «Буколиках». Напротив, царством феокритовского Пана скорее является Сицилия, которая и впрямь была в ту пору сплошь покрыта цветущими лугами и тенистыми рощами, обладала приятным климатом и так далее.
Далее Панофский — вновь подчеркну, очень и абсолютно респектабельный искусствовед — пишет: «И не в греческой, а в латинской поэзии произошел тот великий переворот, в результате которого Аркадия явилась на подмостках мировой литературы».
Обратите внимание, Панофский говорит о великом перевороте. Кому же мы обязаны этим переворотом? Представьте себе, лично Вергилию. Панофский пишет: «Мы сталкиваемся с двумя противоположными подходами, один из которых представлен Овидием, другой — Вергилием. Восприятие Аркадии у обоих поэтов в определенной мере основывалось на Полибии, но взятый у Полибия материал они трактовали диаметрально противоположно».
Вот как описывает аркадцев Овидий:
Не был еще и Юпитер рожден, и луна не являлась,
А уж аркадский народ жил на аркадской земле.
Жили они как зверье и работать еще не умели.
Грубым был этот люд и неискусным еще.
Панофский пишет: «Овидий упорно избегает упоминаний хотя бы одной, искупающей остальные недостатки аркадцев, черты — их музыкальности». Короче говоря, Овидий рисует Аркадию исключительно черными красками, хотя Полибий, на которого он опирается, не дает к этому никаких оснований. А Вергилий?
Панофский утверждает, что Вергилий «не только подчеркивает достоинства настоящей Аркадии (включая раздающиеся повсюду пение и звуки свирели, о которых не упоминает Овидий), но и добавляет в свою картину ярких красок, которых реально Аркадия была лишена... Таким образом, благодаря фантазии Вергилия и одного лишь Вергилия понятие Аркадии сложилось в том виде, в каком оно дошло до нас — так неприветливая, холодная область Греции, преобразившись, стала воображаемым царством ничем не нарушаемого блаженства».
Но зачем же Вергилий совершил этот переворот в понимании Аркадии, который Панофский называет великим? При том, что Вергилий а) никогда не действовал непродуманно и б) воспеванием Аркадии удостоился благосклонности императора Августа. При том, что поносивший Аркадию Овидий был Августом весьма жестоко наказан. Что знаменует собой и эта борьба Вергилия и Овидия, которая явным образом имеет очень мощный идентификационный смысл, и аркадская тема в целом?
Отвечая на просьбу Энея, Сивилла предупреждает героя о том, что спуститься в обитель мертвых гораздо проще, чем вернуться оттуда обратно. Она рекомендует Энею найти ветвь из золота, которая таится в священной роще, сорвать эту ветвь (за которой, между прочим, надзирает ненавидящая Энея Юнона) и, коль удастся подобное деяние, двигаться в царство мертвых с этой ветвью в руках. Потому что речь идет о ветви, которая даст Энею покровительство царицы царства мертвых Прозерпины, благосклонно глядящей на тех, кто приходит к ней, принося в дар эту самую ветвь.
Дав ему такой совет, Сивилла настаивает на том, чтобы Эней сначала похоронил одного из своих друзей. Мол, пока ты тут домогаешься от меня тайных рекомендаций, «твой друг лежит бездыханный, тело его погребения ждет, корабли оскверняя».
Эней целиком выполняет рекомендации Сивиллы. Он хоронит друга и молит богов о том, чтобы они привели его к золотой ветке. Боги посылают двух голубок. Голубки приводят Энея к ветви. Похоронив друга, Эней вооружается ветвью и двигается в царство мертвых, взяв в проводницы Сивиллу. Эней приносит необходимые жертвы. После этого до него доносится завывание псов из тьмы, и он чувствует, как гудит земля под стопами приближающейся к нему богини.
Псов завыванье из тьмы донеслось, приближенье богини
Им возвещая. И тут воскликнула жрица: «Ступайте,
Чуждые таинствам, прочь! Немедля рощу покиньте!
В путь отправляйся, Эней, и выхвати меч свой из ножен:
Вот теперь-то нужна и отвага, и твердое сердце!»
Вымолвив, тотчас она устремилась бурно в пещеру,
Следом — бесстрашный Эней, ни на шаг не отстав от вожатой.
Далее Вергилий уже не повествует о разговорах между своим героем и его собеседниками. Он сам начинает выступать в виде героя. И обращается с просьбами ко всем сразу. И к богам, и к теням умерших, и к хаосу, и к равнинам безмолвья и мрака, и к Флегетону (одной из рек, протекающих в царстве мертвых, которую Платон называет Пирифлегетоном или огненной рекой). О чем же он просит?
