Когда убили время
Мы были обыкновенными советскими детьми, росшими во дворах, с синяками, ушибами, с бесконечными детскими играми. В общем, нормальное советское детство. Но меня при этом всегда удивляли рассказы моих родителей об их детстве и юности. При том, что их детство было трудным и голодным, но было при этом что-то в нем, чего уже в нашем, позднесоветском времени не было.
Судя по рассказам, в этой трудной послевоенной жизни была какая-то органичность, цельность. И не потому, что «трава была раньше зеленее», а потому что эта органичность была какой-то действительной живой реальностью. Напротив, в современной нам тогда позднесоветской жизни что-то было уже совсем не так. В ней как-то незримо всё время присутствовало какое-то прозябание, скука, тоска. На наших глазах остатки живой жизни рассыпались в прах, место ее занимала пустота. Этот процесс был пугающе очевиден. И тем сильнее был виден контраст в сопоставлении времени юности наших родителей и того, что уже проживали мы.
Но очевиден этот контраст ведь не только в обычной жизни, но и в искусстве. И там можно наблюдать сколько угодно эту разницу. Между фильмами 50–60-х годов и фильмами 70–80-х годов есть какая-то пропасть. Причем эта пропасть очевидна даже тогда, когда фильмы двух разных эпох снимал один и тот же кинорежиссер и примерно в одной и той же стилистике. То же самое можно наблюдать и в музыке, и в живописи. Везде происходила какая-то порой едва уловимая подмена. Что же произошло-то? Какова причина этого надлома?
Для меня это стало загадкой, которую необходимо было разрешить и которую я пытаюсь разрешить по сей день. Почему до определенного момента время было живым, а потом оно умерло? Когда именно это произошло? Что явилось причиной его умирания?
Я стал еще более внимательно всматриваться в фильмы и другие произведения искусства, еще более подробно расспрашивать людей об их ощущениях подлинности жизни. Я стал больше интересоваться темой 60-х годов, где, как мне казалось, живая жизнь еще была. Я стал искать остатки этой живой жизни, пытаясь понять, где и почему она сохранилась.
Мой вывод никак не претендует на научность, это только мои личные ощущения, как-то подкрепленные логическими доводами, и не более того. Но на мой скромный взгляд, если и попытаться дать точную дату убийства исторического времени, то дата эта — месяц май 1968 года.
Позже, читая «Странствие» С. Е. Кургиняна, я пришел к выводу, что датой начала спецоперации «Убийство исторического времени» можно считать убийство Кеннеди, а концом этой операции — парижские события мая 1968 года. События в Чехословакии в августе того же года можно считать жирной точкой и началом новой эпохи безвременья.
В том же «Странствии» описана сложнейшая элитная игра по выводу из обоймы ключевых фигур, способных воспрепятствовать взаимной негласной договоренности между элитами СССР и США, а по сути, прекращении идеологической войны. Гигантская и хитроумнейшая провокация на Ближнем Востоке в виде Шестидневной войны сыграла в этих внутриэлитных разборках не последнюю роль.
События же мая 1968 года во Франции являлись последним «историческим» выплеском общественных сил, который еще мог как-то повлиять на процессы. Но тут уже впору брать слово «исторический» в кавычки. Так как если общественная энергетика и была еще отчасти подлинно исторической, то выплеск этой энергетики был заведомо спланирован, спровоцирован и слит.
Революция, без всяких сомнений, должна была быть коммунистической. Но к тому времени Советский Союз был уже достаточно сильно дискредитирован в головах французской молодежи. Этому способствовала и антисталинская кампания, затеянная Хрущёвым, и троцкисты, которые традиционно выступали против СССР. Дробление в коммунистических рядах шло и по линии более «модных» течений: маоисты, кастристы и т. д. К тому же большая часть французской молодежи на тот момент уже, что называется, подсела на потребление, превращаясь в общество потребления.
«Хозяева жизни» это прекрасно понимали. Понимали они и то, что нужен именно превентивный слив общественной энергетики.
В принципе, что должно было произойти во Франции в 1968 году после «революционных событий»? Либо революция должна была победить, что означало бы крах капитализма, и чего хозяева жизни допустить не могли, либо революционеры должны были быть подавлены по какому-нибудь франкистскому образцу. Ведь именно это было нормой: революцию подавляют и взамен предлагают обществу свой авторитарный проект развития. Тут же в конечном итоге не было ни революции, ни подавления. И никакой идеи развития в конечном итоге предложено тоже не было.
При том, что чаяния народа были подлинными, революция оказалась игровой. Сама эпоха была еще исторической, но Игра уже брала верх. Подавление революции (точнее, его отсутствие) — тоже стало игровой реакцией со стороны элиты, которая как бы предала саму себя, и в этом смысле, нужно отметить, она дважды предала свой народ.
Произошел взаимный слив общественных энергетик: элиты отказались от подавления протестов, отказавшись тем самым действовать по прежним правилам. Протестующие же отказались от революции как таковой. Революцию обозвали сексуальной. Общественный протест слился в разные формы ухода от реальности: рок-музыку, наркотики, в движение хиппи, психоделические поиски, повальное увлечение йогой и т. д.
Произошел какой-то колоссальный психологический надлом, хотя на поверхности всё как бы осталось, как обычно.
Процессы эти немедленно отразились на искусстве. Даже такие гении, как Феллини, с его высокими гуманистическими ценностями, в один момент оказались в рядах постмодернистов. Живая жизнь просто ушла, растворилась в бесконечных разговорах и спорах, потерявших историческую энергетику. Человечество как бы лишилось какой-то благодати. Остались только герои-одиночки как Высоцкий, которые, не сумев предать самих себя, горели и сгорали, пытаясь передать нам огонь историчности.
Кто и как смог организовать подобную спецоперацию по убийству времени, предстоит еще выяснять. Вопрос этот безумно важен, но при этом мне представляется не менее важным понимание самой природы исторического надлома, его неимоверной глубины и пагубности для всего человечества. Без этого понимания общество просто никогда не сможет очнуться, или очнется оно слишком поздно, когда кроме опасных истерических дерганий и выходок ему уже ничего не останется.
Без понимания этого надлома невозможно понять произошедшее с нашей страной, которая в каком-то смысле в очередной раз приняла на себя и этот крест умирания. А что еще можно делать в эпоху безвременья, кроме как умирать? «Раз вы убили время, то я умираю», — сказала Россия, одним глазом, правда, присматривая за происходящим. Кажется, что умирание коснулось всех. Всех, кроме паука глобального государства, убившего время и разливающего по всему миру этот смертельный яд безвременья.
Некоторые процессы 2016 года — борьба с ИГИЛ (организация, деятельность которой запрещена в РФ) в Сирии при участии России, президентские выборы в США — позволили робко задаться вопросом, окончательно ли страны решились умирать в безвременьи. Хотя пульс уже едва прощупывается. Но найдутся ли в мире силы, способные мыслить и действовать исторически — вопрос по-прежнему открытый.
