О важности борьбы за идентичность
Неожиданно обнаружил в медиапространстве России тему «славянского братства» («Воскресный вечер с Соловьевым» от 28 февраля). Удивление мое вызвано не тем, что тема мне непонятна или неприятна. Я сам — славянофил. Но мне также хорошо известно, что в последний раз она предлагалась к широкому переживанию во второй половине XIX века. И таковой она стала тогда из-за необходимости мобилизации общества накануне войны.
Сегодня страна находится тоже в непростой ситуации. Можно ли считать современную Россию готовой вынести уже имеющуюся ношу проблем и вызовов? А если ситуация обострится? Видимо, такие опасения не чужды и современным медиаидеологам, раз они ставят вопрос об идентичности. Ведь именно этим является разговор о нашем общем славянском прошлом.
В статье «Судьба гуманизма в ХХI столетии» (№ 215) С. Е. Кургинян заявляет тезис о допустимости и даже необходимости различия между понятием «идентичность» и историческим опытом. Эти два аспекта знания о себе, при всей их близости, никогда не смогут слиться. Ведь история отвечает на вопрос — что было с нами? А идентичность — на совершенно иной вопрос — кто мы?
В цикле статьей С. Е. Кургинян уделяет большое внимание поиску идентификационных кодов Запада. И мы видим древний Рим как горизонт рассмотрения Западом своего прошлого. Этот горизонт — не самый дальний из возможных вариантов. С. Е. Кургинян исследует вопрос об идентичности самого Рима. Но все-таки современный Запад считает своей точкой отсчета именно Рим. И принимает вместе с Римом все его более древние идентичности. Надо только заметить, что речь идет о переживании в узкой, хотя и определяющей для будущего Запада группе. А для остальной части западного общества эти горизонты гораздо ближе. Я не берусь указать, какие именно. Но вряд ли немецкий, французский и т. д. турист видит свои идентификационные корни, глядя с Капитолийского холма на открывающуюся панораму Рима.
Вопрос о русской идентичности остро встал в очередной раз с момента, как разрозненные княжества стали собираться в царство. Великому князю Московскому Василию (Темному) — отцу Ивана III, деда Ивана Грозного — пришлось бороться не только с ближайшими соседями, но и вести непримиримую войну с Великим княжеством Литовским. Оно, будучи славянским, тяготело к Западу и конкурировало с Москвой за право стать точкой сборки Руси. А вместе с этим предлагало и иные идентификационные коды. И уже в этой войне Москве надо было искать какие-то объединительные идеи, приемлемые для новых подчиняемых территорий.
Славянское родство не могло служить такой опорой. Противники были с тобой одного роду-племени и предъявляли свои претензии на право: или жить отдельно, или быть альтернативой Москве. Надо было искать что-то большее и актуальное, горячо переживаемое всеми. И одного православия было уже недостаточно, хотя оно и позволило размежеваться с западным сообществом славянских племен. Рязанские и Тверские соперники были единоверцами. И тогда появилась тема Византии.
Женитьба Ивана III на византийской наследнице была далеко идущим политическим шагом. Это был мостик, соединяющий Русь с чем-то большим, древним, с сущностно очень важным и близким. Родство с Византией, тесно связанной с истоком русской православной идентичности, поставило Москву идейно выше других княжеств и наполнило смыслом само собирание земель. Конечно, в практическом плане важную роль играла всё возрастающая военная и экономическая мощь. Но не всё можно утвердить силой. А собрать и удержать земли — тем более.
Утвердившись в качестве идейного лидера, Московское княжество стало царством. Но борьба за идентичность не была окончена. Еще вопрос — выгнали ли бы Лжедмитрия I, посаженного в Москву наследниками того же Великого Литовского княжества, обуздай он грабежи и насилие, чинимые пришедшими с ним поляками и казаками. Но это была финальная стадия борьбы, в ходе которой выбор был закреплен и оформлен в виде московской Патриаршей кафедры. А что альтернатива была принесена оружием, только упрочило этот выбор. Для Московского царства, еще не забывшего ордынское иго, выбор с принуждением был всегда поперек горла. Так и при Иоанне IV Москва, скинув ордынскую зависимость, не горела желанием попасть под новое ярмо — диктат Рима. Именно тогда, в качестве антитезы идентичности, опирающейся на Византию, которая еще только угадывалась, нежели была оформлена, была предложена норманнская теория происхождения русского государства. В рамках всё той же борьбы Запада за русскую идентичность.
Для Ивана Грозного в этой теории не было ничего оскорбительного. Какая разница, куда уходят корни Рюрика, если ты его потомок? Эта теория никак не отменяла прав Иоанна IV на Московский трон. Но снова возвращало всё на уровень внутриславянских споров. Что было неприемлемо.
Это историческое отступление я позволил себе лишь затем, чтобы показать, когда и почему была снята с повестки дня «голая» славянская идентичность. Она была дополнена еще раньше православной. А относительная близость исторического горизонта этой опоры дополнялась древностью Византии, преемницей которой стала считать себя Москва. На этом строились Русское Царство, а затем и Российская империя.
Когда снова была активно поднята тема общего славянского прошлого? Накануне и в ходе русско-турецкой войны 1877–78 гг. К этому времени мобилизовать общество со старой идентичностью стало уже трудно. При общем падении религиозности произошло остывание христианской составляющей идентичности. А после отказа от взятия Константинополя в той же войне опираться на эту идентичность стало уже просто невозможно. А переход к славянской идентичности означал отказ от империи, ее смерть.
И только возникновение новой идентичности — советской — спасло Россию от исторического небытия. Советскость вобрала в себя многое из предыдущего опыта самоопределения. И альтернативность Западу с мессианским характером русского государства — что ранее несли православие и византийская преемственность. Тема славянских связей получила также новое развитие. Не только в форме идей интернационализма. Но и в виде формулы «дружбы народов надежный оплот», который «сплотила на веки великая Русь». Советскость стала новой идентичностью, позволившей остановить распад империи и вывести ее на невиданный до этого уровень исторической мощи.
Теперь, опираясь на рудименты советскости, страна начала приходить в чувство после беспамятства Перестройки и либерального исторического шабаша. Этому опять сильно поспособствовало внешнее давление. Снова встал вопрос о том, кто мы и откуда, куда идем? Эти вопросы настолько связаны, что их нельзя разорвать, не потеряв страну. Начались разговоры о необходимости «российской национальной идеи», странные предложения о национальности «россиянин» и прочие вбросы. Всё это — попытки ответа на вопрос о нашей идентичности.
На создание с нуля нового или разогрев остывшего старого — времени нет. Искать ответы можно, только лишь опираясь на что-то живое и горячее. И последним в этом ряду может быть возвращение к нашим славянским корням. Хотя воспоминание о них еще теплится в народном сознании, но такая опора разрушит нашу страну, которая была, есть и может быть только империей. Что остается? Христианство и Третий Рим? Эти идеи реально живы для значимой части общества? Мантры западников о нашем общем европейском прошлом? Европа спешно рвет со своим прошлым. Да и было ли оно для нас таким уж общим? Что же остается? Только советскость! Однако современная элита такого самоопределения боится. Страшно, но деваться некуда! Конечно, если она хочет сохранить государство.
В качестве примера. Какая-то часть человечества сегодня соглашается с дарвиновской идеей о происхождении человека от обезьяны. Но соединяет ли оно свою идентичность с кем-то из предполагаемой цепочки, идущей от неизвестного животного предка? Даже не с кем-то, бывшим до «хомо сапиенса». Но с человеком эпохи палеолита, мезолита и т. д.? Я таковых не встречал. Есть четкая граница глубины и качества проводимых отождествлений себя с прошлым. И эта граница постоянно сдвигается вместе с движением человечества на историческом пути.
