«Есенинские часы» отмерили век. Живо ли слово поэта? (ч. 2)

Сегодня, когда отмечается 125-летие Есенина, нужно очень внимательно, вдумчиво попытаться понять поэта, его восприятие событий тех очень сложных, порой противоречивых, во многом трагических, но великих лет. Важно нам нынешним это сделать, чтобы почувствовать через есенинское творчество, через его биографию — как воспринималось происходившее в те дни в стране глазами очевидца.

Важно понимать «время» Есенина, поскольку события, начавшиеся Февральской и Октябрьской революциями, а затем продолжившиеся гражданской войной и бурными, революционными же изменениями в новой, Советской России, очень значимо повлияли на всю дальнейшую историю страны и мира. Поскольку и сегодня многое несет на себе отсветы огня тех лет, который одними воспринимается пожаром, уничтожившим «прежний мир», а для других служит путеводной звездой в день завтрашний.

Повторю мысль, уже прозвучавшую в первой части публикации, — это важно и потому, что многие сегодня усматривают сходство событий наших дней с теми, что происходили на российской земле и в мире в начале ХХ века.

К тому же Есенин не простой обыватель — очевидец событий, не сторонний наблюдатель, но активный участник революционных преобразований первых послеоктябрьских месяцев, о чем уже рассказывалось ранее. А последующие метаморфозы жизни и творчества поэта разве не нуждаются в необходимом понимании?

При этом не нужно идеализировать Есенина. Это был живой человек, с присущими каждому человеку недостатками. Но он был честен, как поэт (сам себя Есенин даже называл «Божьей дудкой»), как художник, отображающий действительность и мечтающий о дне завтрашнем.

В 1921 году очень значимо о роли поэзии в мире высказался Александр Блок в своей речи «О назначении поэта» в 84-ю годовщину смерти Пушкина: «Мировая жизнь состоит в непрестанном созидании новых видов, новых пород. Их баюкает безначальный хаос; их взращивает, между ними производит отбор культура; гармония дает им образы и формы…»

Блок пишет, что «гармония есть согласие мировых сил, порядок мировой жизни. Порядок — космос, в противоположность беспорядку — хаосу».

И вновь возвращаясь к предназначению поэта, Блок продолжает: «Поэт — сын гармонии… Три дела возложены на него: во-первых — освободить звуки из родной безначальной стихии, в которой они пребывают; во-вторых — привести эти звуки в гармонию, дать им форму; в-третьих — внести эту гармонию во внешний мир. Похищенные у стихии и приведенные в гармонию звуки, внесенные в мир, сами начинают творить свое дело. „Слова поэта суть уже его дела“… (фраза из письма Н. В. Гоголя неизвестному адресату — прим. ИА Красная Весна)».

Эти слова Блока многое объясняют не только в творчестве самого Александра Александровича, но и в наследии Александра Пушкина, которому и была посвящена вся речь «О назначении поэта». Безусловно, всё сказанное Блоком дает ключ и к пониманию поэзии Сергея Есенина.

Интересно, что еще до произнесения Блоком своей речи, собственное восприятие роли поэта в мире изложил сам Есенин, доносивший свое понимание сути явлений и событий, прошедшее через его сердце и внесенное в мир, открытое им для всех людей. В сентябре 1919 года в поэме «Кобыльи корабли» он пишет:

В сад зари лишь одна стезя,
Сгложет рощи октябрьский ветр.
Все познать, ничего не взять
Пришел в этот мир поэт.

Где та единственная, верная дорога в «сад зари», в будущее? Есенин искренне пытается найти, «познать» ее в бушующем мире тогдашней послереволюционной России, первой из стран мира ступившей на неизведанный доселе путь. И в первые послереволюционные месяцы он активно воспевает новую жизнь, призывает к скорейшему пришествию «светлого гостя», как поэт называет революцию.

Но уже начиная с середины 1919 года образ дня завтрашнего, начертанный мечтами поэта, очень часто конфликтует с реалиями мира, в котором он живет. И отношение Есенина к происходящему в стране начинает меняться. В тех же «Кобыльих кораблях» он вновь обращается к образу «гостя», с которым в его творчестве ассоциировалась революция: «Видно, в смех над самим собой Пел я песнь о чудесной гостье». И совсем скоро образ «гостя» у Есенина становится «железным».

На тропу голубого поля
Скоро выйдет железный гость.
Злак овсяный, зарею пролитый,
Соберет его черная горсть.

Не живые, чужие ладони,
Этим песням при вас не жить!
Только будут колосья-кони
О хозяине старом тужить.

Стихотворение «Я последний поэт деревни…», откуда взяты эти строки, было написано Есениным в 1920 году. Но еще более ярко поэт выразил свое отношение к «железному гостю» в поэме «Сорокоуст»:

С. А. Есенин - Видели ли вы... (поэма «Сорокоуст»), 1920 (читает автор)

Видели ли вы,
Как бежит по степям,
В туманах озерных кроясь,
Железной ноздрей храпя,
На лапах чугунных поезд? …

… Черт бы взял тебя, скверный гость!
Наша песня с тобой не сживется.…

Поэма «Сорокоуст» (сорокоуст — это ежедневное молитвенное поминовение усопшего в течение сорока дней в Русской православной церкви — прим. ИА Красная Весна) создана Есениным в середине 1920 года. Очень показательно восприятие этого произведения Г. Ф. Устиновым, журналистом и прозаиком, близким знакомым Сергея Есенина.

Сразу же после публикации поэмы он написал: «Сорокоуст — это отходная по всей старой жизни, полное признание победы нового — признание победы организации над хаосом». Но уже через два года, в 1923 году отношение Георгия Феофановича к этому произведению кардинально изменится: «В таких меланхолических тонах он (Есенин — прим. ИА Красная Весна) тоскует по привычном русском хаосе, который побежден железной организацией. Побежден ли? Для Есенина он побежден бесспорно. Но поэт еще не сдался, — быть может, и сам он решил умереть вместе с этим хаосом, не желая изменить своим рязанским предкам».

Столь противоречивые высказывания современника и близкого знакомого Сергея Есенина о его произведении невольно наводят на мысль, что истина лежит где-то между этими крайними выводами. Поэт не собирается умирать, он понимает, принимает, более того, он приветствует неизбежность преобразований, начавших осуществляться в стране, но вместе с тем, он восстает против безжалостного, бездумного и полного уничтожения предыдущего уклада, против попирания всего живого вообще. «Конь стальной победил коня живого. И этот маленький жеребенок был для меня наглядным дорогим вымирающим образом деревни… Она… в революции нашей страшно поход[и]т на этого жеребенка, тягательством живой силы с железной», — пишет Есенин в одном из своих писем в августе 1920-го. В том же «Сорокоусте» Есенин с горестью извещает: «Только мне, как псаломщику, петь Над родимой страной аллилуйя».

Более того, Есенин обобщает свое отношение в тот период (с середины 1919 по начало 1922 года) к «гостю» (революции), встречу с которым столь долго ждал: «Мне очень грустно сейчас, что история переживает тяжелую эпоху умерщвления личности как живого. Ведь идет совершенно не тот социализм, о котором я думал, а определенный и нарочитый, как какой-нибудь остров Елены (остров, куда перед смертью был сослан Наполеон — прим. ИА Красная Весна) , без славы и без мечтаний. Тесно в нем живому, тесно строящему мост в мир невидимый, ибо рубят и взрывают эти мосты из-под ног грядущих поколений. Конечно, кому откроется, тот увидит тогда эти покрытые уже плесенью мосты, но всегда ведь бывает жаль, что если выстроен дом, а в нем не живут, челнок выдолблен, а в нем не плавают».

Это отстаивание поэтом «живого» (прежде всего — традиционного мира русской деревни), уничтожаемого безжалостным «скверным гостем», будет звучать во многих произведениях этих лет: «Я последний поэт деревни…», «Хулиган», «Мир мой таинственный, мир мой древний…» и др., порой приобретая весьма категорические формы и обретая очень красноречивые образы.

С. А. Есенин - Мир таинственный, мир мой древний, 1921 (читает автор)

«Город, город, ты в схватке жестокой Окрестил нас как падаль и мразь», — пишет Есенин в стихотворении «Мир таинственный, мир мой древний…». И ответом на механистическую холодность сдавивших «за шею деревню» «каменных рук шоссе», поэт рисует образ волка, зажатого «в тиски облав».

Зверь припал… и из пасмурных недр
Кто-то спустит сейчас курки…
Вдруг прыжок… и двуногого недруга
Раздирают на части клыки.

Есенин видит в этом образе себя, проходящего «средь железных врагов» и, несмотря на неизбежность гибели, готового не сдаться.

Как и ты — я всегда наготове,
И хоть слышу победный рожок,
Но отпробует вражеской крови
Мой последний, смертельный прыжок.

Но Есенин не только теоретизирует свое противостояние этому надвигающемуся, с его точки зрения, на «живое» «скверному гостю», он вступает с ним в борьбу. Правда, при этом он избирает весьма странную форму — эпатаж и цинизм хулиганствующего поэта, выражавшийся как в творчестве, так и в жизни. Тот же «Сорокоуст» начинается предельно эпатирующим зачином, насыщенным выражениями и словами на грани и за гранью литературной лексики.

Есенин писал, что хотел этим «бросить вызов литературному и всяческому мещанству! Старые слова и образы затрепаны, нужно пробить толщу мещанского литературного самодовольства старым прейскурантом „зарекомендованных“ слов: отсюда выход в цинизм, в вульгарность».

Тот же прием и посыл Есенин использует в еще одной маленькой поэме, написанной в ноябре 1920-го года — «Исповедь хулигана».

С. А. Есенин - Исповедь хулигана, 1920 (читает автор)

Я нарочно иду нечесаным,
С головой, как керосиновая лампа, на плечах.
Ваших душ безлиственную осень
Мне нравится в потемках освещать.
Мне нравится, когда каменья брани
Летят в меня, как град рыгающей грозы…

В «Исповеди хулигана» Есенин напрямую поясняет свой эпатаж желанием противопоставить «цилиндру и лакированным башмакам» «босые ноги» «деревенского озорника». При этом он уверен, что

…отец и мать,
Которым наплевать на все мои стихи,
Которым дорог я, как поле и как плоть,
Как дождик, что весной взрыхляет зеленя.
Они бы вилами пришли вас заколоть
За каждый крик ваш, брошенный в меня.

В этих словах поэта звучит уверенность, что деревня, образ которой в поэме олицетворяют «отец и мать», понимает его и его поведение, и готова заколоть вилами «за каждый крик ваш, брошенный в меня».

Поэт в «Исповеди хулигана» вновь бросает вызов «городу», как символу «железного мира», и вновь прибегает для этого к вульгарности. Один из литературных критиков — современников Есенина — так отозвался на эпатаж поэмы, увидев в ней «циническое лицо самой нашей современности, лицо нашей жизни, но отнюдь, конечно, не эротическое смакование „альковных тем“. …Вульгаризация — трагический примитив, к которому волей-неволей прибегает художник, чтобы перспективно приблизить и упростить безгранично-сложную громаду переживаемых нами социальных катаклизмов. В этом — ее объяснение; быть может, в этом и ее оправдание…»

Но сам Есенин не искал себе оправдания, он отстаивал право сохранения «живого», черты которого для поэта сохранялись в народных, преимущественно деревенских традициях, в том будущем, ради которого происходят перемены. А эпатаж, в том числе с использованием «народных», ненормативных выражений, был всего лишь оружием в этом отстаивании.

Очень показательна концовка поэмы, в которой Есенин говорит о своем желании быть «желтым парусом в ту страну, куда мы плывем». Поэт вновь говорит о будущем, о новой стране, которой только предстоит появиться на волнах истории.

В рассказе о творчестве Есенина периода 1919/1922 годов было бы категорически неправильно не упомянуть об одном из самых значимых, и прежде всего для самого поэта, произведении — драматической поэме «Пугачев». Сохранилось немало воспоминаний о том, как это произведение исполнял сам автор. К счастью, сохранилась запись исполнения Есениным знаменитого монолога Хлопуши:

С. А. Есенин - Монолог Хлопуши (поэма «Пугачев»), 1921 (читает автор)

Сумасшедшая, бешеная кровавая муть!
Что ты? Смерть? Иль исцеленье калекам?
Проведите, проведите меня к нему,
Я хочу видеть этого человека.

Конечно, для многих наших современников этот монолог ассоциируется с образом еще одного великого поэта и большого актера — Владимира Высоцкого. Владимир Семенович при работе над ролью ориентировался на то, как звучали эти строки в исполнении их автора (тому подтверждением служит рассказ самого Высоцкого, который можно легко найти в интернете).

Есенин сам рассказал как задумывался и создавался «Пугачев» в беседе со своим современником, литературоведом и историком русской поэзии Иваном Никаноровичем Розановым. Этот диалог был построен на сравнении «Капитанской дочки» Александра Пушкина и есенинского «Пугачева».

На вопрос Розанова: «А как вы относитесь к пушкинской „Капитанской дочке“ и к его „Истории“ („История Пугачевского бунта“ (1833 г.) — историческая монография А. С. Пушкина — прим. ИА Красная Весна) ?» — поэт ответил следующим образом: «У Пушкина сочинена любовная интрига и не всегда хорошо прилажена к исторической части. У меня же совсем не будет любовной интриги. Разве она так необходима? Умел же без нее обходиться Гоголь».

И еще одно отличие своей поэмы от произведения Пушкина назвал Есенин: «Я несколько лет изучал материалы и убедился, что Пушкин во многом был неправ. Я не говорю уже о том, что у него была своя, дворянская точка зрения. И в повести и в истории. Например, у него найдем очень мало имен бунтовщиков, но очень много имен усмирителей или тех, кто погиб от рук пугачевцев. Я очень, очень много прочел для своей трагедии и нахожу, что многое Пушкин изобразил просто неверно. Прежде всего сам Пугачев. Ведь он был почти гениальным человеком, да и многие другие из его сподвижников были людьми крупными, яркими фигурами, а у Пушкина это как-то пропало».

Это понимание Есениным фигуры Пугачева, как выходца из близкой крестьянству среды, да и как свободолюбивой личности, как бунтовщика, в те годы многими воспринимавшимся в качестве предтечи революционера, делало образ казацкого предводителя для поэта очень близким и понятным. И поэтому такой болью наполнены последние строки поэмы, звучащие из уст Пугачева:

Боже мой!
Неужели пришла пора?
Неужель под душой так же падаешь, как под ношей?
А казалось… казалось еще вчера…
Дорогие мои… дорогие… хор-рошие…

Поэма «Пугачев» воспринимается сегодня, да и воспринималась современниками Есенина, далеко неоднозначно. Достаточно сказать, что попытки ее сценического воплощения (разного рода успешности) до сих пор можно буквально сосчитать по пальцам. Но стремление автора поэтическими средствами воссоздать не только канву исторических событий, но и воспроизвести их психологический фон, требует «соработничества» с поэтом при прочтении поэмы. Но этот труд стоит затраченных усилий.

Многие нынешние, «постсоветские» литературоведы находят в «Пугачеве» некое предупреждение «Советам» о возможных крестьянских мятежах (некоторые усматривают в поэме даже призыв к восстанию), спровоцированных методами «военного коммунизма» 1918–1921 годов.

Действительно, продразверстка, частичная госмонополия на сельхозпродукты, свертывание частной торговли и другие меры, которые в годы Гражданской войны имели место во внутренней политике молодой советской республики, не могли не вызывать напряжение в деревне, с которой Есенин был кровно связан. И эти настроения в крестьянской среде тех лет конечно же влияли на все творчество поэта, в том числе при создании «Пугачева». Но давайте посмотрим чуть шире, уйдем от конкретного произведения.

Нужно сказать, что наследие Есенина периода 1919/1922 годов, наряду с чуть более поздними стихами из «Москвы кабацкой» и стихами, воспевающими «деревянную Русь», которую сам поэт в 1924 году назовет «уходящей», сегодня звучат чаще всего. Именно эти строки исполняются с эстрад, звучат с экранов и в радиоэфире, но, как правило, нынешние исполнители и «опекающие» их идеологи медиаресурсов старательно находят в них несуществовавший протест против страны Советов.

Происходит это невзирая на то, что поэт во множестве стихов, автобиографий и писем называл себя сторонником революционных преобразований в России. Так, в поэме «Иорданская голубица» (1918 год) звучат строки:
Небо — как колокол,
Месяц — язык,
Мать моя родина,
Я — большевик.

В автографе поэмы «Анна Снегина» (1925 год) есть не вошедшая в основной текст строфа:
Хотя коммунистом я не был,
От самых младенческих лет,
Но все же под северным небом
Винтовку держал за «совет».

И таких примеров — десятки. Поэт и близкий друг Есенина Вольф Эрлих в своих воспоминаниях о Сергее Александровиче приводит его слова: «Если бы я был белогвардейцем, я бы всё понимал. Да там и понимать-то, в сущности говоря, нечего! Подлость — вещь простая. А вот здесь… Я ничего не понимаю, что делается в этом мире! Я лишен понимания!». Да, в них звучит непонимание и даже несогласие с происходящим в стране в те или иные годы, но отношение к Октябрю заявлено однозначно.

В завершение второй части публикации — две цитаты из автобиографий Есенина, написанных в период 1919-1922 годов. 26 февраля 1921 года упоминавшийся выше историк литературы И. Н. Розанов записывает биографию поэта с его слов. В ней есть такие слова: «Вы спрашиваете, целен ли был, прям и ровен мой житейский путь? Нет, такие были ломки, передряги и вывихи, что я удивляюсь, как это я до сих пор остался жив и цел».

Через год с небольшим, 14 мая 1922 года Есенин сам пишет автобиографию, в которой упоминает о тех бурных годах и своем «политическом выборе»: «За годы войны и революции судьба меня толкала из стороны в сторону. Россию я исколесил вдоль и поперек... Самое лучшее время в моей жизни считаю 1919 год. Тогда мы зиму прожили в 5 градусах комнатного холода. Дров у нас не было ни полена. В РКП я никогда не состоял, потому что чувствую себя гораздо левее...».

Но более широко разговор на тему «политических предпочтений» поэта предстоит впереди, в третьей части публикации, когда речь пойдет о произведениях поэта, созданных в 1924/1925 годах.

Окончательное осознание значения революционных преобразований в России у Есенина формируется в ходе его поездки по Европе и США. В мае 1922 года он вместе со своей тогдашней женой — всемирно известной танцовщицей Исидорой Дункан, летят на самолете в Кенигсберг, откуда направятся в Берлин и далее по многим европейским странам.