«Поняла: если надо — выдержу»

Москва

Кирс — мое боевое крещение.

1967 год. Я заканчивала второй курс МЭИ. Оставался последний экзамен; была уже куплена на август путевка в турпоход по Грузии. Кто-то из одногруппников собирался в ССО (студенческий строительный отряд), более предприимчивые (или менее обеспеченные) устроились на лето проводниками — полупроводниками (шутили, ведь по 2 человека на вагон, и это наша специальность!). Но внезапно на курсе объявили комсомольское собрание.

Комсомольский секретарь факультета, старшекурсник Игорь Т., долго не растекался, вот основные тезисы:

1. Ребята нашего факультета едут, как обычно, электрифицировать Смоленскую область.

2. Но в этом году для этого не хватает специального кабеля.

3. Кабеля нет, потому что на заводе «Кирскабель» не хватает рабочих.

4. Поэтому надо поехать туда — чисто добровольно — и работать на заводе, делать этот самый кабель.

На самом деле существовал пункт 3а: рабочих не хватает потому, что их услали в колхозы на сенокос. Не думаю, что Игорь Т. знал об этом пункте. Скорее всего, как обычно: «Партия сказала «надо!», комсомол ответил «есть!». Мы об этом самом пункте узнали уже на заводе.

На следующий день была запись в отряд. Из нашей группы записались пятеро девушек, из других групп были и ребята. До сих пор не знаю, сколько человек из всего МЭИ поехали — МНОГО). В основном это были студенты с «мужских» факультетов: ТЭФ, ЭМФ и других. Мы же — с ЭТФ.

При записи я предупредила, что могу быть на заводе только месяц. «Хорошо, пишу — на месяц».

Через день, сдав последний экзамен, иду по коридору в расслабленном состоянии и встречаю Игоря Т.

— Привет!

— Привет!

— Сдала? Нормально?

— Да!

— А куда на каникулы едешь?

— Игорь! Ты же меня вчера записал в Кирс!

Комсомольский вожак по-доброму улыбнулся и пошел дальше.

Двойные стандарты! И хотя я тогда этих слов не знала, но чувствовала, что это оно самое! И раньше случалось встречаться с тем, что не соответствовало советской идеологии. Например, перед окончанием 8-го класса уважаемый директор школы сказал: «Кто не вступит в комсомол, в 9-й класс не пойдет!» (я к этому времени уже была комсомолкой). Но я как-то прощала эти моменты — и директору, и системе в целом, и сейчас вот комсомольскому вожаку Игорю Т.

Главное, что надо было поехать и сделать дело. Например, чтобы загорелся свет в домишке какой-нибудь старушки на Смоленщине.

Мы жили в атмосфере «надо».

Например, как-то к нам на факультет пришел врач и рассказал, что очень нужна кровь для переливания. Как сейчас помню — большой зал, на сцене молодой врач, его рассказ о больных. Особенно потряс меня ребенок с гидроцефалией — большущая голова всё время дергается на тонкой шейке. И мы поехали сдавать кровь! Была даже маленькая заметка в «Комсомольской правде»: «600 доноров с одного факультета».

Так что «надо» — значит «надо». И «общественное выше личного».

Конечно, находились люди, которые всеми силами избегали этого, но всё же была явная граница между «хорошо» и «плохо»; понятие «по блату» было недостойным. От папы знала слово «позвоночник». Оно означало человека, что-то получившего (должность, высокий оклад, квартиру) вне очереди или правила, по звонку из вышестоящей инстанции. Папа произносил это слово с брезгливостью.

Так что родители не были против моей поездки на север и стали собирать меня в дорогу. Нас предупредили, что надо взять больше теплых вещей.

Дорога

Через несколько дней отряд собрался на Ярославском вокзале. Была торжественная линейка. К сожалению, форму ССО — куртка и брюки зеленого цвета — нам не выдали. Погрузились в плацкартные вагоны. Как ехали — не помню, наверно, весело! Впервые в таком большом коллективе, в основном малознакомом.

Ехали меньше суток, в Кирове выгрузились, построились в ряд вдоль вагонов. Наш поезд пошел дальше, а с другой стороны надвигался поезд в противоположном направлении. Так мы стояли на узкой платформе меж двух вихрей от этих поездов. Странное, тревожное состояние.

До Кирса надо было еще долго добираться на другом поезде, так называемом рабочем. Он был тоже типа плацкартного, но весь какой-то деревянный. К вечеру проводник зажег свечки в фонарях, стоявших на полочках вверху.

Эта ночь, проведенная без сна на голых деревянных полках, была первым этапом нашего приключения.

Поезд пришел в Кирс утром, и нас сразу повезли на завод, а вещи в лагерь.

День был солнечный, что оказалось не очень типичным для данного региона.

На заводе нас усадили за учебные столы в каком-то большом помещении и стали читать лекцию по технике безопасности. Кое-кто пытался конспектировать, но бессонная ночь (а то и две) давала о себе знать: то и дело падали ручки (на пол) и головы (на столы). На некоторое время вызвал оживление вопрос лектора — у всех ли сделаны прививки против клеща? «У нас его много». Мы завертели головами — ничего о прививках не слышали! «Хым».

Наконец эта пытка кончилась, и нас повезли на ПМЖ.

Быт

Лагерь оказался как лагерь. Несколько больших палаток на краю леса (как потом выяснилось, это начиналась тайга!), столовая — столы и лавки под навесом, длинный умывальник, где-то подальше в лесочке туалет типа «сортир». Он был двойной, с выходами в разные стороны. Вскоре шутники прибили вывески: Бар «Старатели» и Кафе «Незабудка». Душевых не было.

Лагерь подготовили квартирьеры. Говорили, что нам предлагали для жилья то ли помещение ПТУ, то ли его общежитие, но суровые руководители отряда решили, что негоже баловать нас цивилизацией. И разбили лагерь практически на болоте.

Я раньше никогда не жила в палатке, да и мои подружки тоже. Поэтому всё приняла как данность. Пола у палаток не было, мокрая травка и потревоженные комары. Для спанья — нары — помост из сырых досок, почти без промежутков. Помню матрасы, одеяла, подушки. Постельного белья не помню, но ведь должно же оно было быть!

Нас чем-то накормили, и мы стали устраиваться, обживать эти палатки. Было ли отопление? Не помню, ведь это было лето! Конец июня! Но климат! Осталось ощущение холода и вечно моросящего дождя. На ночь надевали все брюки (трое!) и свитера. Хилым одеялом накрывались с головой, спасаясь от местных комаров. Никогда и нигде я больше таких не видела — огромные, настоящие людоеды! Помню, сидела в столовой под навесом и писала письмо родителям. Писали мы друг другу часто. Мама поддерживала меня, напоминала о Павке Корчагине! Папа делал бодрые приписки. Так вот, пишу, а рядом два парня с ЭМФа играют в шахматы и периодически, не отрывая глаз от доски, хлопают себя по лбу, убивая очередного комара и укладывая его в общую кучку. Кучка растет на глазах. Заканчиваю письмо и кладу в конверт щепотку этих огромных особей.

Кормили нас плохо. Главной поварихой была мать одного из отрядовцев. Вопрос о ее профессионализме остается открытым. А поварятами были мои подружки, Люськи из нашей группы — Люська Большая и Люська Маленькая. Большая тоже была маленькой, да еще и сильно хромала — в детстве ее накрыла волна детского полиомиелита. Их обеих спокойно записали в отряд, невзирая на видимую непригодность — числом поболее…

Когда выяснилось, что до завода надо ходить километра три, а то и больше, по безлюдной заросшей дороге, днем и ночью — во мне впервые сработал гражданский импульс. Я пошла в командирскую палатку и высказала свое мнение об этом.

И девочки стали работать на кухне. Там были свои переживания, в том числе моральные. Хотелось покормить ребят после работы чем-то вкусным, но не было чем! Мясо привозили червивое, они долго промывали его в марганцовке. Гарнир — макароны или пшено на воде. Никогда я столько пшена не ела!

«Доедать» мы ходили в ближайший магазин. Там продавалось всё: продукты, промтовары, вино. Вино было в трехлитровых банках. Хотя в отряде провозглашался сухой закон, в таком холоде и сырости вино рассматривалось как лекарство. Об употреблении более крепких напитков не знаю. А мы и вина не пили.

Зато кроме еды мы купили в этом магазине московский дефицит — резиновые сапоги! Они здесь стояли совершенно спокойно, размеры 37 и больше, т. е. самые ходовые. Оказалось, что здесь раскупаются меньшие размеры!

Да, народ здешний очень некрупный, тихий. В дни получек мужчины напивались прямо в магазине и потихоньку разбредались (а то и расползались) по домам.

Надо сказать, что сам город Кирс мы и не видели. Завод был на самой окраине, а мы и еще дальше. Кто-то ходил гулять в город, но за собой я этого не помню. Кстати, городом Кирс стал за два года до нашего приезда, до этого был поселком. Местные жители нам говорили, что «КИРС» расшифровывается как «Колония Исправительных Работ Севера». Я и думала, что это правда, тем более что в Кирсе жило много освобожденных после заключения, но никуда не уехавших людей. А сейчас вот в интернете прочитала, что название — от реки Кырс (Кирс). Река (мы ее не видели) впадает в Вятку. А вот туда нас возили как-то в теплый выходной день. Искупаться не удалось, очень уж вода была холодная, но позагорали. Всё удовольствие от тепла, пейзажа и отдыха испортили всё те же комары.

Еще помню, как иногда сидели у костра, пели под гитару что-то вроде «Прорезала вышка…» или «Три сосны». На виду был роман этого певца-гитариста с ярко выраженной азиатской внешностью и пышно-белотелой русской девушки, в которой я обнаружила забытую одноклассницу 2–4 классов.

Были немногочисленные группки, ходившие вместе, но в целом я никогда после не встречала такую разобщенность, раздробленность коллектива. Потому что коллектив не получился! Слишком много было людей, слишком много сил уходило просто на жизнь в условиях постоянного холода, недоедания, сырости, отсутствия минимальных бытовых удобств. Кроме того, сама работа не способствовала коллективизму: работали в разные смены, в разных цехах. Никто явно не ныл, не жаловался, не дезертировал; но не появилось общего духа — того, что в следующие годы я встречала в стройотрядах.

Недавно я разговаривала с однокурсницей, тоже ездившей в Кирс. Жизнь вела нас параллельным курсом: одна школа, один институт, потом работа в одном НИИ, в одной лаборатории. Так вот, услышав о Кирсе, она обрадовалась — здорово там было! Какие трудности?! Потом согласилась с моими воспоминаниями, особенно в том, что не получилось там коллектива. А я поняла, в чем дело — у них была своя компания из группы, ребята с гитарой в том числе. Курили, немного выпивали. На этом фоне всё остальное выглядело веселее.

И главное — завод, работа

На завод нас повезли на второй день по приезду. Не помню, как делили по цехам, но в «мой» цех нас попало несколько девушек.

В раздевалке нам указали шкафчики, дали спецовки — куртку, штаны, тяжелые ботинки. Головы велели повязать платками, у кого не было — выдали какие-то казенные.

Цех произвел впечатление!

Высокое огромное помещение, огромные, во всю стену, грязные окна, частью разбитые. Ряды станков, около каждого возится человеческое существо, небольшое, видимо, женщина, в такой же, как у нас, черной спецовке и черных перчатках. А нам перчаток не дали!

Пол металлический, ребристый, тоже черный, в каком-то мазуте, скользковатый.

Но главное — грохот! Страшенный, непрекращающийся. Общаться можно только жестами.

Развели по станкам. Около «моего» — маленькая женщинка в черной великоватой спецовке, с черными руками — и это не перчатки…

Жестами познакомились, поулыбались. Прокричали в ухо друг другу имена: «Таня!!!» «Оля!!!» И Таня начала меня «учить».

Учеба заключалась в наблюдении за действиями наставницы.

В идеале рабочий процесс выглядел так:
Сам станок — «сигара» несколько метров в длину, примерно 1,2 м в высоту — служит для изготовления «голого» кабеля. В толстую, основную часть «сигары» при помощи подъемника (тельфера) через специальную дверцу вставлялись 6 катушек с намотанной толстой алюминиевой проволокой. Каждая катушка весит 50 кг. Не дай Бог уронить ее с ленты тельфера! Да на ногу! У заднего конца «сигары» на специальном устройстве устанавливалась 7-я катушка — со стальной проволокой, которая будет служить центральной жилой, стержнем кабеля. Она проходит через «сигару» горизонтально, а вокруг нее наматываются 6 толстых и мягких алюминиевых проволок. Таким вот образом из передней части «сигары» выходит готовый кабель, весь в смазке. Это происходит где-то на высоте 0,8 м. Затем кабель попадает на огромное металлическое колесо, находящееся большей своей частью ниже пола, в яме. На этом колесе кабель делает 2–3 оборота для уплотнения и опять выходит на поверхность. Здесь он накручивается на огромный деревянный барабан, находящийся на небольшом помосте. Боковая поверхность этого барабана, щека, в диаметре больше человеческого роста, во всяком случае, нашего с Таней. И представьте мой шок, когда я впервые увидела, как моя Татьяна при помощи огромной рукоятки спускает этот барабан на пол цеха, а потом, прислонившись спиной вплотную к щеке барабана, каким-то немыслимым усилием своих хрупких плеч разворачивает эту громадину в нужном направлении. (Надо ли говорить, что я тоже научилась этому!) Потом барабан выкатывают из цеха рабочие-мужчины и ставят на помост новый, пустой.

Специальность Татьяны — а теперь и моя! — называется «скрутчица кабеля».

Так всё происходит в теории.

А на практике эти станки — отечественные — довольно часто ломаются, а еще чаще рвется алюминиевая проволока. Если скрутчица опытная, она быстро замечает обрыв, в момент, когда кабель только выходит из «сигары». Тогда она мгновенно выключает станок, выкручивает из кабеля оборванную жилу, берет моток запасной проволоки и при помощи небольшого сварочного аппарата, стоящего у каждой «сигары», сваривает концы проволок — оборванной и запасной. Потом вкручивает, вправляет запасной кусок на нужное пустое место, доходит до второго места обрыва и снова сваривает. Кажется, всё просто, хотя и требует определенного навыка, сноровки и внимания. Такой обрыв — полбеды. Конечно, частые обрывы действуют на нервы, замедляют процесс, не дают выполнять норму (ее, кстати, незадолго до нашего приезда повысили).

Намного хуже, если скрутчица не заметит вовремя обрыв, и он уйдет на колесо! (А если на барабан — вообще катастрофа!). Тогда надо кричать (хотя тебя никто не услышит) и размахивать руками, призывая на помощь. И помощь придет! Кто-то обязательно подбежит, и начнется тяжелая, грязная, нервная работа: снять с колеса эти 2–3 оборота кабеля и найти обрыв. Далее — смотри выше. Кабель вырывается из рук, норовит хлестнуть скрутчиц. Они вдвоем борются с ним, как Лаокоон с сыновьями боролись со змеями! Побеждают маленькие, худенькие женщинки, вымазанные кабельной смазкой.

Кстати, эту смазку очень трудно смыть с рук (да ведь и к лицу волей-неволей прикасаться приходится), поэтому в обеденный перерыв (не час, меньше) скрутчицы идут в столовую как были, с черным руками. Хлеб держат вилкой.

Еду в столовой не помню, видимо, стандартный комплексный обед. Не помню, чтобы мы, студентки, платили за обед; видимо, был договор между заводом и отрядом. Помню только необычные плоские треугольные пироги с начинкой из зеленого лука. Больше никаких овощей там не было. Не климат, видимо.

Довольно быстро мы освоили профессию скрутчицы. Не помню, был ли какой-либо «зачет», или всё это решалось в рабочем порядке. Нас расставили по сменам и по станкам.

За месяц моей работы я побывала, видимо, во всех трех сменах. Потому что помню, как после второй смены, ночью, шла одна (мы не ждали друг друга, так как и сильно знакомы не были) по заброшенной дороге мимо редких одиноких домишек. Все они были маленькие, покосившиеся, некрашеные, из серых от времени и дождей бревен. Один раз передо мной впереди замаячила фигура — откуда взялась? Расстояние между нами не сокращалось, сердце стучало от страха; наконец, фигура свернула к очередному домишку и пропала из глаз. Наверно, это шла так же, как и я, с завода местная женщина и боялась меня!

От ночной смены в памяти остался холод в цехе (окна-то разбиты!) и страшное желание спать, особенно с 2 до 4 часов.

Не помню, чтобы я выполняла норму. Да этого от нас, кажется, и не ждали. Как учитывалось количество произведенного кабеля — не помню, видимо, какие-то счетчики были при станках.

В каких цехах работали ребята с «мужских» факультетов, не знаю; да и весь завод нам не показали. Слышали, что есть огромный прокатный стан — таких всего два в мире: здесь, в Кирсе, и в Китае.

Когда заканчивалась смена, мы шли отмывать руки. Сначала в корытах, стоящих у стены цеха; в них было налито машинное масло и плавали ошметки рогожи, которыми мы оттирали свои черные руки. Потом шли к какому-то станку, из которого капала смазка, ею оттирали руки начисто (этот секрет мне открыла Татьяна). Потом работницы переодевались и уходили домой, а мы, бедные болотно-палаточные жительницы, шли в душевую. Открытые кабинки, душ без рассекателя. Горячая вода хлестала бурой струей (торфяные болота!) — и это было блаженство!

А потом с мокрой головой, часто под моросящим дождем 3 километра до лагеря. Еда (просто еда!) и сон.

И всё принималось как данность, без лишних эмоций. Организм пристроился к этой очень простой жизни и стал ценить малейшие проявления комфорта: тот же горячий душ на заводе, тепло у костра, чай с конфеткой. Письмо из дома, и не только из дома, но и из той же Смоленской области, от одного электрификатора.

Домой

Когда закончился месяц, меня спокойно отпустили. Правда, оказалось, что я осталась должна заводу 3 рубля с копейками — видимо, слишком много съела! Но мне этот долг простили — или завод не стал мелочиться, или, скорее, долг взял на себя отряд.

Уезжала я не одна, а с дезертиркой с другого факультета. Денег ни у меня, ни у нее не было. В Кирове в ожидании поезда на Москву погуляли по городу, купили батон. У дезертирки была банка черничного варенья, сваренного на кухне из собранных в лесочке ягод. Этим вареньем с хлебом мы с ней и питались до Москвы, лежа на третьих полках в плацкарте. Конечно, билеты у нас были на вторые полки, но их уже давно (поезд был проходящий) захватило большое семейство — огромная грудастая молодуха, хлипкий мужичок и несколько их безбилетных детишек. Младшему ребятенку было всего две недели, и он был меньше огромной груди, которой его кормила мать. При этом семья перебиралась на новое место жительства, со всем своим скарбом. Поэтому мы не роптали.

В Москве меня встречал добрый папа. В кармане куртки лежала трехкопеечная монета, оставленная на случай, если придется с вокзала добираться самой, на трамвае.

Послесловие

Вынесла ли я что-то из этой поездки? К сожалению, меньше, чем могла бы. Но всё же…

Во-первых, я поняла: если надо — выдержу. Когда следующим летом работала в ССО «Конаково», то на вопрос доброго парня: «Трудно девочкам жить в палатке?» — ответила искренне: «Что ты! В таких палатках!» Да, большие палатки внутри были обтянуты белой тканью, между ней и брезентом — утепление. Набит ровный деревянный пол — красота!

То есть Кирс навсегда стал для меня точкой отсчета.

Во-вторых, я увидела жизнь очень простых людей, жизнь бедную, тяжелую, без всякого комфорта. И люди маленькие, корявые, с невнятным говором. Но при этом такие добрые, открытые! Женщины с незапоминающимися обветренными лицами, жидкими волосами, раздавленными тяжелой работой руками… И детская вдруг улыбка! Приносили нам из дома стрелки лука, чеснока, щавель: «Ешьте, девки, полезно!»

Сейчас вспоминаю — сердце рвется, а тогда — всё нормально. И никаких мыслей о социальном неравенстве. Они тут, мы там, в Москве, учимся, будем инженерами.

Да и мыслей о вреде для женского организма (особенно нашего, юного!) такого тяжелого труда не было.

Через два года мы, группа девушек почти в том же составе, попали на совершенно другой завод. Мы приехали на практику по специальности в Воронеж, на полупроводниковый завод.

Это были действительно два разных мира.

Там — грязный черный цех.

Здесь — белоснежное царство, войти в которое можно, лишь переодевшись в белейший халат и пройдя обдув.

Там — грохот.

Здесь — благоговейная тишина.

Там — женщины в черных робах.

Здесь — девушки-феи, на головах вавилоны из накрахмаленной марли.

Там — тяжелейший физический труд.

Здесь — детальки весом в миллиграммы.

Там — почти север с холодом и сыростью.

Здесь — почти юг с солнцем и пляжем.

Ад и Рай.

Но тогда мне и в голову не приходило сравнивать. Два мира — это у нас и у них. А внутри нас двух миров быть не должно. Тем более что «судьба уж решена» — после института мы будем работать или на таком заводе, как в Воронеже, или в НИИ. «Кирскабель» нам не грозил.

Размышлять над такими вопросами я тогда не умела.

Может быть, и к лучшему.

К чему бы это привело?