Один бой в Мариуполе (рассказ, часть третья)

Первая и вторая части рассказа.

14

К вечеру донецкая армия полностью заняла фронтальный дом и два примыкающих — один из них брала другая штурмовая группа, работу которой они могли слышать в паузах своих схваток. Всё повторялось снова и снова — скоротечные бои на лестничных клетках, броски гранат в полуоткрытые двери и проломы в стенах, стрельба в пространстве тесных для боя квартир. Они выдавливали противника из здания, словно пасту из тюбика. Вечером, все потные от постоянного движения и чумазые от поднимаемой взрывами пыли, они наблюдали итог ратного дня — из крайнего подъезда противник уходил в последний, нетронутый еще штурмом дом Бастиона. Казавшиеся из окон совсем небольшими, игрушечными, фигурки солдат по одной быстро преодолевали двор, стремясь к ближайшему подъезду. Штурмовики открыли огонь, почувствовав себя в недавней шкуре противника, но бегущих начали плотно прикрывать, оттягивая внимание на себя. В итоге лишь двоих удалось перехватить по дороге, а добрый десяток пополнил гарнизон последнего дома.

Дело шло к сумеркам. Солнце едва виднелось из-за плотной застройки, еще давало о себе знать бронзовым свечением над домами. С верхних этажей светлой полосой виднелось отражавшее небеса манящее море. В порту грохотало — там все еще шел бой, который, возможно, продлится и в ночь. Распласталась у берега серой мрачной громадой промзона — зловещий комбинат «Азовсталь».

Их дневная страда завершилась, но предстояла другая работа войны. Взятые дома предстояло оборудовать огневыми позициями для поддержки дальнейшего штурма. Старый шахтер Дмитрич взял на себя руководство, весь удивительно оживился, словно и не устал после долгого ратного дня. Исполняли его указания свеженькие бойцы из группы закрепления, заходившие в дом с тяжелыми ящиками БК, гранатами и мешками с землей. Утомленные же за день штурмовики расположились на отдых в одной из квартир. Отряд Сергея за день ополовинился — двое «двухсотых» и трое с серьезным ранением. Сейчас, когда он сидел на полу, прислонившись спиной к дивану, рваному от попадания пуль и осколков, перед внутренним взором то и дело вставали погибшие. Сердце было придавлено тяжестью. Но Сергей не поддавался этому чувству, потому что разумом знал — потери малы. Случалось так, что штурмовая группа за день стачивалась целиком, и на развитие купленного кровью успеха заходили уже новые люди. Штурмовики в городской войне словно бегут некую жуткую эстафету — павшие и раненые передают обагренный кровью флажок живым и здоровым, продолжающим бег. Затем всё повторяется. Тех, кто пробежал всю дистанцию от старта до финиша, почти нет, они исключение, ошибка общего правила. Сергей пока был таким исключением. Он не выходил из войны уже восемь лет, обратившись из влекомого душевным движением добровольца в профессионального воина. Большинство из тех, среди кого он начинал ратный путь, уже были на другом берегу. Кто-то давно, а кто-то лишь несколько дней назад сошел с дистанции, передав эстафетный флажок товарищам по оружию. Эта был их общий забег, их единое дело — павших и уцелевших. И Сергей знал — победа также будет принадлежать сразу им всем.

Он вынырнул из мыслей, в которые едва погрузился. Его всегда удивляла эта разница состояний — человек в бою и на привале. В бою мысли становились важнейшим соратником — их невидимая стая словно кружила чуть впереди в пространстве и времени, предупреждая о вероятных опасностях. «Здесь будет засада. Сюда брось гранату. Погоди, не спеши, позови помощь. Загляни в эту дверь. Наблюдай, не суйся пока никуда. Беги вперед быстро и падай в укрытие, увидят — сразу накроют». Это был одновременно внутренний военный совет и личная фронтовая разведка. В бою мысли подчинялись главной цели — выполнить задачу и выжить.

На привале же начиналась старая «мирная» песня, знакомая каждому, кто иногда со стороны следит за собой. Мысли расползаются по бытию во все стороны — опять же, во времени и пространстве. Словно сами собой появлялись думы о далеких местах и о прошлых делах, возникали вопросы, прогнозы, пророчества.

«Почему я думаю обо всем этом сейчас?» — останавливает иногда удивленный человек этот странный хоровод. Мысли, прекратив на миг блуждающий танец, с недоумением смотрят на него. Человек разводит руками, и хоровод продолжается.

К Сергею навязчиво приходили образ жены и тревога о ней и о будущем сыне. Дошла весть, что враг из мести и злобы стал плотнее обстреливать город. Лезли в голову жуткие сцены, ножом резали сердце. Сергей упрямо гнал всё это прочь от себя, твердо зная, что сентиментальность вредна, что грустить и горевать о семье перед боем — плохая примета. Чтобы чем-то занять сознание, он начал проверять содержимое своего небольшого походного рюкзака. Почти сразу наткнулся на подобранный в первом подъезде небольшой томик Платонова с незнакомым, бьющим в глаза названием-лозунгом — «Смерти нет!». Слегка затертая алая обложка пробита темным осколком, намертво скрепившим полкниги. Остывший металл ударил прямо в центр слова «смерть», в букву «е». Сергей хмыкнул под нос: «Символично». Открыл книгу с той страницы, куда не дошел осколок, в глаза бросились строки, аккуратно выделенные бывшим хозяином серой линией карандаша — так делают школьники и студенты, готовясь к уроку.

«Артемов вышел обратно к батарее. Уже ночь приникла к земле. Со стороны Азовского моря дул и напевал в пустоте, словно разговаривая сам с собой, морской теплый ветер. Отсюда уже недалек был Крым, здесь уже слышно было дыхание „земли полуденной“, за которой открывалось великое, влекущее пространство южного мира».

Сергей удивленно вскинул брови. Он был суеверен и считал любые совпадения неслучайными знаками. Перевернул несколько страниц, снова окунулся в рассказ.

«Артемов недавно прочитал в газете, что война есть исступление, и улыбнулся над ошибочностью этой мысли. Он знал, что война, как и мир, одухотворяется счастьем и в ней есть радость, и он сам испытывал радость войны, счастье уничтожения зла, и еще испытает их, и ради того он живет на войне и другие люди живут. Еще недавно он зашел на поле боя в два дома на окраине Мелитополя, разбитых его орудиями, и он увидел там мертвых немцев, прижавшихся перед гибелью друг к другу в последнем отчаянии, перед тем как их накрыл смертный огонь. Артемов вздрогнул тогда от восторга; он увидел глазами и узнал на ощупь своё великое творение: убийство зла вместе с его источником — телом врага. И ему не жалко было тогда разбитых в прах домов, а по руинам улицы он прошел как по аллее созидания — в трупах противника там лежало поверженное, мертвое злодейство земли».

Сергей отложил книгу. Он вспомнил живых нацистов, которых изредка наблюдал на допросах. Говорившие чисто по-русски, со славянскими именами и лицами — все они были исколоты печатями зла и истово служили ему, сдаваясь в плен лишь на пределе возможностей, а часто и предпочитая жестокую смерть. Демоны. Это действительно были нацистские демоны, поселившиеся в человеке. Невольно перед внутренним взором Сергея встали картины убитых сегодня врагов. Он покопался в себе и да, нашел ту жаркую радость даже самой малой победы, о которой прочитал сейчас в книге. Но было и иное. Всю долгую эту войну, несмотря на ожесточение схваток и благородный яростный гнев, его не покидала глубинная боль. От того, что так вышло, что русский и малоросс убивают друг друга. И поразмыслив еще, он понял, в чем состоит огромная разница той, прежней, и этой, новой войны с нацизмом. Тогда на их землю пришел чужак, немец, тевтон. Он ощущался как злая стихия, близкое и родное в нем было легко не заметить. Теперь же Россия воюет с огромной обезумевшей частью самой себя, с темным своим отражением, пленившим миллионы людей, не так давно братских по духу и слову. Злая черная сила ощетинилась пушками, гнала мужиков на убой, под огонь ракет, орудий и минометов, но сама оставалась недосягаема. И Сергей чувствовал, что железом ее не убить, что, высосав всю кровь из народного украинского тела, она скроется, спрячется, затаится в поисках новой жертвы — если не найти для нее другого оружия…

Он снова перевернул несколько страниц.

«На берегу Сливянки капитан Артемов узнал, что такое долгая смерть, и стерпел её, пока она длилась. «Что же такое человек? — думал он позже с удивлением и удовлетворением. — Всё, что было, что пережито, что мы знали как трудное дело, — было легко, и то было маловажным, то было только началом и даже слабостью человека, — мы тогда еще не испытали всего веса зла на человеческую грудь, мы не чувствовали как следует врага. Лишь теперь я знаю кое-что, как надо драться».

Чьи-то близкие шаги отвлекли его от чтения.

15

Марию везли на «Скорой» по вечернему Донецку. Машина шла в темноте одновременно скоро и плавно — шофер был мастером своего дела, он наизусть знал все резкие повороты, щербины и ямы в асфальте. Но Мария все равно в тревоге держалась за живот, в котором завершались последние приготовления к рождению нового человека. Иногда живот каменел, и женщину мучила схватка. Чтобы стерпеть боль, которую она принимала со странной для самой себя внутренней радостью, Мария закрывала глаза и сосредоточенно ритмично дышала. В темноте опущенных век представлялось лицо ее сына — он был уже словно мальчишкой-подростком, поразительно похожим на отца.

Когда боль проходила, она старалась подольше смотреть в окно, отвлекаясь сознанием. На город уже опустилась пелена густых сумерек. Улицы освещались желтым светом высоких фонарей-истуканов, виднелись местами витрины еще работавших магазинов. Воюющий город был уже по-вечернему тих, и от этого только отчетливей слышалась далекая канонада.

Молодой фельдшер, сидевший напротив Марии, был, очевидно, неопытен, не возил рожениц, и потому не знал, куда себя деть. Он то порывался начать пространную беседу, то хотел в очередной раз зачем-то померить женщине пульс и давление, затем предлагал выпить воды, тут же спрашивал что-то нелепое у водителя. Оторвавшись взглядом от улицы за окном, Мария с тихой улыбкой за ним наблюдала. Наконец решила спасти мужчину от треволнений и сама завела разговор.

— Скажите, Вы давно работаете?

Фельдшер, обрадовавшись вопросу, радостно улыбнулся, но ответил как-то робко и немного виновато:

— Честно говоря, не очень. На роды, знаете, впервые выехал.

— Ну, это, слава Богу, еще не роды, — поправила его Мария, — а сколько же Вам лет?

— Двадцать два.

Мария внутренне удивилась, хотя виду не подала — медик оказался еще моложе, чем она предполагала. Вдруг вновь пришла схватка, и женщина прикрыла глаза, погрузив себя в пульсирующую тьму, слушала ровный гул мотора и шуршание шин по асфальту. Наконец, боль миновала, Мария открыла глаза.

— Много сейчас приходится ездить? — спросила она неожиданно для самой себя.

— На обстрелы, Вы имеете в виду? — уточнил парень, обыденно, словно говорил о чем-то насквозь прозаичном, — Да, много. Почти как тогда, в начале…

Мария сперва понимающе закивала, а потом спохватилась:

— Как же, Вы ведь тогда еще не работали?

— Конечно, я в школе тогда учился. У меня мать с вызовов не вылазила, круглые сутки на работе. А потом меня самого, того… зацепило.

— Зацепило?

— Попал под обстрел. Осколками здорово посекло. Мне еще повезло, одноклассника убило тогда. Представляете, родная мать на вызов приехала. Она сама не знала, случайно так вышло. Сперва не поняла, машинально все делала, да и я весь в крови, в пыли, узнать трудно. А как поняла, кто перед ней — чуть обморок не случился. Такая история.

Мария только понимающе кивала. А у самой внутри пробудились и теперь на разные голоса звучали другие схожие истории — от знакомых, друзей, родственников. История гибели ее бабушки…

— А что сейчас Ваша мама?

— Ничего, работает. Мы теперь с ней вдвоем воюем. Хотя я скоро того… — внезапно машина довольно круто повернула и остановилась.

— Приехали, док! — зычно, довольный мастерски совершенной работой, пророкотал спереди водитель.

Молодой фельдшер засуетился, приготовляясь к тому, чтобы впервые в жизни вести под руки роженицу.

— Вы сама пойдете? Или, может, каталку? У вас как схватки, учащаются? Надо было давление еще раз померить, заговорили Вы меня!

Мария попыталась его успокоить:

— Сама, ноги же у меня целы. Помочь только надо. Скажите, а что Вы «того…»? О чем Вы в конце сказали?

— Я? На фронт пойду, заявление написал. Вообще у меня бронь, но там сейчас такие как я, медики, нужнее, чем здесь.

Мария внимательно посмотрела на парня, словно пытаясь в нем приметить что-то особенное. Но ничего, казалось, не было необычного — парень, как парень, каких встречаешь по жизни десятками. А потом вдруг увидела. Шрамы. В полутьме салона они едва проступали белыми рельефными пятнами на слегка небритом лице.

— У меня муж сейчас на войне, — сказала она зачем-то.

— Ну вот и передам привет. Давайте, пойдемте, ступайте сюда, — фельдшер взял ее под руку.

Мария ступила сперва неуверенно, словно разучилась ходить за эти полчаса езды на машине, но ноги быстро вспомнили свое дело. Опершись на руку медика, женщина вышла из машины, и вдвоем они направились к дверям, за которыми горел желтый свет, и мелькали люди в белых халатах. По дороге ее настигла сильная схватка, и Мария вдруг испугалась того, что ждет ее впереди. Роды. Неведомое еще, исконное женское испытание. Неизбывная материнская мука. Стало совсем страшно, начала душить паника. Пронеслась беглая мысль, что, быть может, такой же страх ощущает муж перед очередным боем. Страх неизвестности.

«Мне, значит, тоже сражение предстоит, — подумала она уже спокойнее, — ну, жена офицера, не подведи».

Она закрыла глаза и, медленно и ритмично, как учили, задышала, пережидая схватку. Страх отступил, а вскоре и боль. Мария и фельдшер вновь направились к двери.

16

— Отличная книга, командир. Не читал? — сказал подсевший рядом Остап, — почти библия для нашего брата. Таких коммунистов, як тогда, больше не было.

Сергей заложил страницу, на которой остановился, оглядел еще раз обложку. Аскетичный советский стиль импонировал ему. Погладил большим пальцем то место, где бумагу пробил осколок.

— Раненая книга, — сказал он, — будем с ней друг друга лечить, — Что рука?

— Ничего, повоюю еще.

— Как пополнение, провел агитацию?

Остап хмыкнул.

— Там Дмитрич командует. Он як у шахты своей развернулся. Ты его видел? Прораб!

— Дмитрич наш — клад, — Сергей и Остап совпали по настроению, обоим хотелось отвлеченно порассуждать, — он — отец-солдат. В Отечественную такие были хребтом армии, у них большой опыт, они жизнь и работу знают.

— Не согласен. Читал у одного генерала, что идеальный воин — человек 25 лет. Уже не хлопчик, мужчина, где-нибудь потрудился, технику знает. Но семьи еще нема, а, значит, лишних мыслей и потягу до дому. Воюет на полную.

Сергей задумался, вспомнил свою тревогу по семье.

— Пожалуй, он прав, этот генерал.

Посидели еще немного молча, прислушиваясь к шумам на этажах. За окнами уже сгустились сумерки, противника из соседнего дома можно было не опасаться, и Дмитрич развернул фортификационные работы на полную. Топали по лестницам бойцы, нося тяжелые мешки с песком и ящики с боеприпасами. Двигали по квартирам мебель, переоборудуя позиции с одних окон, у которых недавно держал оборону противник, к другим, обращенным во двор. Ноги путались в темноте, мужчины напряженными от тяжести голосами тихо незло матерились.

Казалось, что это строители заходят в новенький дом, тащат инструменты, пыльные мешки со штукатуркой, приступают к работе. Но это были солдаты, и они созидали не быт, а будущий бой.

Сергею странно было наблюдать оставленное хозяевами обжитое пространство. Мягкие диваны и кресла, потертые в местах, где на них недавно с удобством сидели и возлежали. Молчащий темный экран телевизора. Крепкий обеденный стол на кухне, полуоткрытая хлебница, в которой лежала початая засохшая сайка. И тут же рядом — опаленные взрывом обои, кратеры пуль в штукатурке, следы грязных армейских ботинок на голом полу. В голову вдруг впилось другое, виденное им накануне, во время предыдущих боев. Большой дом, похожий на этот, обрушенный от удара снаряда подъезд. Люди, исковерканные, густо присыпанные серой бетонной пылью, словно мукой. Их запекшаяся темная кровь на уцелевшей пепельной коже и лохмотьях одежды. Тела, перемешанные с обломками, в которых с трудом угадывались привычные формы: руки и ноги, грудь и лицо….

Вспомнилось еще что-то далекое, почти забытое, словно прошлая жизнь — его бытие в России, еще до войны. Люди, которые окружали, их тщательно обустроенный быт. Как бы они пережили подобное? Не озлобились бы, не прокляли того, кто принес в их жизнь меч — даже если бьется со злом.

— Как думаешь, поймут местные нас? — спросил он вдруг соратника рядом, — они жили плохо, но тихо. А мы принесли им войну.

Остап ответил не сразу, после раздумья.

— Мы возвращаем свое, командир, — ответил он наконец, — и есть в жизни вещи горше войны. Предательство горше войны. Мы спасаем народ от предательства. От измены памяти и земле. Поругания твоей маленькой книжки, — Остап показал на лежащий рядом томик, — в ней четыре сотни страниц и без счета человеческих душ.

Сергей молча взял в руки словно враз потяжелевшую книгу.

— Библия, говоришь? — без веселья усмехнулся он, — Ну, посмотрим.

Продолжение следует…