В преддверии катастрофы

Аналитический очерк

Что именно происходит в Сирии, а также в наших отношениях с Америкой Трампа?

К сожалению, те, кто пытаются ввести ответы на эти вопросы в рамки так называемой конкретной политики, немедленно попадают в ловушку под названием «минус субъектность». То есть, отвечая на вопросы о том, как мы себя ведем, как должны вести и так далее, ревнители конкретной политики сразу же одним своим подходом выводят за скобки единственно важный вопрос — об этой самой субъектности.

Вопрос звучит так: «А мы-то, которые должны вести себя так или иначе, что собой представляем?»

Да, по определенным причинам мы сдали Сирию Турции.

Да, по определенным причинам мы эту самую Турцию очевидным образом облизываем. Причем налицо сходство с тем, как мы до определенного момента облизывали Европу, и тем, как мы теперь облизываем США.

Да, в Сирии происходят ужасы, напоминающие многое из начала XX века. И это очень знакомый почерк.

Да, это породит губительные последствия и для нас, и для мира.

Но можем ли мы, являясь тем, чем мы являемся, вмешаться в подобного рода расклад?

Понятно, что мы такие, как мы есть, сначала довели себя до ручки, облизывая Европу и США.

Понятно, что мы еще усугубим этот процесс, облизывая Турцию.

Но можем ли мы что-то сделать, являясь тем, чем мы есть? И чем именно мы являемся?

Провал первоначального плана СВО (а он очевиден потому, что ограниченная мобилизация началась не сразу) был связан с определенного типа элитной психологической заморочкой, помноженной на относительно низовой информационный холуяж. И безоглядный ура-патриотизм.

Элитная психологическая заморочка состояла в том, что любой ценой нужно было умалить существование СССР, потому что в противном случае нужно было бы признать свою, а не чью-то вину за его распад.

Чтобы не признать эту вину, чтобы избежать и практических последствий этого признания (а они достаточно велики), и некоей психологической боли (а она, видимо, еще существеннее), нужно было сказать, что исчезновение СССР — это не ахти какое злосчастье (ну, геополитическая катастрофа, но и не более того). И что главное — на месте этого злосчастного и очень несовершенного СССР построено ого-го какое могущество. И ого-го какая благость. Что могущество и благость сочетаются.

А, значит, нет ни особой вины за потерянное, ни особого ужаса перед наличествующим.

Российская постсоветская элита — та, что не куплена иноземцами окончательно и бесповоротно, — осуществляла именно такое самоуспокоение. Ну да, были лихие девяностые, были потери… Но ведь посмотрите, что построено!

Элите вторил хор, состоящий из разного рода информационных холуев, частью просто купленных, а частью сочетавшей купленность с неким внутренним экстазом, являющимся более бесчувственным и холодным повтором того, что себе внушала элита.

Холуи слушали указания элиты. Элита же, дав указания, потом внимала холуям, не хмыкая «во дают», а проникновенно — «вот ведь, и люди говорят правду!»

Все это сочеталось с хмурой низовой уязвленностью, с вытесненным из сознания, не проработанным, не пережитым, а засунутым в бессознательное стыдом за поражение в холодной войне.

Так и началась СВО. Вскоре после того, как она началась, нечто было обнаружено. Но, будучи обнаруженным, не только не осмыслено и выстрадано, но и вытеснено в то же бессознательное.

Что же было обнаружено?

Во-первых, что все очень плохо.

И, во-вторых, что все не так плохо, как могло бы быть.

Да, страна, ввергнутая в то состояние, в котором она находилась и находится, могла бы проиграть все полностью. И бандеровцы могли бы оказаться в Москве.

Но этого не произошло. И вместо этого ни шатко ни валко, очень неуклюже, очень по-постсоветски, с огромными издержками мы что-то «типа отвоевываем». И это ведь действительно так.

И общество очень поддерживает войну. А могло бы и не поддержать.

И социально-экономические последствия не настолько чудовищны, насколько могли бы быть.

Вот только совсем уж ясно, что это «мы как реальность», что это «мы как то, что дано», категорически не может выдержать никакого другого конфликта, который добавится к конфликту украинскому.

Совсем уж стало ясно, что вписанность части нашей элиты в русско-турецкий проект, будучи или корыстной, или иной, что вера в этот проект, являющаяся продолжением веры в русско-западный проект, что бездумие, с которым этот русско-турецкий проект развертывается, — это одно.

А наша объективная неспособность предъявить нечто реально альтернативное такому русско-турецкому проекту — это другое.

Да, этот русско-турецкий проект в итоге нас доконает. Но он нас доконает потом.

А если мы в том состоянии, в котором мы есть, начнем сильно напрягаться в чем-то альтернативном такому проекту, то все посыпется сразу же.

Да, те, кто режут сегодня алавитов, потом будут резать русских. И это потом не за горами. Но оно наступит не сразу.

А если мы, какие мы есть, сейчас начнем, каким-то образом избавившись от протурецкого лобби (а как это сделать, совершенно не ясно), осуществлять альтернативу тому, что сейчас осуществляется, то все навернется сразу.

Для меня в сказанном есть единственная надежда. Эта надежда на то, что мы, какие мы есть, начнем всерьез и не откладывая превращаться в то, чем мы должны стать в ближайшие десять лет.

Но ведь для того, чтобы двигаться в таком направлении, надо признать, что мы в нынешнем виде, мягко говоря, не ахти. А это же нельзя признать. Потому что тогда надо «отвечать за базар». И не только политически (это-то как раз не самое страшное), но и психологически, морально, экзистенциально.

Во-первых, тут пойдет речь о том, чтобы выстоять в условиях кризиса элитной самооценки.

Во-вторых, тут пойдет речь о том, как в условиях кризиса этой самооценки не допустить возобладания пятой и шестой колонн, которые очень могущественны.

А, в-третьих, тут надо на что-то опереться и как-то соотнестись с обществом. Которое хоть и не загублено на корню, о чем свидетельствует хотя бы низовая поддержка СВО и героизм воюющих людей (никто просто за деньги умирать не будет, так ведь?), но в существенной степени погружено в так называемое «потреблядство». В чем и состояла цель нашей элиты в предшествующие десятилетия.

Нарисованная мною картина означает, что до того момента, как проснутся по-настоящему и какая-то часть элиты, и общество, мы будем наблюдать сирийские и иные ужасы в нарастающем масштабе с постепенным сокрушительным переносом на нашу территорию.

Хочется верить, что этот перенос будет постепенным. Потому что только тогда кто-то успеет проснуться. Но пока что происходит то, что мы наблюдаем. И это — по нашу душу. Как и многое другое.

Наблюдение этого сопровождается и продолжением восклицаний по поводу того, какие мы офигительные, и некими упованиями на Трампа, который якобы нас полюбит, а украинцев закатает в асфальт.

Присмотримся к тому, что имеет место по ту сторону этих невротических упований. Причем не с практической точки зрения (об этом пишут многие), а именно с точки зрения той «минус субъектности», с констатации которой я начал этот аналитический экскурс.

6 марта 2025 года доверенное лицо президента США Дональда Трампа, специальный посланник США по вопросам Украины и России Кит Келлог в своем выступлении на Совете по международным отношениям сказал следующее: «Мой опыт чтения истории, изучения поведения русских на войне — на самом деле есть замечательная книга „Россия на войне“ парня по имени Александр Верт, — [говорит], по сути, что единственное, чего вы никогда не должны делать с русскими — это ввязываться в войну на истощение. Я имею в виду, что это та же самая страна, которая во Второй мировой войне потеряла 70 тысяч солдат убитыми в Сталинграде за шесть месяцев и продолжала сражаться».

Киту Келлогу вскоре исполнится 81 год. Он имеет богатый и разнообразный военный опыт наравне с опытом административно-политическим. В годы вьетнамской войны он, будучи офицером спецназа армии США, получил высокие военные награды.

За свою долгую и бурную жизнь Келлог успел побывать исполнительным секретарем Совета национальной безопасности США, советником президента по национальной безопасности, командующим Командования специальных операций в Европе.

Начав военную деятельность простым пехотным офицером, он закончил ее в звании генерал-лейтенанта. Вся многолетняя военная деятельность Келлога проходила в десантных войсках и войсках спецназа. Когда во время террористических актов 11 сентября 2001 года Пентагон был подвергнут атаке, возникла необходимость управления альтернативным командным пунктом обороны. И Келлог вместе с заместителем министра обороны США Полом Вулфовицем принял на себя ответственность за управление этим альтернативным командным пунктом.

На пенсию Келлог вышел в 2003 году. И после этого сочетал работу в частном секторе в качестве высокого лица, отвечающего за безопасность, с деятельностью на ниве опять же безопасности в Ираке, где зарекомендовал себя как человек, способный действовать с предельной решительностью и эффективностью.

Во время первого срока президентства Дональда Трампа Келлог успел побывать и советником президента по внешней политике, и начальником и исполнительным секретарем Совета национальной безопасности, и советником по национальной безопасности вице-президента.

Сохранив верность Трампу в течение президентства Байдена, Келлог сразу же после того, как Трамп снова стал президентом США, оказался одним из его наиболее доверенных лиц.

И возраст Келлога, и его долгая деятельность на военном поприще и на ниве безопасности исключают полностью какую-либо содержательную симпатию и к СССР, и к России.

Келлог — из числа тех, кто руководствуется в своем понимании России рейгановской адресацией к «империи зла» и военной присказкой kill commy for mommy (убей коммуниста ради мамы). Полностью исключено и то, что Келлог может относиться к постсоветской России иначе, чем к СССР. В процитированном мной выступлении он прямо говорит, что страна, воюющая на Украине — это та же страна, которая воевала под Сталинградом.

Лично я был бы крайне рад, если бы это (про страну) действительно было так, однако, к сожалению, у меня по этому поводу есть самые серьезные сомнения. Но мое отношение к происходящему я обсужу чуть ниже.

Сейчас же мы обсуждаем то, что сказано Келлогом. А в его устах уравнивание сталинского СССР и нынешней России означает две вещи.

Во-первых, одинаковую ненависть к тому и к другому. Повторяю, не может быть американца с биографией Келлога, который не был бы проникнут предельной ненавистью к СССР. Эту ненависть взращивали в военных его поколения очень умело, превращая ее в пожизненную мировоззренческую ось.

А во-вторых, эта ненависть у Келлога сочетается с опасливостью, которая, и это надо понимать тем, кто сейчас ввязывается в очередную русско-американскую дипломатическую игру, не имеет никакого отношения к миролюбию.

Утверждение Келлога о том, что русских нельзя победить в войне на истощение означает не то, что с ними надо мириться. А то, что их надо побеждать иначе. То есть не в войне на истощение, а либо в очень быстрой войне, либо в принципе не военными способами.

То есть их надо не побеждать, а обманывать. Не побеждать, а развращать, растлевать, запутывать и, главное, — переигрывать.

Причем опыт такого успешного до крайности обмана, развращения, растления и переигрывания русских у американцев есть. И это — победа в холодной войне. Она же — «победа без войны». Так называется книга Ричарда Никсона, вышедшая в свет в 1999 году.

Победить без войны — это значит переиграть. И если в определенных кругах нашей элиты подобное утверждение может рассматриваться как сомнительное, то для американской элиты вообще и в особенности для той элиты, которая так или иначе солидаризируется с никсоновским утверждением (а это и Келлог, и Трамп, и многие другие), это из разряда очевидного и вызывающего невероятную гордость.

Президент России Владимир Путин, оценивая определенные этапы российско-американских отношений, несколько раз указывал на то, что наша сторона проявляла в этих отношениях избыточную доверчивость.

Для американцев вообще и особенно для тех, чей жизненный путь сходен с путем Кита Келлога, такая доверчивость является презренным качеством, которое породило упоительные для них результаты в 1991 году и должно порождать такие же результаты в дальнейшем.

Добавлю к этому, что американцы после 1991 года просто сошли с ума на почве неслыханной триумфальности этой самой победы без войны. Они рассматривают победу без войны как высший тип победы. А тех, кто может быть так побежден — как презренных недочеловеков, обитающих в неполноценной стране, находящейся, по сути, под внешним управлением США, или же, что то же самое, являющейся криптоколонией США.

Пока американская элита жива и здравствует, а это, безусловно, так, пока она находится в состоянии самоупоения, а все видят, что Трамп и его команда находятся именно в этом состоянии, ни о каком другом отношении к России речи не идет.

Вопрос может стоять только о том, как победить презренного раба. А пересмотр того отношения, согласно которому русские (а это мы все для них) являются презренными рабами, представителями проигравшей, растоптанной, а значит, презренной страны, — категорически невозможен.

И чем более подчеркивается сходство между СССР и постсоветской Россией, тем выше градус презрения и ненависти к побежденному противнику. И тем острее желание еще раз победить его без войны.

Вот что такое дипломатия Трампа, Келлога и других членов новой команды. И в этом отношении их дипломатия ничем не отличается от дипломатии Байдена, Обамы, Клинтона и других представителей той американской элиты, которую элита Трампа и Келлога люто ненавидит.

Сулла люто ненавидел Мария. А Марий люто ненавидел Суллу. Но и Сулла, и Марий, и все другие древнеримские элитарии одинаково относились к тем, кто был под пятой Рима. Или как к презренным рабам, или как к варварам. Но в любом случае как к тем, кто должен пасть ниц перед лицом римского господства.

Никому из противников Рима, а самым изощренным таким противником был, конечно же, Карфаген, никогда не удавалось разыграть карту раскола в римской элите. Сколь бы острым и кровавым ни был этот раскол.

Открытым остается вопрос о том, почему СССР так сокрушительно проиграл холодную войну.

По мнению антизападной общественности (она же — почвенники), тут все дело было и впрямь в доверчивости, помноженной на агентуру западных спецслужб и разного рода пятые колонны, в том числе и еврейскую, которую эта общественность наиболее страстно обвиняет в произошедшем.

А по мнению прозападной общественности (она же — западники), в нашем проигрыше виновата абсурдная коммунистическая идея с ее игнорированием частной собственности, рынка и всех остальных якобы безусловных разумностей, отвергаемых коммунистическим безумием.

До тех пор, пока эти два подхода, конкурируя друг с другом, будут ставить во главу угла некие обстоятельства, либо выдуманные, либо действительно имевшие место, но не имевшие решающего значения, мы не выйдем из нынешнего состояния, не позволяющего, как я глубоко убежден, ответить на главные вызовы XXI века.

Идеологическая усталость, имевшая место уже и в сталинскую эпоху и принявшая чудовищные размеры после смерти Сталина, конечно же, сыграла огромную роль в том, что породило постсоветскую действительность.

Идеократия не имеет права уставать. Уставая, она, и именно она, заболевает наиболее тяжело. Конечно, важно, какие формы принимает данная болезнь: идет ли речь о мещанстве, стяжательстве, податливости разным соблазнам, готовности служить чужим интересам, или о чем-то другом… Но при всей важности рассмотрения форм заболевания, намного важнее констатация того, что такое заболевание, прогрессируя, неизбежно приводит к смерти государства и общества.

И не об этом ли сказано в шекспировском „Гамлете“: «Вот он, гнойник довольства и покоя. Прорвавшись внутрь, он не дает понять, откуда смерть»?

В чем было главное системное отличие советской и постсоветской элиты от той элиты, которая заигрывает с нашей нынешней, как с полудурками? В механизмах формирования и селекции.

Где выступал Кит Келлог, отвергая определенные технологии контроля над Россией и настаивая на использовании других технологий? В Совете по международным отношениям.

А что это за Совет такой? Чтобы даже вкратце его обсуждать, нужно было бы написать отдельную статью или даже более объемное сочинение.

Но если не рассматривать существенные частности, каковыми являются деятельность президента США Вудро Вильсона, его советника полковника Эдварда М. Хауса, многочисленных других повивальных бабок, участвовавших в рождении данной структуры, то на первый план, конечно, выступает фигура Арнольда Тойнби.

А что такое Тойнби? Это некий концентрат высокой гуманитарности, призванной служить целям стратегической разведки. И в этом смысле Тойнби не существует сам по себе. Он — продукт определенной системы, в которой прагматическими вопросами всегда занимались высокие гуманитарии, превратившие свою гуманитарность в инструмент господства.

Тут что Шекспир, что Свифт, что Дефо, что какой-нибудь Джон Ди… Количество имен очень велико. А суть в том, что можно и должно господствовать, только если обеспечивается сопряжение высочайших смысловых уровней (качество которых может быть самое скверное) с циничной прагматикой.

Приглядитесь к Трампу и его команде. Там находится место связи одного и другого. Речь идет о безусловных религиозных фанатиках и одновременно — барыгах, непрерывно говорящих о сделках. Имеет место именно сплав одного и другого. И если вы начнете делить этот сплав на составные части, то ничего не поймете.

И налицо очень страстный подход, согласно которому деньги безумно важны и невероятно желанны, но при этом получить их можно только за счет грабежа. А грабеж требует власти. Значит, власть — и есть главное. Как потому, что она дает возможности ограбить и обогатиться, так и потому, что она очень желанна.

А еще она выводит на нечто более высокое, чем эта желанность. Наша позднесоветская и постсоветская элита одинаково ставила прагматику и технократию выше всего остального. Иногда это доходило до идиотизма, а иногда имело очень достойный характер.

Я знал людей, которые построили многое из того, что нынешние богатеи отдаивают уже четвертое десятилетие. И настаиваю на том, что многие из тех людей были очень близки не только к полному бескорыстию, но и к некоему светскому аскетизму.

И никакие государственные машины или дачи ничего в этом вопросе не отменяли. Люди жили другим. И в этом другом главное было — их понимание блага страны и народа.

Все это заслуживало и заслуживает глубочайшего уважения. И то, что некий высокомерный потомок такого бескорыстного раннесоветского руководителя говорил про своего предка и его соратников (цитирую): «Они с большим интересом читали газету „Правда“. Иногда по слогам», — является, знаю не понаслышке, омерзительной ложью.

Но Тойнби жил гуманитарностью, боготворил античность и прекрасно понимал, как ее следует превращать в инструмент власти. А бескорыстные, талантливые советские технократы с огромными заслугами в деле материального созидания, значение которого недопустимо преуменьшать, вполне могли призывать армян и азербайджанцев перестать конфликтовать, потому что они-де являются «двумя братскими исламскими народами».

А вот Киплинг, описавший в своем романе «Ким», что такое высшая этническая разведка, никогда бы такой ошибки не сделал. Потому что он жил гуманитарностью и в каком-то смысле состоял из нее.

Этот «состав» самым печальным образом связан с проблемой избранности, господства, аристократичности и многого другого. Если его рассматривать под моральным или даже метафизическим углом зрения, то он, конечно же, омерзителен. Но он очень эффективен. И ему нельзя противостоять, абсолютизируя прагматизм и технократизм. Ибо при такой абсолютизации эти важнейшие качества как раз и превращаются в гной.

Опасны не прагматизм и технократизм, создавшие ядерный щит, колоссальную экономику, победы в космосе, военно-промышленный комплекс, выигравший войну наряду с Красной Армией (одно без другого не может существовать) и многое другое. Опасна именно абсолютизация этого технократизма и прагматизма.

Опасен дисбаланс между поглощенностью материальной сферой и чем-то, что сродни гуманитарному варварству. Будучи опасен сам по себе, этот дисбаланс вдобавок порождает нечто совсем уж терминальное.

С определенными оговорками это нечто может быть названо относительным приравниванием человека то ли к машине, то ли к зверю, то ли одновременно к тому и к другому. При таком приравнивании исчезает единственное, на что могла бы опереться наша страна — вера в исключительность и в бесконечность всего того, что даровано человеку в виде его так называемых резервных возможностей.

Если эти возможности не будут поставлены во главу угла на ближайшие десятилетия, то фактическое сворачивание вида Homo sapiens и превращение этого вида в «сухую ветвь на древе эволюции» обеспечено. И при всей важности того, под каким именно иноземным соусом это произойдет, намного важнее, чтобы это не произошло. Тем более, что уж точно это не произойдет под нашим соусом, как ты его ни понимай.

Только высокомерный невротик может считать, что это может произойти под нашим, русским, псевдопатриотическим соусом. И только тот, кто сочетает в себе высокомерный невротизм с цинизмом, может не понимать, насколько эти его суждения отвратительны.

По-русски это говорить не будет. И не должно. По-русски должно говорить другое. А это может только участвовать в уничтожении русскости как таковой. Ибо русскость и это не совместимы по многим причинам. Главная из которых в том, что русское является порождением системного неприятия этого и убежденностью в том, что этому можно противостоять.

Исчезнут такое неприятие и убежденность — исчезнет и русскость. Сначала как культура. Потом — как интегральная гуманитарность. А потом и вообще.

Возвращаясь к шекспировскому определению этого как гнойника, прорывающегося внутрь и обеспечивающего смерть, необходимо установить, что:

• во-первых, хорошо бы, чтобы гнойник прорвался не внутрь;

• во-вторых, можно было бы все же понять, что это за гнойник;

• и, в-третьих, любое гнойное заболевание может быть излечимо только в случае, если ты борешься с ним, а не с чем-то совершенно другим.

А еще надо установить:

• что можно подавлять гнойные заболевания, понимая, что они именно таковы (а этого-то и нет);

• что можно эти заболевания игнорировать и с помощью такого технократическо-прагматического игнорирования — позволять им развиваться;

• что можно стимулировать развитие гнойных заболеваний, радуясь тому, что они уничтожат больного, используя именно высшие гуманитарные знания в сочетании с барыжным цинизмом;

• и что можно, наконец, парадоксальным образом прославлять именно гной, заявляя, что он, знаете ли, вовсе не гной, а эдакая новая полезная субстанция, призванная заместить чудовищную, безобразную плоть.

То, что Советская власть на зрелом этапе ее существования с гноем или не боролась, или боролась очень упрощенными методами, это понятно.

То, что ее прагматизм и технократизм постепенно приобретали самодовлеющую ценность и в результате использовались противником для смещения центра тяжести с идеологических и целевых установок — тоже понятно.

То, что гной можно было усиливать и что именно этим занимались враги разного рода, используя слепоту власти или ее перекос в сторону прагматизма и технократизма, тоже понятно.

Менее понятно то, как можно было умиляться гноем, с упоением лицезреть его, прикасаться к нему, принюхиваться к его флюидам.

И, тем не менее, было понятно, что жить мы будем в постсоветский период именно при системном наращивании всего этого.

И что тут есть два выхода.

Первый состоит в том, чтобы это взять и проклясть.

А второй — в том, чтобы, понимая свойства этого и лицезрея его оформление, продолжать верить в то, что в борьбе этого с чем-то очень нутряным и неявным, с чем-то, не имеющим отношения ни к какому дежурному патриотизму, победит сущностное, нутряное, неявное.

Что победит оно не сразу.

Что придется пройти через огромную череду разных патологий, формируемых этим.

Что никогда нельзя путать такие патологии с тем, что единственно спасительно и для страны, и для человечества.

Что в любых патологиях надо видеть саму патологичность, а также то, что соседствует с нею.

Что недопустимо никакое высокомерие по отношению к подобному симбиозу патологий с реликтами чего-то судьбоносного и существенного.

Что и Сирия, и «трампомания» являются очередными патологиями, порождаемыми этим.

Что спасение может принести только почти невозможное преодоление этого.

И что главным условием такого преодоления является острое, не сокрушающее, а трансформирующее переживание правды об этом и вытекающее из этой правды понимание предкатастрофичности всей нынешней ситуации.