Красное и черное

Как утверждала в своих воспоминаниях модная в предреволюционный период поэтесса Зинаида Гиппиус, после опубликования поэмы Александра Блока «Двенадцать» она отказалась «общественно» пожать ему руку в трамвае. Реальна ли эта история или выдумана, важно ли было Блоку или нет мнение не слишком выдающейся поэтессы, — безусловно, Гиппиус и ее супруг Дмитрий Мережковский выражали мнение весьма определенной части русской интеллигенции.

На одном из заседаний кружка «Зеленая лампа», который Мережковский и Гиппиус организовали в эмиграции, был заслушан доклад Ильи Фондоминского (Бунакова) о русской интеллигенции как духовном ордене. На обсуждении доклада Мережковский заявил, что он не согласен с точкой зрения Фондаминского, что большевизм — это ложная теократия, поскольку это делает большевизм относительным или историческим злом. Оппонируя Фондаминскому, Мережковский заявил, что «большевизм небывалое в истории, единственное, предельное зло — сатанизм» и отметил, что в частной беседе Фондаминский с ним согласился. После Мережковского слово взяла Зинаида Гиппиус и, сказав, что они с Мережковским и Фондаминский понимают термин «ложная теократия» одинаково, сочла уместным называть советский строй «сатанократией». Каких-либо серьезных возражений со стороны присутствующих такое предложение не вызвало.

Победа большевиков знаменует для Мережковского наступление царства Антихриста. Для него и Гиппиус февральская революция, приведшая к власти интеллигенцию и буржуазию, желанна, а Октябрьская, заявившая о своем народном характере, — отвратительна. Мережковского народ не интересует, кажется, что он его подспудно боится и ненавидит. Или боится того, что скрыто в народной толще.

Мережковский не одинок в описании большевиков как инфернального зла. Так, Михаил Булгаков в своем романе «Белая гвардия», вышедшем в СССР в 1925 году, бичует петлюровщину, то есть разгул народной стихии, противопоставляя ей интеллигенцию и аристократию. В романе он называет Троцкого — Антихристом, а большевиков — аггелами (демонами). Нелюбовь Булгакова к большевикам общеизвестна, однако заметим, такое сравнение с демонами отражает не только его личную неприязнь, но и весьма распространенную на тот момент в обществе точку зрения.

В 1918 году в России вышел сборник статей, посвященных революции, под названием «Из глубины». В числе его авторов числились философы и религиозные мыслители Семен Франк, Николай Бердяев и Сергей Булгаков, поэт-символист Вячеслав Иванов и другие крупные фигуры. В заглавной статье «Религиозной смысл русской революции» философ, профессор Санкт-Петербургского университета Сергей Аскольдов доказывал, что Октябрьская революция знаменует приход Антихриста и царство Зверя:

«Христианство есть религия царства небесного, социализм же есть религия царства земного. И в конце концов весь глубочайший смысл этого своеобразного религиозного идеала вовсе не в том, чтобы люди в этом земном царстве были счастливы, свободны и сыты. Всё это приманки и внешние движущие стимулы, тяготеющие поистине к одной цели — к богоборчеству. Но антихристово движение в России все же приняло, несомненно, еще сравнительно невинную личину злого зверя. Эта личина имеет и свою специальную персонификацию в третьем герое русской революции, Ленине».

Надо сказать, что в начале XX века все слои общества в Российской Империи жили эсхатологическими ожиданиями, предчувствием конца света. Кризис государства и социальных отношений, ощущение исчерпанности, огромное количество сект самого различного толка, в том числе и гностических, повальное увлечение мистикой и оккультизмом, декаданс и разврат — таковы симптомы болезни, поразившей Россию.

Неудивительно, что революционные события 1917 года общество восприняло сквозь призму ожидания Апокалипсиса. Кто-то, подобно Мережковскому и Булгакову увидел в Красной Армии войско Антихриста, а кто-то, как Блок, наоборот, разглядел возглавившего революционные народные массы Христа. По этой линии прошел раскол русской интеллигенции Серебряного века.

В поэме «Двенадцать» Блок дал едкую характеристику своим коллегам по писательскому цеху:

А это кто? — Длинные волосы
И говорит вполголоса:
— Предатели!
— Погибла Россия!
Должно быть, писатель —
Вития…

Зинаида Гиппиус не осталась в долгу и ответила Блоку:

Впереди 12-ти не шел Христос:
Так сказали мне сами хамы.
Зато в Кронштадте пьяный матрос
Танцевал польку с Прекрасной Дамой.
Говорят, он умер… А если б и нет?
Вам не жаль Вашей Дамы, бедный поэт?

Стихотворение Гиппиус датировано апрелем 1919 года. Поводом для его написания стал реальный случай, когда пьяный матрос, схватив икону с изображением Богоматери, танцевал с ней, а спустя час умер. Для Гиппиус описанный случай представлялся очередным доказательством того, что безбожники-большевики были войском Антихриста.

Позднее, уже будучи в эмиграции, Гиппиус злорадствовала, узнав, что в квартиру к Блоку подселили двух красноармейцев. «Жаль, что не двенадцать», — воскликнула она. Этот случай любят вспоминать те, кто хочет убедить нас в том, что Блок написал «Двенадцать» сгоряча, и что он был неправ в своей оценке.

Напомним, что в том же 1918 году Блок напишет и блестящую статью «Интеллигенция и революция». В ней он излагает те же самые мысли о величии революции и о ее исторической задаче.

Что же представляла собой та часть интеллигенции, мнение которой выражали Мережковский и Гиппиус? Оказавшись в эмиграции, эти витии не просто продолжили борьбу против большевиков. Мережковский был одним из немногих эмигрантов, открыто поддержавших Гитлера в войне против СССР. И это было закономерно.

На заседании кружка «Зеленая лампа» Мережковский договорился до того, что если Россия останется советской, то такая Россия ему не нужна, и выбирая между ней и свободой, он выбирает свободу. Какую именно свободу имел в виду Мережковский — вопрос отдельного литературоведческого исследования. Но ясно, что в любом случае свободу для себя. В 1941 году было вполне очевидным, что Гитлер не собирается освобождать русский народ. Он собирался его поработить. И вряд ли такому умному человеку, как Мережковский, это не было понятно. Так что приходится признать, что в понимании Мережковского необходимость в свободе не распространялась на всех.

Вопрос о свободе волновал русскую интеллигенцию всегда. Так, на памятнике Александру Сергеевичу Пушкину в Москве начертаны знаменитые строки:

И долго буду тем любезен я народу,
Что чувства добрые я лирой пробуждал,
Что в мой жестокий век восславил я Свободу
И милость к падшим призывал.

Но, в отличие от Мережковского, Пушкин не мыслил себя без народа и вне народа, для него главное, что своим творчеством он этот народ возвышал. Пушкин русский народ по-настоящему любил. Свободу он тоже ценил, но не абстрактную свободу, а свободу как отсутствие угнетения, сдерживающего развитие. Не случайно Пушкин в своей поэме «Медный всадник» воспел «светлый град Петров» — большое государство, несмотря на то, что оно иногда ломает судьбы «маленьких людей», таких как потерявший при наводнении невесту герой поэмы Евгений. И столь же неслучайно Мережковский в своем историческом романе «Антихрист. Петр и Алексей» увидел в Петре и в петровском государстве воплощение Антихриста. Да-да, Антихриста не только в большевиках, но и в Петре, и — шире — в любых сильных русских правителях и в большом российском государстве наши интеллигенты склонны были видеть задолго до ныне выдвигающих ту же идею гг. Сванидзе, Млечина и Ко.

«Народ освобожден, но счастлив ли народ?» — вопрошал поэт Николай Алексеевич Некрасов, тем самым заявляя, что свобода и счастье — не тождественны, и что свобода не означает автоматического наступления счастья. Народ у Некрасова темен, необразован, грубоват, но при этом в нем таится и глубокая внутренняя чистота, и большой запрос на идеальное.

К примеру, один из персонажей некрасовской поэмы «Кому на Руси жить хорошо» крестьянин Яким Нагой бросается в горящую избу, чтобы спасти любимые картинки. Остальное имущество Якима в результате сгорело. Яким не ожесточился, не проклял это увлечение картинками, ставшее причиной его обнищания. Он продолжил их собирать и после пожара, несмотря на крайнюю скудость крестьянской жизни. Такова сила народной тяги к прекрасному.

О той же внутренней свободе говорили и большевики, выдвинувшие лозунг «Из царства необходимости в царство свободы». И именно благодаря этому русский народ по существу и откликнулся на марксистскую идею.

Можно делить интеллигенцию на либералов и охранителей (или консерваторов). Можно делить на почвенников и западников. Или провести линию разделения между разночинцами и аристократией. Но в любом случае обнаруживается принципиальная неоднородность нашей интеллигенции, в определенный момент отказавшейся от собственного призвания — служения народу.

Разделение Серебряного века на «красный» и «белый» было осознано и оформлено уже в период Революции, а возможно, и раньше. Так, Зинаида Гиппиус лично составляла списки интеллигентов-«перебежчиков» — тех, кто, как Блок, принял сторону большевиков и пошел на сотрудничество с ними.

Выделение внутри Серебряного века русской литературы двух полюсов позволяет понять и русскую революцию 1917 года, и судьбы русской интеллигенции после революции, а также причины последующего краха советского проекта. Ведь именно позднесоветская интеллигенция очевидным образом предала свой народ, не просто отказавшись давать идеологический отпор западной тотальной пропаганде, но и солидаризовавшись с ней для сокрушения внутренне глубоко презираемого «гегемона» — пролетариата.

Конечно, не вся советская интеллигенция с презрением относилась к простому народу. Но влияние этой части на элиту было огромно и именно оно определило успех перестройки. В то же время ясно, что разделение интеллигенции на условно «пронародную» и «антинародную» возникло не во времена СССР, а гораздо раньше.

Пример кружка семейства Мережковских показывает, что самоопределение части русской интеллигенции, чье мнение они выражали, носит не только идеологический, но и, что гораздо важнее, метафизический характер.

На начальных этапах движения «Суть времени» С. Кургинян дал определение трех метафизик — «белой» (ортодоксальное христианство), «красной» (хилиазм) и «черной» (гностицизм). Так вот, мировоззрение Мережковского и кружка его последователей, которых они с Зинаидой Гиппиус духовно опекали, было откровенно гностическим. Гностицизм в том или ином изводе был верой Мережковского и его присных.

Гностицизм и есть то самое чрево, которое породило Гитлера, Муссолини, Франко и им подобных. Именно этим объясняются заигрывания Мережковского с нацистами и ненависть к красному началу. Это духовное родство и определило характер отношения Мережковского к фашизации Европы.

Спешу заверить читателя, что столь категорическая оценка не является плодом моей буйной фантазии. Дословно о гностицизме Дмитрия Сергеевича говорили его знакомые и коллеги по писательскому цеху, например, Борис Константинович Зайцев.

Зайцев (1881–1972) — один из крупных русских писателей Серебряного века. Он был знаком не только с Мережковским и его кружком, но и с Антоном Чеховым, Леонидом Андреевым, Иваном Буниным и другими.

В свою книгу воспоминаний «Странное путешествие» Зайцев включил заметку, посвященную 10-летней годовщине смерти писателя Алексея Михайловича Ремизова (1887–1957). (Ремизов, как и Мережковский с Гиппиус, Октябрьскую революцию не принял, был близок к эсерам.)

Зайцев вспоминал: «Дальние времена, начало века. Мы с женой, молодые еще, приезжаем по временам из Москвы в Петербург, по делам литературным. Там журнал «Вопросы жизни». Его редактор — «мистический анархист» Чулков, из моих близких. Секретарь редакции — Ремизов, Алексей Михайлович.

«Вопросы жизни» был толстый ежемесячный журнал христианско-модернистского направления. Первые скрипки в нем — Булгаков (тогда еще не священник), Бердяев. Но и Мережковский, Гиппиус, Розанов. Из совсем молодых, Блок, Ремизов, Чулков и я.

Квартира у этих «Вопросов» была большая. В одной части ее жил Чулков с женой, на другом конце Ремизов со своей женой Серафимой Павловной и дочерью, совсем маленькой Наташей. <…>

(Раз, зайдя к Ремизовым, застал я некую идиллию, довольно неожиданную: Мережковский, в кресле, покачивает на гностической своей тонкой ножке эту крохотную Наташу. Может, правда, тронул младенец его полуледяное сердце?)»

Характеристика Мережковского, данная Зайцевым без всяких кавычек, согласимся, весьма емкая. Нельзя сказать, что Зайцев не любил Мережковского или враждовал с ним, и поэтому так о нем говорил. В статье, посвященной 100-летию со дня рождения Мережковского, Зайцев достаточно тепло о нем отозвался, а приведенный выше эпизод изложил несколько мягче.

Во-первых, вместо «тонкой гностической ножки» он уже написал «тощей интеллигентской ножке», и, во-вторых, убрал пассаж про «полуледяное сердце», не забыв, впрочем, указать, что такая нежность по отношению к ребенку у Мережковского случилась чуть ли не первый и последний раз в его жизни. То есть, по мнению Зайцева, душевная теплота Мережковскому была вовсе не свойственна, и поэтому эпизод с Наташенькой Ремизовой Зайцева необычайно удивил и отложился в памяти как нечто исключительное.

Любопытно, что в этой же статье о Мережковском Зайцев отмечает, что «начала природного, земляного и плотского в Мережковском уже очень мало, пожалуй, совсем не было». Как не было в Мережковском с Гиппиус и «обращенности к „малым сим“, какого-либо привета, душевной теплоты и света».

Отсутствие душевного тепла и холодность, конечно же, не могут быть истолкованы как однозначный признак увлечения гностическими учениями. Но, похоже, оговорка про гностическое не случайна, и такое увлечение было свойственно тем, кто входил в ближний круг общения Мережковских. Это как минимум упоминаемые Зайцевым Чулков, Бердяев и Булгаков.

О мистическом анархисте Георгии Ивановиче Чулкове мы уже упоминали в одной из предыдущей статей. Напомним читателю, что мистический анархизм является одной из разновидностей гностицизма. Об этом уверенно говорит в том числе мистический анархист Василий Налимов в своей работе «Об истории мистического анархизма в России».

Брошюра Чулкова о «мистическом анархизме» вышла в свет в 1906-м с предисловием Вячеслава Иванова. Работа Чулкова была встречена интеллигенцией очень эмоционально. Одну часть интеллигентов идеи Чулкова восхитили, другая же нашла, что Чулков — эпигон Мережковского, Достоевского, Владимира Соловьева и других авторов. Но нам-то важна не концептуальная новизна идей, озвученных Чулковым, а признание его современников, разбирающихся в данной теме, что гностико-мистико-анархические идеи Чулкова и идеи Мережковского — близки.

Во главу угла своей концепции Чулков ставил неприятие мира, ссылаясь на творчество Достоевского и Ибсена, у которых он изыскивал соответствующие мотивы, а также на труды украинского философа Григория Сковороды.

Отметим, что Григорий Саввич Сковорода (1722–1794) — знаковая фигура гностицизма, и увлечение русской интеллигенцией его трудами тоже симптоматично. Сковорода считал, что материальный мир — тюрьма, в которой томится душа, и поскольку материю нельзя просветить и возвысить, то спасение души состоит в том, чтобы вырваться из телесности и соединиться с небесной благодатью. Это типично гностический взгляд на мир.

Работы Сковороды изучал и развивал русский философ Владимир Соловьев (1853–1900), который, по всей видимости, увлекался гностицизмом или, по крайней мере, очень хорошо в нем разбирался. Соловьев — автор нескольких статей о гностицизме и гностиках в энциклопедии Брокгауза и Ефрона, что говорит о высоком уровне его компетенции в данном вопросе.

Характерно, что в статье «Валентин и валентиниане» Соловьев называет гностика Валентина гениальнейшим мыслителем всех времен. «Гениальной» называл систему Валентина и философ Лев Карсавин, примыкавший к кружку Булгакова-Бердяева и развивавший идеи Соловьева.

Общепризнано, что Владимир Соловьев оказал сильное влияние на Сергея Булгакова, Николая Бердяева, Павла Флоренского, Семена Франка, Александра Блока и других представителей Серебряного века. Профессор Константин Васильевич Мочульский (1892–1948) в книге «Владимир Соловьев. Жизнь и учение» дал крайне любопытную характеристику: «Соловьев никогда не был кабинетным ученым и отрешенным от мира мистиком. Он чувствовал себя религиозно-социальным реформатором, жил сознанием приближающегося конца и хотел действовать немедленно, чтобы его ускорить».

Не вызывает сомнений, что Мочульский под «приближающимся концом» имел в виду конец света. Желание ускорить наступление Апокалипсиса прекрасно сочетается с восстановлением изначального состояния благого Абсолюта, предшествовавшего творению. Если создание мира злым демиургом есть порча Абсолюта, то уничтожение мира — это благо.

Мочульский не был лично знаком с Соловьевым в силу своего возраста, но зато плотно работал с С. Н. Булгаковым в эмиграции, в созданном по инициативе последнего Свято-Сергиевом богословском институте в Париже.

Оговорив все это, вернемся к наследству Григория Сковороды и к тем, кто входил в кружок Мережковского.

(Продолжение следует.)