Осознание поражения как залог победы

Силен тот, кто валит, да сильнее, кто поваленный встанет.

Русская народная мудрость

Победа — главная цель в военном деле. Но на пути к ней всегда будут барьеры больших и малых поражений. Способность их преодолевать, способность их верно оценивать, способность преображать себя для их преодоления — одна из важнейших, если не самая важная характеристика как отдельного бойца, так и целой системы, ведущей какую либо войну.

История Великой Отечественной войны, особенно первые ее этапы, часто именуемые «русским военным чудом», дала нам прекрасные примеры таких способностей с нашей стороны — и их отсутствия со стороны нашего противника.

Рассмотрим и сравним особенности восприятия поражений немецким и советским военным командованием.

Начну с противника, с нацистов.

Поражения нацистов не влекли за собой глубокого критического осмысления себя и своих действий. До сих пор нацисты и их последователи ищут причины поражений вне себя самих: погодные условия, некомпетентность руководства, недостатки организационно-штатного характера, предательство и так далее. Процент осознания того, что поражение произошло из-за более высоких боевых и моральных качеств противника, его более эффективной организации и управления, мобилизации всех сил, — ничтожно мал в мемуаристике бывших германских военных любого уровня.

Достоинства противника они объясняют, как ни странно, его недостатками: сплоченность — стадным инстинктом, дисциплинированность — рабской покорностью, упорство в бою — страхом перед наказанием.

Причины поражений, как правило, объясняются так: «Гитлер мешал генералам, генералы мешали офицерам, а всем вместе мешала погода».

Еще один тип объяснения неудач: «Если бы в 1943 году вермахт был таким же, как в 1941-м, всё было бы иначе». Изменение соотношения сил и средств, растущий опыт и мастерство противника — эти факторы сознание нацистов просто игнорирует.

Трудно в это поверить, но в массовом сознании самого рационального народа Европы критическое осмысление себя в окружающей действительности было просто отключено.

«Мы уже самые лучшие, и лучше нас не может быть никого» — вот самое слабое место нацистской идеологии. И удалить эту трещину никак нельзя. Ведь если мы — не лучшие, то тогда почему именно мы имеем право на господство? А если речь не идет о господстве, то тогда к чему разговоры о превосходстве и исключительности?

Наверное, именно этим объясняется тот моральный надлом, который наши фронтовики описывают так: «После Сталинграда немец пошел не тот».

Поражение под Москвой зимой 1941 года немцы восприняли как недоразумение, обусловленное капризом погоды. Свои успехи весной и летом 1942 года немцы воспринимали как нечто само собой разумеющееся, но следующее крупное поражение под Сталинградом разрушило их уверенность в своей непобедимости и исключительности. А именно исключительность является фундаментом нацистской идеологии. Рухнула их картина мироздания, на смену радужным перспективам победы и исполнения мечты пришла мрачная обреченность, произрастающая всё из той же нацистской идеологии: «Лучшие и сильнейшие неизбежно уничтожат тех, кто хуже и слабее». Это выражалось в популярном среди германских военных тезисе: «Надо радоваться войне, ибо мир будет ужасен».

Таким образом, идеология исключительности и права на господство оказывает двоякое влияние на своих приверженцев: с одной стороны, дает уверенность в себе, а с другой — лишает их запаса моральной прочности, способности осмыслить свои недостатки и мобилизоваться на их преодоление.

Нацист способен победить другого, но не способен победить себя.

По тем же самым причинам нацист не в состоянии адекватно оценить возможности и способности противника. Его противник изначально «назначен» существом низшего порядка, неспособным к проявлению высоких качеств. Вряд ли необходимо подробно описывать, к чему приводит хроническая недооценка противника.

Здесь следует четко разделить, что в войне участвуют несколько категорий людей: профессиональные военные, идейно мотивированные люди, мобилизованный контингент.

В Великой Отечественной войне эти категории у противоборствующих сторон имели разные особенности. В Германии профессиональные военные и идейно мотивированные разделялись достаточно четко, и в перспективе это вылилось в конкуренцию вермахта и войск СС.

В СССР военные не являлись отдельной от идейно мотивированных людей частью общества. Весь руководящий состав РККА был в партии или в комсомоле. Более того, профессиональные военные контролировались представителями партии настолько жестко, что Верховному Главнокомандованию пришлось для пользы дела вносить изменения в их статусы.

Но обе первые категории существенно утрачивают степень своего влияния на события, когда дело доходит до задействования массового мобилизованного контингента. Здесь на первый план выходят глубинные характеристики народов, мобилизованных на войну. Довоенная общественная атмосфера, система воспитания и образования задают мобилизованным морально-психологические характеристики, которые и определяют степень прочности бойцов, подразделений, частей и т. д. Идейно мотивированная часть общества задает народу смысл «за что воевать?», профессиональные военные — «как воевать?».

Вопрос же «за что умирать?» — гораздо более сложен, и транслировать ответ на него в массы можно только с опорой на очень глубинные струны человеческих душ. И если идеологическое предложение «умрем в борьбе конкретно за это» не сочетается с некими многовековыми мотивами народных настроений, то предложение это будет отвергнуто.

Германская идейная часть общества доходчиво и заманчиво объяснила немцам «за что воевать» — за достаток, за пространство, за господство. Тем более, что аналоги подобных войн лежали в фундаменте германского государства и народного сознания. Но вопрос «за что немцам умирать?» по большому счету остался без ответа.

Во второй половине войны германская стойкость обеспечивалась опорой на дисциплинированность среднего немца и на жесточайшие меры по поддержанию этой дисциплинированности. Последняя же фаза войны вообще в моральном плане свелась к расхожей в вермахте фразе: «Мы должны держать фронт на востоке до тех пор, пока нам в спину не ударят американские танки». То есть речь шла о выборе, кому сдаваться.

Что же было с советской стороны? Советскому человеку никто не пел сладких песен, какой он замечательный, лишь потому, что он советский. Основной смысл обращений идейной части советского общества к остальному народу состоял в том, что «ты способен стать лучшим, тебе помогут стать лучше, создадут условия для твоего качественного роста».

Этот смысловой посыл совпал с гигантским по масштабам образовательным и профессионально-обучающим процессом. Люди всем существом чувствовали, как вокруг них бурлит поток преображения.

И дело не только в том, что резко рос уровень технической образованности. Одновременно с этим широкие слои населения получили базовое образование «дворянского типа». А ведь это образование имеет свои особенности, имеющие прямое отношение к военному делу: вряд ли стоит доказывать, что самая впечатляющая часть классической русской литературы насквозь пропитана военно-элитарным духом. Учитывая тот факт, что основную нагрузку войны вынесло поколение 1919–1925 годов рождения, можно сделать вывод, что становым хребтом Красной Армии являлись именно те, кто усвоил эту дворянско-военную этику.

И совершенно неудивительно, что эти поколения не реагировали на пропаганду противника так, как противнику этого хотелось. Противник строил ее из расчета на полуграмотную крестьянскую армию образца Первой мировой. Но у выпускника даже средней сельской школы призывы типа «Бей жида-политрука, морда просит кирпича!» вызывали усмешку и вопрос: «За кого они нас держат, эти немцы?».

Поражения начала войны воспринимались советскими людьми совершенно по-разному сразу после нападения фашистов и когда их преимущество стало очевидным: настроения менялись от изумления и растерянности к угрюмому упорству. Если многочисленные добровольцы июня–июля 1941 года боялись, что война кончится раньше, чем они доедут до фронта, то ополчение осени 1941 года — это совсем другой настрой.

Многочисленные вновь сформированные соединения несли огромные потери в силу низкой квалификации и отсутствия опыта борьбы против искушенного и сильного врага, но удерживали свои позиции. «Мы вас научим воевать!», — издевались немцы через радиоустановки. «А мы вас отучим», — бурчали себе под нос русские в своих окопах.

Предвоенное благодушие и уверенность были смыты ледяным душем 1941 года. А постепенное осознание внутренней сущности того, что вломилось через границы, провело четкую грань: «Победа или смерть!». Без третьего варианта. Реальность четко давала понять, какого высокого уровня военного умения и искусства надо достичь, чтобы одолеть лучшую армию Европы, а значит, и мира.

Сила советских людей того времени заключалась еще и в том, что они еще не разучились учиться. Огромная часть советского общества совсем недавно резко изменила свои качества и квалификацию. Время, необходимое для обучения, оплачивалось кровью, поражениями и новыми ударами по самооценке.

Объяснить рационально, на чем держалась боеспособность еще не ставших военными людей, почти невозможно. Пропаганда и дисциплина были факторами поддерживающими, но не определяющими. Главным было то поведение неумелых и плохо управляемых бойцов, которое наблюдали и Фридрих II, и Наполеон Бонапарт, описавшие его словами: «Их легче истребить, чем разогнать» и «Мало русского убить, надо еще и повалить его».

Череда поражений была воспринята как временная, хоть и труднопреодолимая проблема. Поражения не вызвали обрушения картины мира. Не было изначального утверждения о своем превосходстве, картина мироздания не опиралась на это, в отличие от основополагающих теорий Третьего рейха.

Итак, столкнулись два типа мировоззрения: одно, опирающееся на заданности и обусловленности, основанное на понятии о врожденных и неизменных характеристиках людей и народов, и другое, стоящее на фундаменте веры в способность человека расти и преображаться.

Вера в высокое предназначение человека оказалась сильнее мифа о его обреченности.