За историческое достоинство!

Прошло сто лет со времени Великой Октябрьской социалистической революции. Они были очень разные, эти годы, как в советский, так и в постсоветский период. Но к столетию Великой французской революции французские историки и вообще французский интеллектуальный актив уже перелопатили всё, что могли: были подняты все архивы, была создана детальная картография событий, и французы пришли к столетию Великой французской революции — ничуть не менее кровавой, чем наша Октябрьская революция, — во всеоружии. Они уже очень многое знали, появились разные исторические школы, возникли многотомные истории этой революции.

Мы приходим к столетию события, которое имеет для мира ничуть не меньшее значение — и это все понимают, — чем Великая французская революция, в несколько другом состоянии. Это состояние характеризуется не только идеологическим расколом, расколом по ценностям — это было бы еще нормально, естественно... Кстати, во Франции раскол продолжается и через двести лет — есть до сих пор и роялисты, ненавистники революции, и ее апологеты... Беда заключается в том, что мы не можем сойтись даже по тем моментам, которые должны были бы быть общими для либералов, коммунистов, националистов, кого угодно еще. Например, в том, что касается числа жертв. Это очень странно: ведь есть же цифры, которые в конечном итоге по-разному могут интерпретироваться людьми с разными идеологическими взглядами. Но нет окончательности даже по вопросу об этих цифрах, вопреки тому, что на самом деле цифры есть.

Я не историк. У меня отец довольно видный советский историк, у меня дочь — кандидат исторических наук. И я сам играл историческими рукописями тогда, когда полагалось играть в игрушки, и жил всё время в атмосфере исторического разбирательства — такого специального вида достоинства историков, чем они, историки, и отличаются от простых смертных. Это была советская эпоха. В частности, мой отец мне говорил: «Во-первых, я знаю точно, что Солженицын не был в архивах. А во-вторых, — что бы он там делал? Вот он бы туда пришел — он бы что там делал практически? Вот он оказался в архиве, это огромные галереи ящиков, с которыми как-то надо работать...»

Единственный человек, который по-настоящему взялся с архивами работать, — это человек либеральных убеждений по фамилии Земсков. Он уже покинул здешний мир. Земсков был человеком, который хотел всячески раскрыть все гнойники советского сталинского режима, и он совершенно не собирался подыгрывать каким бы то ни было сталинистам, советистам, кому-нибудь еще. Но он был человеком абсолютно честным — первое, и абсолютно добросовестным — второе. И уважаемым. Он поднял все архивы, которые можно было, по жертвам репрессий. Оказалось, что цифры жертв репрессий достаточно близки к тем первым цифрам, которые давали Хрущеву министр внутренних дел и министр госбезопасности. Я называю эти цифры по памяти: порядка 800 тысяч расстрелянных с 1920 года по 1954 год, и порядка 2 миллионов тех, кого можно причислить к жертвам вообще.

Это трагические цифры, очень большие, но они — в пропорции к числу населения страны — ниже, например, чем во франкистской Испании или в Чили. Называние этих цифр вводит российскую историю в один ряд с историями других стран, переживших репрессивные периоды.

Естественно, что первый вопрос, который дальше возник, — это вопрос о том, а как быть с уголовниками? Потому что совершенно ясно, что все люди, которые разворовывали склады и так далее, были причислены к саботажникам и пр. Единого подсчета по всему периоду, к сожалению, нет. Есть данные по периоду, если мне не изменяет память, с 1930-го по 1938 годы. Там уголовники составляют примерно около трети от всех репрессированных.

Ну, и далее, естественно, возникает вопрос, что не может же число людей, которые действительно вели антисоветскую работу, равняться нулю.

В частности, это можно вычислить по числу людей, которых не удалось реабилитировать при Хрущеве, — были целые категории людей, которых никак нельзя было реабилитировать. Получаются вполне трагические цифры — за тридцать с лишним лет примерно 500 тысяч человек (это очень много!) или что-нибудь в этом духе расстрелянных и еще примерно полтора миллиона сидевших. Что-то в таком духе.

Один из расстрелянных — мой дед, который был арестован в Климовичах Могилевского уезда за то, что был сыном предводителя дворянства. Потом он в Красной Армии был офицером тоже... И в империалистическую войну, и в Красной Армии.

У меня нет никакого основания считать, что эти цифры являются ерундой («лес рубят — щепки летят»), что не было безвинных жертв. Но давайте все вместе: либералы, националисты, коммунисты, антикоммунисты — договоримся, сколько людей погибло. Ведь это не зависит от того, какой именно ценностной ориентации придерживаются люди, это же объективная истина. Если все-таки мы говорим об истории и не можем договориться о ценностях, то можно же договориться хотя бы о цифрах, о фактическом фундаменте, на котором каждый будет строить свои ценности! Кто-то будет говорить, что это «кошмар», «ужас» и так далее, но тогда он должен будет сказать, что этот кошмар ничуть не больше, чем во франкистской Испании или где-нибудь еще. Кто-то будет говорить, что «лес рубят — щепки летят»... Это уже вопрос политической и ценностной ориентации, но мы должны знать, сколько реально было репрессированных.

Прошло сто лет со дня Великой Октябрьской социалистической революции. Вместо того чтобы назвать эти цифры, блуждает то, что мы называем мифами, — то, что, с моей точки зрения, не может устраивать никакого гражданина страны, какой бы ценностной ориентации он ни придерживался. Единственное наше право на консенсус — знать, сколько. Господин Солженицын в конце своей весьма специфической биографии назвал такие цифры 110 миллионов. И до сих пор его «Архипелаг ГУЛАГ» и всё прочее функционируют в школе. Но так же нельзя через сто лет!

Когда мы говорим «историческое достоинство», мы призываем объединиться людей с разными ценностными представлениями на общей платформе. Так, как сейчас, — нельзя! Это национальная честь, понимаете, достоинство страны — знать через сто лет, сколько людей стали жертвами «кровавого колеса» или «постреволюционной стабилизации» — не важно, кто как называет, — но сколько?

За нами идут следующие поколения, дети учатся. Им дают этот «Архипелаг ГУЛАГ». Я совершенно не против того, чтобы давали «Матренин двор» или «Случай на станции Кречетовка», или «Один день Ивана Денисовича». Пусть произведения Солженицына фигурировали бы в качестве части нашей художественной литературы. Но это же дается как исторический документ! Но какие же это документы? Там нет документов вообще. Это не исторический подход к делу. Исторический подход — это подход людей, обладающих достаточной квалификацией, чтобы взять это и хотя бы пересчитать. Это должны быть люди, владеющие методологией оценки фактов. Почему бы перед столетием события, которое для всего мира значит ничуть не меньше, чем 14 июля 1789 года, день взятия Бастилии, — почему бы перед этим событием не опереться на твердый исторический фундамент и не убрать всё остальное из школ? Не дурить голову нашим детям, не продолжать этот странный тип эквилибристики. Не надо больше.

Я знаю, что всегда будут находиться радикально антисоветские группы, которые скажут, что половину населения перебили. И всегда будут находиться радикально просоветские группы, которые будут говорить, что никого, кроме врагов народа, не уничтожали, и так им и надо. Но это же вопрос оценки, а факт-то какой оценивается? Сколько было репрессированных?

Дальше начинаются самые фантастические виды подобного рода недостойных пузырей, надуваемых над поверхностью нашей великой истории. Великой, трагической — какой угодно. Говорится, например, что Ленин снял орлов с Московского Кремля и поставил звезды. Есть документальные фотографии первого Мавзолея, за ним — башни кремлевские и на них — орлы. Орлы были сняты в 1935 году. Зачем это? Но мы же слышим это утверждение из уст достаточно выдающихся наших политиков.

Есть фальшивки, которые использовали Аллен Даллес и другие, когда они осуществляли войну с нашей историей, задействуя для этого, в частности, раздутые цифры жертв. Но есть же фальшивки, которые не принял даже Аллен Даллес, сказав: «Они слишком грубые». Имелись в виду фальшивки типа измышлений господина Фельштинского, касающиеся того, как именно расстреливались казаки, как подло Ленин расстреливал казаков, отдавал распоряжения. Так там годы не совпадают, названия городов не совпадают! Говорится о том, что эти репрессии осуществлялись в таких-то городах, но города, в которых это было, назывались иначе. На момент года, когда было «дано» это распоряжение, казаки уже скакали по всей стране с шашками. Вот по поводу подобных фальшивок Даллес и говорил: «Это слишком грубо. Это будет сразу разоблачено». Но у нас это вбивается, как гвоздь, в сознание людей, в том числе молодежи. Этого нельзя допустить к столетию, как я считаю, величайшего события, если мы действительно хотим отстаивать историческую память.

Это абсолютно не означает, что нужно всё оправдать или по поводу всего сказать, что всё было замечательно. Можем мы сказать, что произошло реально, и на этой основе как-то договориться? И считать это каким-то нашим даром мертвым, которые погибли за красную идею или против нее, а также стране и детям, будущим поколениям... Обычно такую работу делают профессионалы. Во Франции такую работу осуществляли мощные группы французской интеллигенции, профессионалов и интеллектуалов. Кем бы ни был Тьер, но он был прекрасным историком, который написал многотомную историю Французской революции.

У нас таких групп нет. Если считать, что положение страны не вполне благополучно и нужно говорить, в том числе, о национально-освободительной борьбе, то у нас нет в обычном респектабельном смысле этого слова готовой национальной интеллигенции, которая возглавит национально-освободительную борьбу, — неважно, против западного засилья или чего угодно. Такая группа была, например, в Мексике. У нас ее нет. У нас люди смотрят ненавидящими глазами и радуются тому, что могут какие-нибудь бесчестные цифры в очередной раз выложить, потому что эти цифры, как им кажется, ущемляют их врага. У нас продолжается эта война, при которой само значение факта — исчезает. Это надо прекращать. Но для этого в общественный процесс должны войти новые группы.

Прекрасно понимая, что я не мог бы предоставить изначально, сам по себе, какие-то новые когорты людей, которые бы работали в архивах и пр., я попросил интеллектуальный актив движения «Суть времени» в разных регионах разработать то, что можно, разобраться с тем фактологическим материалом, который уже сделан добросовестными умами и руками. И чтобы это в целом было скомпоновано в издание и представлено к столетию Великой Октябрьской революции в виде безусловного материала.

Борьба с мифами не есть апологетика определенного периода и не есть его демонизация. Это просто элементарно честный подход. Я понимаю, что, возможно, такой подход не вполне устроит тех, кто придерживается крайних позиций. Но это в интересах народа, нации, в интересах тех, кто смотрит на нас из другого мира, в интересах наших детей, которые иначе завтра будут учиться непонятно чему. И это дань великой дате.

Когда я говорю об историческом достоинстве, я имею в виду только это. Мы не хотим ни агитировать за советскую власть, ни против нее. Да, у нас есть позиции, взгляды, мы их неоднократно излагали и мы никогда их не изменим. Мы считаем советский период великим периодом в жизни страны, вполне достойным того, чтобы войти в золотые страницы истории человечества. Высшей точкой этого периода, конечно, является победа над фашизмом — и тут, наверное, уже даже и спора-то особенно быть не может между разными группами. Но когда мы собираем вот таким образом региональные, а потом, надеемся, и федеральные мероприятия, мы оставляем в стороне свой идеологически ценностный багаж и обращаемся к людям, адресуя их к понятию из реки по имени Факт, как говорил Маяковский («Воспаленной губой припади и попей из реки по имени — «Факт»). То есть к тому, что может быть более или менее безусловно. Надо просто разобраться в том фундаменте, на котором потом, повторяю, люди с разными ценностями могут построить разные здания. Но давайте по крайней мере действительно не лгать в том, что касается факта.

Завершая свое выступление, хочу сказать об одной фразе Солженицына. Моя семья была долго знакома с семьей Александра Трифоновича Твардовского и «Новым миром», и я достаточно хорошо знаю, что именно Солженицын сделал с Твардовским, какую лепту он внес в то, что Александр Трифонович ушел из жизни раньше, чем мог уйти. Но главное, что меня всегда занимало, — это призыв Солженицына «жить не по лжи». Я полностью разделяю сам призыв, но я не понимаю, как цифры «110 миллионов репрессированных» соединяются с этим призывом? Моя мать, известный советский филолог, говорила: «Вот смотри, он пишет в конце романа [речь идет о вышедшем в самиздате романе Солженицына «В круге первом»], что арестованных увозили в фургоне, на котором было написано «Мясо», и иностранный корреспондент, увидевший этот фургон, отметил в своей газете, что в России улучшается продовольственная ситуация. Но ты ведь понимаешь, что Солженицын пишет это не для русских, не для советского населения, потому что всё советское население знало, что увозили в фургонах, на которых было написано «Хлеб», а не «Мясо». Но скажешь «Хлеб» — и не будет фразы, что улучшается ситуация со снабжением, не будет такого ядовитого конца».

Я всё время спрашиваю: как именно это соотносится с призывом «жить не по лжи»? А наша национальная честь, столетие Революции, представление о нашем народе как все-таки о великом образованном народе требуют того, чтобы какие-то возможные точки над i были расставлены. Если этого не делает определенная часть профессионального исторического сообщества (я не буду здесь высказывать гипотезу, почему не делает), то пусть это делает новая молодая интеллигенция.

Я считаю, что я как раз приду к тому, чтобы сформировать из молодых участников движения «Суть времени» вот этот новый отряд национальной, улучшенной, в респектабельном смысле этого слова, интеллигенции, которая пусть со временем, но сможет отстаивать вот это историческое достоинство, честь, правду о собственной стране, ничего не заглаживая и ничего не демонизируя.

Пусть наша конференция станет одним из первых шагов на этом пути. Следом за нынешней конференцией пройдут конференции в других городах России. Я буду присутствовать на всех конференциях, потому что придаю этим событиям очень большое значение. А после того, как они пройдут, мы надеемся, что в Москве — и именно в момент празднования великой даты — мы представим некий труд, который будет нашей скромной лептой в отстаивание этой правды, национального достоинства страны, исторического достоинства в данном случае. И этот труд избавит нашу молодежь как минимум от того, чтобы она всё время читала полную ахинею, не имеющую никакого отношения ни к какой науке, ни к какой работе с фактами. А идейное, ценностное отношение к фактам — останется. Мы убеждены, что свобода мысли представляет собой величайшее право человека, которое не должно быть ущемлено.