Лестница в ад, или Зачем нужна грязная бомба
26 октября 2022 года. «Вечер с Владимиром Соловьевым»
на телеканале «Россия 1»
Сергей Кургинян: Мы же не можем бесконечно говорить, что Волга впадает в Каспийское море. Пробирка Колина Пауэлла — казалось бы, уже всё, больше не надо, один раз можно такой финт выкинуть (и, между прочим, он не худший мужик был сам по себе, как мне кажется, из этих американцев), однако он же не арестован за это, не пострадал…
Владимир Соловьев: Но политическая карьера его была закончена.
Сергей Кургинян: Политическая карьера, конечно. Может быть, ради этого и было сделано, он же мог быть кандидатом в президенты. Но в любом случае он не сел в тюрьму за это и всё прочее. Эта огромная кровь ничем не обернулась для него, и было сказано тем самым, что так можно и даже нужно. И всё дальнейшее вполне может решаться таким же способом.
Но это всё, мне кажется, мелочи по отношению к главному, что мы видим в связи с идущим ядерным нарастанием — разговорами о тактическом ядерном оружии. Значит, они говорят, будто это мы эскалируем, поскольку подозреваем и обвиняем украинцев. А мы их не подозреваем — мы знаем! Как у Высоцкого: «Кто мне писал на службу жалобы? Не ты? Да я же их читал!» Мы знаем точно, где, в каком месте, каким образом, с какого срока какие представители Главного управления разведки Украины делали эту грязную бомбу. Как они рассматривали ее применение, и так далее и тому подобное. Поэтому если кто-то считает, что это только гипотезы или смелые преувеличения, во-первых, всё-таки, при всех больших упреках по отношению к действиям системы, она не настолько скурвилась, чтобы не иметь возможности получать нужную информацию, и она ее получает. А во-вторых, шила в мешке не утаишь, дыма без огня не бывает.
В рамках какой концепции они это будут делать? Мне это представляется существенным. Потому что всё-таки нет этой ясности даже у достаточно широких слоев интеллигенции, которая вроде занимается аналитикой. Расскажу одну историю. Шел девяностый год. По просьбе тогдашнего руководителя Первого главного управления КГБ СССР Леонида Шебаршина я принимал у себя в организации господина Джона Мроза. Я ему объяснил, что будет в связи с распадом Советского Союза, как будут развиваться российско-германские отношения и всё прочее. В тот момент все его сотрудники и гости от Шебаршина, пришедшие в наш офис, вышли в соседнее помещение, а мы остались вдвоем. И он мне вдруг сказал по-русски: «Сергей, может быть, и правда то, что ты говоришь, может, это так и есть, но только если это будет, это будет ядерный война в Европе!» И он ткнул пальцем — у него уже был лэптоп в девяностом году — в свой лэптоп.
Джон Мроз потом пробовал выступить за Советский Союз, и ему была предоставлена замечательная газета тов. Изюмова, «Гласность» называлась. Другим газетам было запрещено размещать официальное американское заявление о том, что Советский Союз нужен. Подобные же разговоры у меня неоднократно были с известной американской журналисткой Флорой Льюис, говорилось примерно о том же самом.
Я к чему всё это говорю. Мне всё время тогда казалось: а может, это отдельные экспансивные высказывания? Нет, это не так. Существует единый план эскалации в Европе, он, начиная с 1950-х годов, постоянно обновлялся и содержит в себе некие 44 шага по этой эскалации. Его пытались применять в связи с Чехословакией — сорвалось, потом в связи с Польшей, в семидесятые годы Тёрнер это делал, и так далее.
Вы говорите о том, что они могут себе позволить. Я внимательно следил за деятельностью двух заместителей Даллеса — Рэя Кляйна и Энглтона. Энглтон — контрразведка — был знаменит тем, что очень слушал Голицына и сильно вывернул наизнанку свою контрразведку. А Кляйн — разведка. Так вот, Кляйн перед смертью сказал: «Да-да, конечно, есть правило. По этому правилу можно нам самим взорвать наш самолет с американскими гражданами, если при этом повернется в нужную сторону вектор развития». «Но только, — добавил Кляйн, — это не ЦРУ, это РУМО. Это их операции». Я цитирую Кляйна, он действительно это сказал в конце своей жизни. Много чего говорят люди в конце жизни.
Итак, эти 44 шага — реальные, и из них уже сделано тринадцать или четырнадцать. Они начинаются сильными демаршами в какой-нибудь средней стране, майданом. Потом начинаются совершенно неприемлемые действия по отношению к местному населению, русским в том числе. Потом эта эскалация доходит до внутреннего конфликта. Потом в этот конфликт кто-то включается. Потом этот конфликт доходит до тактического ядерного применения. Потом он развивается дальше — это и называется «управление конфликтом».
Так вот, когда мы накладываем это инструктивное варево на то, что происходит на Украине, ну простите, — там один к одному! Там просто всё идет по этой матрице. Как будто других за это время, с эпохи Тёрнера, никто не изобрел. Имею я право считать, что если пятнадцать, семнадцать, восемнадцать ходов сделано подряд, один за другим, в такой-то развертке, то можно планировать, когда будут сделаны оставшиеся двадцать шесть? И какими они будут в пределах этого управляемого развития конфликта.
Если это действительно так, то единственное, что может этому противостоять — наша сила. У нас нет никакого иного способа ответить так, чтобы конфликт не развивался по этой матрице. Как применить эту силу? Как когда-то нам всё-таки удалось это сделать, стимулировав Ярузельского на определенные действия в Польше, и эти планы тогда свернулись? Или как когда-то мы определенным образом ответили на действия в Чехословакии. И так далее. Если мы не можем поломать алгоритм, то этот алгоритм дойдет до конца. Но нам же это не нужно, и миру, человечеству это не нужно.
Теперь, что происходит с нами, с моей точки зрения. Во-первых, эта операция… Знаете, на людях могут быть красивые костюмы, но потом, когда происходит, скажем, медицинский осмотр, костюмы снимают. И у системы костюмы были очень красивые. Говорилось, что наша армия первая в мире, непобедимая и легендарная. Когда сняли костюмы, выяснилось, что это не вполне так. Но! Это же не значит, что ее нет. Или что она абсолютно гнилая. Была бы она абсолютно гнилая, мы бы не выдержали даже того противостояния, которое идет сейчас. Мы его выдерживаем… Значит, ситуация смешанная.
Что же там происходит? Всегда, когда идет классическая война… борьба армий и всё прочее — это очень трудноподвижные, огромные, тяжелые системы, консервативные ужасно. И они сами не могут в принципе стать другими и не должны. Вопрос не в этом. Можно их улучшать или не улучшать, это отдельный вопрос.
Вопрос в том, что такое гибридная война. Это момент, когда в истории человечества возникает новая возможность действия боевой единицы с использованием современной техники. Сколько стоит в этом смысле на театре боевых действий снайпер высшей квалификации из прошлого? Он стоит больше, чем тысяча обычных мотострелков, если это высшая квалификация. Сколько стоят эти снайперы, объединенные в группы? Они опять-таки стоят очень дорого, они очень много могут. Теперь, сколько стоит современный боец, ультрасовременный, который обладает достаточно высокой квалификацией, высокой мотивацией и полным компьютерным и прочим обеспечением? Он же уже стоит больше.
То есть эта сетецентричная война, о которой говорят, означает, что вооруженные силы делятся на небольшие очень высокоэффективные элементы, которые дальше замыкаются в соответствующую сеть, что делает их иначе эффективными. И это вовсе не отрицает того, что главную роль всё равно будет играть косная, тяжелая, неуклюжая военная машина, передвигающая сотни тысяч, а то и миллионы людей. Но это дополнение фактически является бесценным. Его смысл в том, что в эпоху гибких производств небольшое производство в состоянии иметь такую эффективность, какую раньше могли иметь только огромные комбинаты типа магнитогорского. А сейчас это могут по каким-то отраслям делать небольшие производства.
Значит, к этой огромной машине — косной и какой угодно — надо приделать дополнительный слой, который обладает повышенным динамизмом, и соединять это с ресурсами разного рода частных и прочих компаний. Сколько в бюджете на разведдеятельность в Соединенных Штатах занимают сейчас частные военные компании, разведкомпании? 50 миллиардов из 80. ЦРУ оставило себе 30. Это же не значит, что ЦРУ потеряло контроль над всеми этими структурами. Да вот так она их держит — в кулаке. Но вот эта дополнительная гибкость необходима, чтобы ядро системы оставалось устойчивым и консервативным, а периферийные слои становились всё более гибкими, и чтобы в основе их всё-таки лежал принцип качества людей, их отбора, их мотивации, их подготовленности, их динамизма.
Если мы успеем это сделать, и если мы не будем обижаться, как в анекдоте про черепаху. Знаете, черепаха за водкой ползет, и те, кто ждут, говорят: «Ну всё, когда вернется с водкой, — порвем на части, что так долго!» А в ответ слышат: «Будете ругаться — вообще не поползу!» Так вот, если мы вот эту неповоротливую консервативную часть перестанем упрекать в ее неизбывном консервативном, малоподвижном состоянии, а начнем воспринимать ее как ядро системы, у которой есть периферийные оболочки, и станем придавать этим оболочкам избыточную по отношению к системе гибкость, не разрушая систему, то мы в течение года можем создать действительно одну из лучших армий в мире.
Для этого есть ресурсы, далеко не все парни побежали через Казахстан, далеко не все подонки орут на Z, есть очень много других. Отбор, обучение, организация, насыщение техникой, соединение в новые системы и нанесение ударов. Это принцип гибридной войны даже в том, что касается классической войны.
Дальше, то же самое касается информационных систем. Мы опять делимся на ядро — скажем, телевидение с его охватом в миллионов 15–20. Все эти телеграм-каналы и прочее — это сейчас хаотические микроструктуры, а промежуточного слоя между одним и другим нет. Мы проигрываем информационную войну именно за счет того, что отказываемся представлять себе сегодняшнее современное управление как систему, соединяющую ядро и периферию промежуточными слоями. Мы всё время пытаемся либо любоваться этими отдельными элементиками, которые ничего не могут сами по себе и которые живенькие такие, либо упрекать ядро в том, что оно медленно «ползет за водкой». Но оно всё так и будет ползти, оно не может по-другому, оно слишком большое.
Нужно заново создать систему для гибридной войны. Она включает в себя концептуальную войну, которая не есть идеологическая, войну идей, войну метафизическую — вот уже говорят все про сатанизм и про всё прочее, и можно же много к этому добавить абсолютно конкретного из того, что творится на Украине. А дальше начинается экономическая война. Когда идет конкуренция за то, сколько стоят какие-нибудь ресурсы, например, нефть — это рынок, а когда взрывают трубопроводы — это война. Ну вот она война! Ну вот видно теперь, что она шла всегда.
Надо так же вести финансовую войну, психологическую войну, войну за умы нашего общества, а также за подвижность всей системы в целом, потому что мы проигрываем в скорости изменения образовательных процессов, в скорости изменения процессов управления — все вместе.
А дальше возникает большая опасность, которую я, например, считаю основной: если эта подвижная периферия будет сама по себе (не буду называть структуры, все понимают), а ядро само по себе, то если кому-то захочется столкнуть их друг с другом, так это и будет гибридная война в чистом виде. Если кому-то захочется сейчас активизировать какие-нибудь сепаратистские настроения и так далее, то всё, что мы завоюем на фронте, будет потеряно.
Значит, надо быстро смотреть на то, что обнаружилось «под костюмом», абсолютно не драматизировать, и то, что можно — лечить, то, что можно — исправлять, а другое — добавлять. И понимать, что они не остановятся, они все 44 шага сделают, если мы не сделаем таких крупных нестандартных ходов, от которых они, прошу прощения за слово, офигеют. Вот когда они офигеют, запомните, все разговоры о современных методах управления — фигня. В Америке есть Rand Corporation с сетками. Они, когда видят неожиданные ходы где-нибудь, начинают переигрывать всю сетку, возвращаться до того места, когда вы сделали ход, и тогда у вас есть и время, и возможность навязать им свои правила.
Владимир Соловьев: Сергей Ервандович, блестящее выступление. Я думаю, оно разойдется на цитаты, и думаю, что многие будут смотреть и внимательно изучать. А Вы не могли бы привести примеры, чтобы было понимание, какого типа это могут быть шаги?
Сергей Кургинян: Ребята, я хочу сказать первое. Я не люблю эту реальность и никогда этого не скрывал, но я впадаю в активное состояние, когда вижу, что она накрывается медным тазом, потому что я хочу здесь жить и работать. Я не хочу, чтобы она накрылась. Как только Ющенко победил этого несчастного Януковича, прошли совещания в Кремле — я на них присутствовал, — тогда было впервые сказано, что надо готовить гражданскую улицу. В виде ресурса сопротивления «оранжевой» улице надо готовить патриотическую. Были приняты решения, названо, кто ответственен, потрачено на это, я думаю, под миллиард долларов. А когда началась Болотная, ни один из них не вышел на улицу! Ни один! Нужно было сначала запустить митинг «Сути времени» на Воробьевых горах как дефибриллятор, а потом собирать Поклонную.
Почему? А потому что наверху нет ощущения разницы между соратником и агентом. Агент — человек зависимый, а соратник — независимый, и если пробуют всё построить по системе зависимых людей, то в итоге эти люди всё и сдают. Почему здесь сейчас льется кровь? Потому что когда-то жлобье, которое должно было на Украине построить нормальную оппозицию — нашу, прорусскую, — эту оппозицию не построила. Вместо этого жевала сопли с Януковичем и неизвестно с кем еще. Мы за это кровью расплачиваемся — за неэффективность их действий. Потом мы заплатим за это же в Армении. Потом где-нибудь еще. Много еще где. С трудом удалось избежать того же в Белоруссии. Почему? А потому что это «му-му», оно мыслит соответствующими категориями, в отличие от Сороса. Вот Сорос работает, он ловит мышей, помогает ЦРУ и так далее. А здесь жуют сопли. Бюрократия не решает задачу, она осваивает ресурс. Вот это происходит.
Теперь о военных. У меня есть много вопросов, предположим, к тому же «Вагнеру». Но я же не могу отрицать, что они воюют! Сейчас же это важно: они воюют. То, что они превращаются постепенно в крупные мотострелковые соединения, — это другой вопрос, это их профиль. На самом деле частные военные компании, тем более частные разведкомпании, они же не на это работают, они заточены каждая на свое и вместе координируются. Вот это сейчас быстро надо сделать. Ну хотя бы законы принять, которые развяжут подобные узлы. Я понимаю, что это опасно. А жить вообще опасно.
Владимир Соловьев: От этого умирают.
Сергей Кургинян: А опаснее всего еле-еле шевелиться, бормотать и пережевывать деньги. Это кажется самым безопасным. Только это может накрыться так, что дальше некуда. Если те 44 шага будут исполнены, не будет здесь никакого благополучия.
Владимир Соловьев: Сергей Ервандович, согласен абсолютно. Так какой шаг вы бы сделали? Принять этот закон, так?
Сергей Кургинян: Законы. Принятие законов, инвентаризация гражданских сил, готовых это сделать. Профилирование. Создать матрицу этого профилирования, достаточно лояльного по отношению к консервативному армейскому ядру как бы промежуточного слоя, который будет инвентаризировать, будет являться диспетчером и помощником, и осуществит сопряжение прежнего и нового. Еще только не хватало, чтобы все эти частные структуры вдобавок повели «базар» на армию, указывая на ее, во-первых, действительную ущербность (как и всего нашего общества), во-вторых, выдумывая вдобавок, и, в-третьих, не понимая, что это всегда так. Недостатки есть всегда, это извечно, иначе не бывает.
Дальше нужно сделать, чтобы эти люди могли работать на стыке между информацией и войной. На стыке! Мы сейчас делимся на естественным образом консервативные крупные СМИ, которые как раз не худшим способом работают, но они работают в своей логике, и на эту всю мелочь, которая активнее всё это осуществляет. Но ей не верят до конца, ей не верят потому, что с места, с поля боя нормальной правды нет. И ее нет как в официальных рапортах, где всё приукрашивается, так и в этих частных воплях, где всё естественным способом сгущается, все негативы.
Ну идет обучение мобилизованных во многих местах хорошо, знаю, где идет, и не потому, что Путин приехал в Рязанскую дивизию, и ему, конечно, всё показали «в шоколаде». А ребят мобилизованных где-нибудь — не знаю, не хочется рекламировать — в Псковской дивизии, во всех старых местах, ну хорошо их там учат, хорошо! Поэтому на самом деле если это инвентаризировать и соединять с другими слоями, мы победим Украину и создадим те нетрадиционные, правильные ходы, выходящие за эту классику, гибридные ходы, от которых они офигеют. А как только они офигеют, они покажут, насколько они консервативны, они всё начнут пересчитывать.
О пенсионной реформе
Сергей Кургинян: Всё уже было сказано про пенсионную реформу. Известно, что движение «Суть времени» собрало миллион подписей против нее и так далее… Но я сейчас здесь хочу сказать о двух вещах, которые гораздо принципиальнее методологически, концептуально и которые власти не понимают.
Вещь первая заключается в том, сколько стоит доверие. Они экономят сколько-то денег, которых, между прочим, было «как грязи», но сколько стоит доверие? А оно нисколько не стоит, это мир качества, который для них не существует, для них всё измеряется количеством денег.
Теперь перехожу к количеству. Сколько стоит институт бабушек? Вот этот институт — сколько стоит? Раньше женщин отправляли на пенсию, они становились бабушками, и этот институт был традиционен. Он сколько стоит с точки зрения русского воспитания людей? Он здесь стоит бесконечно дорого. Они одной рукой уничтожили институт бабушек, а другой рукой похоронили доверие. Потому что некто сказал, что пока он у власти, этого не будет. И это было началом того, что они сейчас разыгрывают на Украине — они же! Поэтому это гораздо крупнее, чем собственно пенсионная реформа. Опять же начинается: давайте посчитаем денежки тут, посчитаем денежки тут, посчитаем денежки тут… А вопрос заключается не в этом.
Но самый главный из всех этих вопросов простой, с моей точки зрения: если мы сейчас не займемся правильными, быстрыми, осторожными и решительными формами милитаризации гражданского общества, и если мы не дадим армии возможности участвовать в этом процессе — хотя бы по примеру рейхсвера и ландсвера, и это не единственный пример — то мы можем проиграть даже нынешнее стратегическое столкновение. А нам придется выстаивать в столкновениях на порядок более серьезных, и их надо выигрывать.
Поясню: ландсвер был организован, когда рейхсвер резко по веймарским законам сократили, а им надо было построить систему развертывания, и у них были лимиты на это дело. И тогда абсолютно демократическая немецкая власть, не имевшая еще никакого отношения к Гитлеру, начала строить двухслойную систему. Почему этот опыт нельзя использовать, тем более что такой же опыт существует во многих странах мира? Просто этот — наиболее яркий. А уж если говорить об опыте, то самый яркий опыт — это французская революция, которая решила все проблемы с армией в течение трех лет.
27 октября 2022 года. «Вечер с Владимиром Соловьевым»
на телеканале «Россия 1»
Как добиться победы над новой Атлантидой
Владимир Соловьев: Сергей Ервандович, так какой же будет мир после гегемонии? Как добиться того, чтобы Россия оставалась собой? Как добиться того, чтобы победило в мире многообразие? Чтобы гегемония Запада, которая привела мир к абсолютному кризису, закончилась? Потому что реально, как сказал Путин, уже революционная ситуация, когда страны уже не могут жить по-прежнему.
Сергей Кургинян: Когда-то был острый кризис в Приднестровье, и вице-президент Руцкой говорил, что мы им сейчас перекроем трубопроводы и тогда всё будет хорошо. Я ответил на это, что это же не заглушка обычная, что взял и перекрыл. Одни люди хотят, чтобы стало так, а другие, чтобы иначе, и судьба заглушки будет определяться тем, кто из них сильнее. Может быть, ее откроют, а может быть, закроют. Тогда ее открыли, но дело не в этом.
Я просто хочу сказать, что судьба мира определяется борьбой сил. Степень бескомпромиссности этих сил, их интересы и всё прочее определяют судьбу мира, а не то, что нам хочется, чтобы он был хорошим. Как пелось в одной песне, «Шагает граф. Он хочет быть счастливым, И он не хочет, чтоб наоборот». Это я понимаю. Я просто не понимаю вопроса о том, как именно будет уничтожена гегемония Запада при сохранении Запада. Захочет ли Запад существовать в отсутствие своей гегемонии? А если он не захочет так существовать, то не прекратит ли он вообще существование мира в том виде, в котором тот существует?
И не будет ли тогда всё происходящее посткатастрофической сборкой? Ведь всё человечество сразу не перестанет существовать, значит, после каких-то крайних форм выявления этим Западом нежелания отказываться от своей гегемонии произойдет опять какая-то сборка, но она уже будет происходить на руинах того, что мы называем общечеловеческой цивилизацией. Готов Запад уничтожить общечеловеческую цивилизацию ради сохранения своей гегемонии или не готов? Мне кажется, что он в этом смысле готов на очень многое.
Что происходит с этой гегемонией и со всем остальным? Во-первых, с момента, когда Рузвельт убедил Черчилля (мягко говоря, почти силовыми методами) признать независимость Индии, стало окончательно понятно, что признаются некоторые здоровенные, миллиардные массивы людей, которым условно разрешается жить по правилам какой-то независимости (неоколониализм оставим в стороне). Ну они начали развиваться. Они не могли этого не делать. Не мог не развиваться Китай, не могла не развиваться Индия. Развиваясь, они взяли на вооружение ровно то, что брал на вооружение Запад.
Ведь вот последний съезд Компартии [КНР]. О чем там разговор-то шел? О том что гигантское разочарование китайской элиты вызвала простая вещь. Вот мы играем по правилам, мы больше производим, дружим, все… Ну дайте нам то место, которое нам полагается по результатам этой игры. Ну если мы выиграли? Выиграли, так дайте нам это место. И Индии дайте ее место, и так далее. Возникает вопрос, а кто-то собирается дать это место? Иначе говоря, если Китай и Индия окончательно выиграют, вообразим себе такое через сколько-то десятилетий. У каждого китайца, у каждого индийца будет коттедж, две машины, электричество, горючее для этого…
То есть кто-то представляет себе такой мир, где миллиардные массы станут такими потребителями, какими являлись в пике развития американская цивилизация, американский гражданин? Вопрос заключается в том, дадут им это или не дадут. Было ясно, что им это никто не даст.
При этом будут ссылаться на Римский клуб и на что угодно. Дескать, так нельзя, пряников сладких не хватает на всех. На самом деле просто понятно, что им не дадут лидерства. А тогда вопрос возникает: как сворачивать лидерство, если все страны этого типа, а не только Китай и Индия — Корея, Вьетнам и так далее — будут развиваться догоняющим образом и догонять Соединенные Штаты и прочий Запад, используя модели Соединенных Штатов и то, что Соединенные Штаты и Запад в целом называли настоящим развитием.
Ведь когда Киплинг писал «Несите бремя белых, сумейте всё стерпеть» и так далее, он тем не менее говорил: отдайте им всё то, чем обладаете вы. Он же не говорил: топчите их и топчите сколько угодно. Я не буду говорить, руководствовалась ли Британия максимой Киплинга, просто говорилось-то это. Это называлось вестернизацией, догоняющим развитием, догоняющей модернизацией и так далее. В основе этого лежали западные принципы, возникшие после Великой французской революции. Суть которых всегда определялась понятиями «модерн», «нация как субъект модернизации», опять-таки возникшими в результате межконфессиональных столкновений. Уже нельзя было говорить, что француз — это католик, потому что появились гугеноты. И начались все эти вопросы, связанные с тем, что такое «француз», как создавать новую общность, как сделать ее непротиворечивой.
Великая французская буржуазная революция и всё дальнейшее более или менее определило это на деле — ломка сословий, буржуазное развитие («в ледяной воде эгоистического расчета», как говорилось в Коммунистическом манифесте, они утопят все ценности — те самые, о которых говорил патриарх в своем недавнем выступлении в соборе) и так далее. И этот модерн с его огромным количеством составляющих определил заново, что такое нация, язык, культура, и, как говорят французы, «благоговение перед Францией» — этос, священные камни и так далее. Была построена достаточно убедительная конструкция, достаточно убедительный светский гуманизм и всё прочее. А потом они просто начали рушиться, примерно через 50 лет после создания.
Фактически мы пережили три эпохи.
Мы пережили очень долгую эпоху ориентации на бога (ну и часть человечества продолжает на это ориентироваться).
Потом вместе с Кондорсе и прочими мы пережили очень недолгую эпоху упования на разум. Эту эпоху, кстати, закончил Иммануил Кант, а вовсе не кто-нибудь, продемонстрировав всё то, что называется дихотомией, недоказуемые вещи, потом — Гёдель. Оказалось, что разум не всесилен.
Третья эпоха — скажем, Гегеля и Маркса, — это эпоха веры в Историю.
А четвертая эпоха, которую сейчас Запад заявил после этих трех, когда он был лидером, — это отказ от Истории. А это очень далеко идущая проблема. Что означает этот отказ? Мы вдруг увидели где-то после краха Советского Союза сначала эти идиотские статьи о конце истории и так далее, а потом нечто гораздо более далеко идущее и вполне практическое.
Выступает в Каирском университете Кондолиза Райс, в тот момент госсекретарь при Буше, и говорит: «Все наши прошлые союзники теперь наши враги, а все, кто были против, — наоборот», — в общем, всё переворачивается наизнанку. США выворачивают мир наизнанку. Почему? Потому что — уже говорилось тогда, то есть больше 20 лет назад, — США на самом деле отменяют догоняющую модернизацию и все те институты, которые ее обеспечивают. Они своих друзей, таких как Мубарак и другие, называют врагами. Почему? Да потому что это полуавторитарная модернизация, а новый враг в мире кто? — авторитаризм. К этому шли долго. Просто у нас кто-то не замечал, что к этому идут (по-моему, кто-то и до сих пор этого не замечает). А к этой смене вех шли последовательно.
Но если догоняющая модернизация — авторитарная, не авторитарная — это главный враг, то что должно-то быть в мире теперь? Было понятно, что если Индия, Китай и другие страны модернизируются, то так они обгонят Соединенные Штаты. Они станут новыми лидерами рано или поздно, в том или другом сценарии. Если будут соблюдаться правила игры модерна, то будет историческая неравномерность развития, новые страны заменят старые и так далее. Что теперь предлагается? Да фактически то, что когда-то описывал Гильфердинг, когда речь шла об империализме как высшей стадии развития капитализма. Теперь это называют ультрамоноимпериализмом и другими терминами.
То есть вопрос заключается в том, будут ли сменяться старые страны на новые сообразно исторической закономерности или старые страны каким-то способом запретят новым странам занимать, как это говорила Германия во время Первой мировой войны, «место под солнцем». Будет это место или не будет? Страны, которые лидируют, будут поощрять развитие других стран и признавать результаты? Запад ответил «нет». Ответив это, он стал абсолютно другим. Он абсолютно изменился, и радикальность этого изменения — колоссальна. Он стал уничтожать всех тех, кого раньше называл «наш сукин сын». Полудиктаторов, авторитарных лидеров, которые что-то у себя развивают…
Уже в Иране что фактически-то происходило? Что так не нравилось в шахе? То, что он говорил, что будет модернизировать Иран, будет развивать там металлургическую промышленность, потом другую, пятую… Что было выдвинуто самим же Западом как альтернатива? Ну то, что мы имеем. Теперь то, что мы имеем, соединившись с иранской нацией, очень древней и культурной, опять занято развитием, его надо опять останавливать.
Главная задача Запада теперь заключается в том, чтобы не давать другим развиваться. Причем самым активным образом. Когда Клинтон произнес эту мерзкую фразу, мол, «мы вбомбим Сербию в средневековье», было ясно, что вбамбливать будут не только Сербию и не только в средневековье. Новая архаика встает на повестку дня. Периферия мира должна быть архаична, ей должно быть запрещено развитие, forever — навсегда. Развитие, его любые зародыши должны уничтожаться, кстати, и в Европе тоже. Самое нелюбимое — Европа.
Владимир Соловьев: Европа неожиданно сама для себя превратилась в периферию. Она хотела бы стать периферией Евразии, а пока она периферия Америки.
Сергей Кургинян: Формируется ядро, главная задача которого — заставлять всё остальное не развиваться. Как только оно начинает развиваться — «гуманитарные» операции и что угодно. Этот новый мир предполагает другого человека. И этим человеком становится постчеловек, (патриарх вспоминал трансгуманизм, но это же только часть общей темы, постгуманизма). Запад, который говорил, что он утверждает светский гуманизм, отменяет, по сути, развитие, дальше все эти перверсии и так далее как уже следствие, и мы видим, что возникает «новая Атлантида».
Вот эта «новая Атлантида», которая запрещает развиваться всему остальному, она и стала предметом рассмотрения Россией. России в этой «новой Атлантиде» места нет. Значит, либо она, либо Россия. И соответственно, встает вопрос, как строить Россию, чтобы она могла хотя бы сдержать движение этой «Атлантиды». Ясно совершенно, что это задача огромного масштаба, никакого отношения к предыдущей задаче вхождения в эту «Атлантиду» не имеющая. Это революционный радикальный поворот, который, конечно, надо декларировать. Но помимо прочего его надо осуществлять на деле.
О формуле путинизма и новом гуманизме
Тезис «Куда Запад денется» мне кажется спорным. Я буду очень рад, если эта модель реализуется на практике. Но мне кажется, будет реализована другая модель — они постараются, чтобы куда-нибудь делись другие, а они остались и утвердились. Всё, что они обсуждают, — те модели, другие, пятые — означает то, какими хитрыми способами сохранить господство, ничего другого они не обсуждают.
Когда говорится о том, в каких мы находимся соотношениях с западной культурой, я абсолютно согласен с блоковским «Нам внятно всё — и острый галльский смысл, И сумрачный германский гений», — всё это правда. Но только, как только оно переходит на русскую почву, даже узнать этого невозможно.
Был такой известный писатель Иван Бунин, талантливый человек. И он всё говорил о том, что надо сократить «Войну и мир» Толстого, чтобы она [книга] стала совсем эстетически идеальной. Но Толстой не мыслил категориями премии Гонкура и изяществом. Толстой проповедь вел, а уж что получалось, то получалось. И каждый раз, когда русские великие художники начинали брать на вооружение что-нибудь западное, получалось нечто, что Запад даже узнать не мог, — настолько, соединяясь с русским духом и русской самобытностью, это приобретало другой всемирно-исторический характер! И это очень важно, мне кажется, сегодня.
Теперь — с чем мы имеем дело на самом деле. Давайте правду назовем своими словами. На протяжении всей нынешней эпохи Путин пытался сделать одно: он пытался соединить либеральную рыночную экономику с сильной государственностью — всё, это есть формула путинизма!
Дальше получается, что в новых исторических условиях эта формула невозможна, она противоречит новым нагрузкам мира. Тогда что пытаются сделать? Да очень понятно, что пытаются сделать в условиях антисоветского консенсуса в элите!
Как знаете, в анекдоте — человек ищет по карманам, говорит: «Ой, где же бумажник?» — его спрашивают: «Почему сюда руку не суете?» — «Боюсь, а вдруг и там нет».
Пытаются сделать что-нибудь консервативное, когда уже от этого консервативного сам Запад отказывается, консерваторы стесняются себя, про них уже говорят, что это радикалы. Тех, кто ценности Великой французской революции, сильного государства, нации, единства и всего прочего пытаются удержать на Западе, называют маргиналами и чуть ли не фашистами. А еще двадцать, тридцать лет назад они были в мейнстриме.
То есть весь этот консерватизм там выносят к чертям. Мы пытаемся его взять, мы пытаемся стать страной классического консервативного модерна. Так я был бы счастлив, если бы это сработало, но этого не будет!
Весь вопрос заключается в том, что если Россия хочет выстоять при тех нагрузках, которые у нее существует, надо понять: первое — есть мир консервативного модерна, и он китайский, вьетнамский и прочий азиатский; есть мир постмодерна западного; есть очевидно спонсируемая американцами антимодернистская архаика, в том числе и ИГИЛ* и так далее; и есть что-то, что нам надо взять, что нам надо привнести в мир для того, чтобы он был устойчив, и это — нечто действительно русское, это новая весть.
И тут возникает следующая опасность: а ну как внутри всего этого дела начнут отказываться от гуманизма, от истории как таковой, от много еще чего? Вдруг мы залетим туда, где будет новая ловушка, примерно такая же, как либеральная экономика перед этим, а ну как они еще снюхаются на чем-то таком? Тогда Россию действительно загонят в угол. Поэтому концептуальная дискуссия и ее воплощение на практике — это вопрос политически актуальный, вопрос дел, поступков и ближайшего будущего.
* — организация, деятельность которой запрещена в РФ
