Сорок дней на Донбассе

Донецк провожал меня колючим порывистым ветром. Снежная крупа обжигала руки, лицо, била по щекам, но я не замечал ее уколов: перед глазами одним рядом стояли события последних дней. Короткий отрезок моей Судьбы стал поворотным моментом, навсегда изменившим ее. Сорок дней — это много или мало? По мне, так целая жизнь!

В 2014 году я не помчался «с шашкой наголо» на Донбасс, хотя мои симпатии, естественно, были на стороне ополчения. Мне хотелось разобраться, что там происходит, самому, без телевизора. И мы с супругой дважды ездили в Донецк — не в воюющий Донецк, а в одноименный город Ростовской области на границе с ЛНР, в лагерь беженцев, чтобы поговорить с людьми, которые видели всё своими глазами. Сколько вранья было вокруг этих несчастных — что их машины ломятся от вывозимого добра! Я видел, как они приезжали в августе 2014-го, в разгар наступления украинской армии, — в одних шортах и майках, с маленькими детьми, без смены белья, без продуктов, с которыми уже был огромный дефицит на Донбассе. С попутчиками, которых подобрали по дороге и везли даже в багажниках, видимо, предварительно выгрузив оттуда свой нехитрый скарб. Но самое страшное — это глаза! Глаза — безмерно уставшие, ошалевшие от увиденного и пережитого, в то же время опустошенные: без веры, без надежды, смотрящие куда-то в прошлое и в глубь себя.

Мы собирали любую одежду у друзей и знакомых, покупали элементарные продукты и везли в лагерь беженцев, где принимали всё. Людей там кормили, кое-как одевали, за пару дней оформляли, собирали в группы и отправляли всё дальше и дальше от дома, по необъятным просторам нашей снова общей Родины.

«Аллах Акбар», — услышал я за спиной, вздрогнул и обернулся. Передо мной стоял невысокий худой кавказец с черными глазами и черной бородой, которая изображала подобие улыбки, больше похожей на волчий оскал. Его насмешливый и внимательный взгляд как будто говорил: «Ты хоть понял, куда попал?»

… Я принял решение, что должен взять в руки оружие и ехать в Донецк, перед Новым годом. И 10 января 2015-го прибыл в расположение отряда «Суть времени», батальона «Восток». Меня коротко спросили, что я умею, посмотрели, как обращаюсь с автоматом, и уже на следующий день отправили в Донецкий аэропорт, в самую гущу грядущих событий. Такая торопливость объясняется тотальной нехваткой личного состава в рядах ополчения — на позициях было по три-четыре человека, люди почти не спали и очень редко бывали на базе, чтобы просто помыться и нормально поесть.

Когда мне говорят про кадровую российскую армию и «специально обученных людей», я просто пожимаю плечами — смеяться уже устал. За три года, что ездил на Донбасс, — ни разу не видел. А «специально обученные» в лучшем случае служили срочную в Советской Армии. Перед тем как принять окончательное решение, совершенно случайно я познакомился с моим будущим другом и названным братом, у которого так же случайно оказался свой друг в отряде «Суть времени». А так как случайности не случайны, я и стоял в поселке Весёлое, у самого аэропорта, и смотрел в глаза этому кавказцу.

Поселок представлял собой удручающее зрелище: разбитые дома с пустыми глазницами окон, разваленные заборы, кирпичный и бытовой мусор, многочисленные воронки разных размеров и глубины, провалившиеся крыши, обрубки израненных деревьев и стаи брошенных голодных собак, которые днем рыскали в поисках пропитания, а ночью охраняли свои дома, еще недавно полные жизни. Несколько стариков оставались тоже, упрямо возвращаясь даже после настоятельной эвакуации ввиду возможного прорыва танков противника. Мы делили с ними свой небогатый паек, взамен нас одаривали вареньем и медом, необычайно вкусным, еще пахнущим миром и счастьем.

«Пойдем обустраиваться», — сказал обладатель черной бороды. И мы пошли выбирать более-менее уцелевший после ежедневных обстрелов домик с крепким подвалом, где нам и предстояло жить сорок дней, которые я сам себе назначил. Зарплату мне никто не платил ни здесь, ни в России, поэтому я намеревался через сорок дней вернуться домой, чтобы работать и кормить семью.

Пароль «Аллах Акбар — Воистину Акбар» ввели в обиход «спартанцы», и он стал своим, родным для всех подразделений, так как четко отражал «интернационал» ополчения. У нас сражались православные и мусульмане, иудеи и католики: испанцы и итальянцы, сербы, израильтяне, американцы и, конечно, русские всех постсоветских национальностей, включая грузин и украинцев. Беко — осетин, как и многие его земляки приехал возвращать долг за помощь в августе 2008-го. Так же объясняли свой порыв сербы и испанцы. Кстати, на этой войне многие нации вспоминали свои старые счеты, поэтому на стороне ВСУ мы видели флаги Польши, Швеции, Грузии, Хорватии, Ичкерии и, конечно, США. Наши итальянцы и американцы на мой вопрос отвечали, что в их странах фашизм уже победил и Донбасс — единственное место, где можно ему противостоять.

Поражала целостность людей, добровольно вставших насмерть за свою Землю, за свои идеалы, за Память предков. В основном это были взрослые семейные мужики, повидавшие жизнь, но радовала и молодежь, которая в мирное время казалась напрочь потерянной. Люди разных, иногда противоположных — «красных» или «белых» — взглядов, мы были в одном окопе, плечом к плечу, перед общей угрозой. И я видел, как война меняла людей, будто скульптор, убирая лишнюю шелуху, день за днем вытесывая Суть.

Свой домик мы назвали «Гаванью», а после того, как мы перебрались на другую позицию, он получил еще более поэтичное название «Старая Гавань». Жило нас в маленьком подвале от четырех до семи человек. Мы его утеплили, поставили кровати, буржуйку, на которой разогревали банки тушенки, правда, несильно, потому что тушенка в горячем состоянии таяла, превращаясь в жижу. Изредка кто-то геройски варил суп или кашу, но это предприятие на нашей печке получалось очень и очень небыстрым.

Беко — удивительный человек. Казалось, он может достать всё — у него всегда был лишний магазин патронов или лишняя «гранатка», которыми он без раздумий делился с нами. Этот осетин не раз бывал в местах «не столь отдаленных», характерно сидел на корточках, признавал только хозяйственное мыло, а говорил медленно и вдумчиво, как будто пробуя слова на вкус. Он очень легко находил нужные, волшебные выражения, чтобы любой человек подарил Беко то, что ему понравилось. Будь то свитер, куртка, пистолет или нож — к последним Беко питал особую слабость. И это было как-то не обидно, потому что у него почти ничего и не задерживалось. Он всегда был готов снять с себя любую вещь, если кто-то, по его мнению, нуждался в ней больше. Через его руки проходило огромное множество предметов разной направленности, которые он передаривал, раздавал или менял. Однажды после боевого выхода он притащил в трофеях даже «Утес». Всегда знал, где раздобыть еды, у кого взять патронов нужного калибра или разгрузку взамен порванной. И потому я не удивлялся, когда этот способный осетин, будучи в госпитале после контузии, доставал из-под матраса «лишний» автомат и просил поменять его на пулемет.

Именно Беко нашел по соседству хороший колодец с чистой водой и с чернобровой соседкой, у которой временами пропадал, прихватив с собой пару банок тушенки — видимо, колол дрова…

Обстрелы увеличились по частоте и объему, редкая тишина настораживала еще больше: возрастал риск прорыва противника — движение техники на той стороне не прекращалось ни днем, ни ночью. Поэтому когда домик начинал привычно подпрыгивать от близких разрывов, нам становилось спокойнее, а Беко со словами «наконец-то» поворачивался к стенке и начинал храпеть. Наш цокольный этаж создавал лишь иллюзию защищенности — помню, как на «Мельнице» мина по касательной выбила приличную дыру в бетоне на уровне головы только что спавшего рядом счастливчика, который за пару секунд до этого вдруг решил почесать пятки. Он отделался контузией и ранением спины.

Еще один случай «счастливого спасения» рассказал мне Беко. Ребята после боевых сидели в «Домике Колючего», пили чай и смотрели в разбитое окно. Решали, кто же из них, наконец, забьет его фанерой, потому что ощутимо сквозило, а температура несильно отличалась от улицы. Как вдруг 82-я мина пробивает крышу и чудом вылетает в то самое окно — взрыв, ребята на полу, без чая, но живые! По этим причинам мы и поменяли места проживания, всё же озаботившись своей безопасностью и сохранением тепла.

Не всегда обстрелы заканчивались так просто. Однажды среди ночи к нам прибежала пожилая женщина и, задыхаясь от волнения и страха, позвала на помощь к мужу, раненому очередной порцией украинских мин. Мы смогли вовремя доставить его в госпиталь, он выжил и через месяц вернулся к своей любимой, с которой бок о бок прожил не один десяток лет. А вот одну старушку спасти не успели — ребята вытащили ее из-под завалов собственного дома, принесли к нам, мы перевязали, вкололи антишок, Пятница под обстрелом отвез в больницу, но она всё равно погибла. А сын ее, уже в годах, повредился умом. Мы наблюдали удары «Градами», «Ураганами» и тяжелой артиллерией по жилым домам, что никак не могло быть «случайностью». Однажды насчитали более восьмидесяти мин, выпущенных из Песок по нашему болоту, которые с чваканьем шлепались в жижу, не взрываясь, — и это тоже не случайность.

12 января 2015 года я уже вышел на позицию «Гараж» у взлетной полосы, напротив диспетчерской вышки, которую звали просто «Башня». Стояло перемирие, мы шли по дороге днем, не скрываясь. Сильное и странное впечатление было от вида черных обмороженных подсолнухов на ярком белоснежном поле. Там я и познакомился с Пятницей — мы разговаривали, вспоминали Питер, смотрели на достаточно близкие минометные разрывы. Мне объясняли расположение наших и вражеских позиций, причудливо разбросанных по огромному взлетному полю, указывая вероятные направления ударов противника, учили слушать технику, узнавать выход различных калибров.

К вечеру стрельба усилилась. Мы вышли прощаться — небо полыхало такими изумительными, сумасшедшими красками, что захватывало дух! Величественный закат, густой, багровый, растекшийся, подобно стали, под нависшими тяжелыми облаками, заснеженное поле с контрастом черных подсолнухов и близких разрывов, словно в замедленной съемке взлетающие комья земли создавали поистине ошеломляющую картину, хотелось протянуть руку, потрогать, не доверяя глазам! Природа как будто говорила с нами, восхищая своей мощью и великолепием, предупреждала… Этот закат сохранится в моей памяти до конца дней.

Под впечатлением, я с молодым бойцом отправился в обратный путь, на отдых, чтобы вернуться сюда уже ночью. По той же дороге нам в бок посыпались пулеметные очереди, запели пули, унося прочь от величия небес, — мы упали, вжались в дорогу и оглянулись. Пятница что-то кричал, махал руками вправо, в подсолнухи, куда мы и нырнули, подгоняемые скорее удивлением, чем страхом. Уйдя метров на пятьдесят, благоразумно подождали — по нашему отходу накинули пару залпов «Васильком» (очень неприятная штука). И всё опять стихло.

Эту ночь мы с Белкой отстояли без приключений — меня определили вторым номером к его ПК. Я с интересом вглядывался в пустынное поле аэродрома, в громаду «Башни» напротив, слушал ночные перестрелки и скупые слова своего товарища о недавних событиях, которые так грубо изменили его жизнь. Женя из Славянска, там же вступил в ополчение. Рассказал, как стояли на блокпостах с одними палками, как начались настоящие боевые действия, потом пришлось оставить семью, порвать паспорт, выходя из окружения, был ранен, восстановился, перешел в наш отряд. Несмотря на уже богатый опыт, о войне говорил неохотно. Суровые черты со сжатыми губами, казалось, были высечены из камня, всегда сосредоточенный взгляд, неторопливые, точные движения. Терпеливо учил новичков обращаться с оружием, оборудовать позиции, сам нагружал себя работой, чтобы хоть на время отвлечься, заглушить тоску по дому.

Мимо тяжело и бесшумно пролетела сова, охотясь на мышей. Взлетали ракеты, освещая настороженное безмолвие аэропорта. Позиции врагов разделяло от трехсот до шестисот метров — нервы натянуты струной, тревожное ожидание столкновения не отпускало ни днем, ни ночью. С обеих сторон были добровольцы — идейные и непримиримые, всегда готовые к бою. Я не беру в расчет статистов из ВСУ, «насильно призванных» в зону АТО, и даже не очень верю в наемников — полагаю, что подавляющее большинство бойцов противника, именно в аэропорту, были мотивированные, хорошо подготовленные, со своей «правдой». Мы их ненавидели, но отдавали должное стойкости и упорству таких, как тот украинский пулеметчик в Терминале, который предпочел погибнуть, но не сдаться.

Семьи остались за линией фронта у многих наших ребят. Я пытался представить, что творится в душах моих товарищей, когда их долгий взгляд провожал заходящее на западе солнце. Мы подружились с Литейщиком — он очень интересно и живописно рассказывал о своей жизни «до и после», о своей семье, об Азовском море. Так вкусно передавал неповторимый хруст корочки именно южных чебуреков, что аж скулы сводило. Начитанный — легко и верно приводил аналогии из истории русского народа, вспоминал крылатые выражения наших прошлых противников, таких как Бисмарк и Наполеон. Был твердо уверен в грядущей победе, которую страстно желал, но не ждал так быстро — считал, что путь к ней будет долгим и трудным, а цена высокой. Как же он был прав!

После ночного дежурства легли отсыпаться, но вскоре нас разбудили громкие ликующие крики — наши танки наконец завалили «Башню», которая возвышалась над аэропортом, над окраинами Донецка и давала ощутимое преимущество врагу. У меня последние дни были насыщены такими яркими событиями и менялись так быстро, что напоминали калейдоскоп. А с этого дня у всех без исключения время понеслось просто с бешеной скоростью.

Теперь «Башню» называли «Пеньком», в рядах ополчения царило возбуждение — казалось, что сейчас погоним врага прочь от Донецка всё дальше и дальше, стоящий неподвижно долгое время фронт задышал, стал ломаться и поплыл. «Спартанцы» пошли на штурм Нового терминала.

Каждый день происходили жаркие столкновения, всё говорило о близких и серьезных переменах, а наш непосредственный командир заставляет нас делать окоп во второй линии обороны. Мы с Беко переглянулись, искренне не веря в целесообразность копания тяжелой мерзлой земли так далеко от линии соприкосновения. Напрямую не отказывались, но и сильно себя не утруждали, тем более что работали в перерывах между ночными и дневными дежурствами на «Гараже», где события развивались намного интереснее. Свое инженерное сооружение мы прозвали «Акопом». И вот однажды Ирис приехал, посмотрел на наши «труды», минуту подумал и сказал, что если копать не хотим, то можем собирать манатки и отправляться на базу — это была серьезная угроза… С того момента «Акоп» стал намного быстрее приобретать нужную глубину и конфигурацию, а всего через пару дней он исполнил и свое предназначение.

16 января мы с Белкой заступили на дневное дежурство. Пришел Болгарин, наш журналист и фотограф — молодой парень с чистыми-лучистыми глазами, искренней улыбкой и романтичной натурой. Было странно видеть его здесь, в окопной грязи, он абсолютно не вписывался в картину войны, и этот диссонанс продолжался до тех пор, пока Игорь не начинал говорить. Спокойный, уверенный голос, очень здравые рассуждения и выводы, четкая, продуманная позиция. Он по-хорошему удивил меня. Рассказывал о родном Донецке, о том, как всё начиналось, и как он, молодой «ботаник», впервые в жизни взял в руки оружие и учился владеть им. Стойкости и храбрости ему было не занимать — в ясных глазах светилась твердая воля и сжатая, как пружина, решимость идти до конца.

В вечерних сумерках как-то неожиданно вспыхнул бой. Противник, видимо, ползком, перебрасывал силы к «Пеньку», но был замечен. И тут вся взлетка запестрела яркими многочисленными огоньками, засвистели пули, короткими перебежками бойцы занимали свои позиции, стреляя в ответ. Я в азарте выпустил два магазина, что на расстоянии шестисот метров было практически бесполезно, наконец, вспомнил, где должен быть, что я второй номер у Белки, — побежал к нему и получил заслуженный выговор. Женя уже вставил вторую ленту и поливал БТР, который каким-то образом возник у «Пенька». Видно было, как пули рикошетят от брони, искрами разлетаясь веером вверх, подобно бенгальским огням. Заурчал КПВТ уже в нашу сторону, загудели стены от частых попаданий, крупный калибр тяжело буравил воздух, но страха не было — какое-то дикое первобытное веселье наполняло мою сущность, пьяный восторг и нереальность происходящего туманили мозг, время летело быстрее пуль!

Тогда мы думали, что противник таким образом проводит ротацию, но на самом деле он накапливал силы для решительного рывка. Чтобы атакой на Монастырь рассечь надвое оборону ополчения и последующими охватами — слева, с Песок, и справа, через Спартак, взять нас в клещи.

Наступило 17 января — этот день навсегда перевернет нашу жизнь.

«Мельница, Мельница — два танка идут на Гараж», — прозвучало по рации. И началось… Пакеты «Градов» ложились один за другим, снаряды сыпались, как из рога изобилия, работали танки, минометы — казалось, всё, что было у противника, одновременно обрушилось на нас. Сквозь непрерывный грохот разрывов послышались пулеметные очереди со стороны трехэтажного здания общежития Иверского монастыря, которое мы называли «Трешкой». Оборону там держали восемь наших бойцов во главе с девятым — Пятницей. Болгарин присоединился к ним накануне — днем ранее на этой позиции получили контузии два друга, Рим и Мир, пришлось срочно искать замену. Пятница, Болгарин, Щука, Морской, Фельдшер, Орион, Альфонсо, Спартак и Архангел первыми принимали бой!

Стрельба нарастала, словно снежный ком, стал понятен замысел противника, передали приказ идти на помощь к «Трешке». Во всем поселке остались не более пяти человек, в том числе Беко и Литейщик на «Акопе», Орех в «Гавани», а Контрабас с АГС на «Даче». Часть бойцов сражались на «Гараже» вместе с Ампером и его людьми, двенадцать остальных поспешили к Монастырю. Если бы укропы знали, что Веселое практически беззащитно… Это уже потом я не раз видел, как в критические моменты людям будто надевают шоры и они, упираясь лбом в сопротивление, перестают видеть фланги. Нас могли обойти слева, по краю поселка, или справа, со стороны пустой уже кочегарки, но военное счастье оставалось на нашей стороне.

Мы шли через такой плотный артиллерийский огонь, что ни до, ни после я подобного не видел. Противник переключился только на минометы, когда их пехота уже закрепилась за валом, метрах в шестидесяти от Монастыря, — боялись задеть своих. Белка ушел вперед, пока мы с Литейщиком решали, что он должен остаться с Беко на позиции, Карандаш побежал в домик за РПГ и я вдруг оказался один. Утром я уже был на «Трешке» и дорогу знал, но, когда уже был на подходе, к минометам подключилось стрелковое из-за вала, а люди, бегущие впереди, уже не казались уверенно своими, потому что чья-то БМП сзади прижала их огнем к земле, как и меня самого. Все попрятались между могил кладбища — попробуй, разберись, кто есть кто… Это был первый раз, когда я просмотрел перед глазами содержание своей, такой вдруг короткой жизни. И опять, помню удивление как основное чувство — и всё?!

Навстречу «Бэхе» встал и вышел один человек, стуча себя по шеврону. Я узнал Колючего — вздохнул с облегчением, узнали его и в БМП, развернулись и уехали, потому что расстреляли весь боезапас. Мы ругались, смеялись и занимали малые строения рядом с Монастырем, включаясь в бой, который разгорался всё жарче и жарче. Ребята сказали, что видели Белку, который прошел на «Трешку», даже не пригибаясь, на виду у противника, с белым, как мел, лицом.

Вместе с Колючим и еще двумя бойцами мы заняли оборону в домике администрации рядом с церковью. Там уже были трое контуженых ребят из другого подразделения. Ирис с остальными оборонялись на ферме, чуть левее и ближе к валу.

Помню сумбур в голове и слепое ожесточение, боль в сжатых зубах и обжигающий ладони автомат, адреналин и внезапную усталость, которая давила на грудь, не давала дышать. Кто-то куда-то бежал, что-то приносил, потом стоял в ступоре, его толкали, обходили, тоже куда-то бежали… Патроны кончались быстро, мы менялись, забивали магазины, пихали по карманам, в разгрузку и снова стреляли, и снова менялись. Навалилась темнота, глаза резали близкие всполохи гранат, трассеров и рикошетов, отчего тьма становилась еще более густой и вязкой, практически осязаемой. Монастырь держался, ребята перешли на первый этаж, чтобы их не могла достать своим огнем бронетехника. Казалось, весь огромный, живописный, прекрасный мир сузился до размеров сто на сто метров, где царил ад. Исчезли прошлое и будущее, остался только надрыв, который бывает доли секунды в жизни людей. Здесь же он длился бесконечно! Ждали решающей атаки. Сто метров поля — это много или мало? Но они не решились!

(Продолжение следует.)