Латынина и иже с нею. Либеральный фашизм как он есть — 3
В своей прошлой статье я в красках продемонстрировал, за кого держат своих соотечественников из простого народа наши либеральные фашисты. Многие из упомянутых там «героев» на днях успешно прошли переэкзаменовку на должность потенциальных гауляйтеров русских просторов. «Злобные идиоты», «образины», «тупое стадо» — какие только эпитеты сейчас не раздаются из их уст в адрес большинства россиян, которые отдали свои голоса действующему президенту В. Путину на недавних выборах главы государства.
Так растаптывать демократический идеал, как это делает Латынина и присные, можно, пожалуй, только в современной России. Западный мир хоть и порядком «загнил», но всё же не настолько, чтобы провозглашать нечто подобное устами своих авторитетов. Однако близится время, когда и на «благословенном» Западе заговорят не только о «русском вмешательстве в выборы», но и о своих местных «дельфинах» и «анчоусах». Да и вряд ли наши доморощенные социофашисты, которые, как иногда кажется, выписали себе из-за кордона не только мозги, но и души, могли сами изобрести что-то новое. Латынина и присные лишь додумывают до конца то, чего пока не осмеливаются высказать напрямую их западные предтечи. Посмотрим же, откуда растут корни этого адского дерева, которое вот-вот застит своей кроной, аки Люциферовым крылом, свет гуманизма.
Смердяковы и Иваны Карамазовы наших дней
Как здесь вновь не обратиться к сюжету «Братьев Карамазовых»! На этот раз — применительно к Павлу Смердякову как «зеркалу русского либерализма». Ведь этот, по меткому выражению Василия Розанова, «обрывок человеческого существа» был движим не столько собственными пороками, сколько зловещими помыслами своего идейного кукловода. В романе Достоевского таким кукловодом был Иван Карамазов. Над смердяковыми наших дней — латыниными, варламовыми, рынсками — берут бразды духовного правления иные кумиры. Настало время поговорить об этих кумирах — ведь кто, как не они, первыми задумали «убить» демократию, подобно тому как Иван предвосхитил смердяковское злодеяние в сердце своем?
Речь не о каком-нибудь Адаме Смите, в коем пресловутая Латынина души не чает, хоть и не знает, в каком веке жил ее любимчик. И даже не о Герберте Спенсере, с которого отсчитывают историю современного социал-дарвинизма. Извиним этих мыслителей за то, что они жили при «диком капитализме», когда всеобщее избирательное право было лишь благим пожеланием, а «война всех против всех» — суровой реальностью. Им доставало интеллектуальных сил, чтобы изучать этот капитализм как данность, но не хватало сил нравственных для его вдумчивой критики, за которую взялись сначала утопические социалисты, а затем и Карл Маркс сотоварищи.
Два взгляда на гражданское общество
Однако не прошло и века, как «республика собственников», которую описал Джон Локк и воспел Адам Смит, переросла в гражданское общество. Это случилось, как только ушли в прошлое все виды избирательного ценза. Другими словами — когда бедняки, женщины и национальные меньшинства получили право голоса наравне с богачами, мужчинами и представителями титульных наций. Именно тогда обновленное понятие «человеческого достоинства» оказалось накрепко сплетено с гордым званием гражданина, а древняя формула Vox populi vox Dei («Глас народа — глас Божий») наполнилась долгожданным содержанием.
Критиковать гражданское общество можно было двояко. Маркс и его последователи призывали ему на смену «обобществленное человечество», в котором сотрутся все различия между человеком как неповторимой личностью и гражданином как частью общественного целого, а всеобщее избирательное право сменится прямым участием «каждой кухарки» в жизни общества. Коммунисты хотели утверждать человечность не окольным путем гражданственности, а торной дорогой живого творчества масс.
Маркс в своих ранних работах называл это «человеческой эмансипацией», которая призвана увенчать тысячелетний путь человека к самому себе. Чем именно по ее завершении должна была смениться представительная демократия, следовало бы обсудить отдельно. Скажу лишь, что В. И. Ленин неспроста считал Советы отрицанием парламентаризма. Да и великий революционер духа А. Блок «не желал, чтобы его "представляли"» и «сам всё хотел "проконтролировать"» тоже не по пьяной лавочке.
Что же до либералов новой волны — Карла Раймунда Поппера, Джорджа Сороса и прочих, — то они зашли с другого фланга. Вместо того чтобы созерцать и блюсти воплощенный идеал своих предтеч, они нашли повод раскритиковать и его. А коль скоро эти деятели отшатывались от «страшных предсказаний „Манифеста коммунистической партии“» (Сорос), как черт от ладана, то их критика тоже отскакивала от выводов Маркса, будто горох от стенки. Что же их не устраивало в том самом гражданском обществе, за которое все эти Попперы и Соросы вполне могли бы бороться, живи они веком-двумя раньше?
«Народ, ты не прав!»
Просветители XVIII века, будучи светскими людьми, могли и не слышать «глас Божий» в мерном рокоте народной жизни. Однако все они — и Шарль Монтескье тут лишь первый среди равных — верили, что устами гражданского большинства глаголет «дух народа». Во имя этой веры им не нужно было окунаться в мистическую мглу, которой они сторонились как средневековой скверны. Просто идеологи Просвещения умели видеть за фактами их суть — навык, от которого нас порядком отучили теперешние верхогляды. Это приводило тех, «правильных» либералов к одной простой мысли — народ всегда прав.
Зато их нерадивые последователи, обронившие эту мысль где-то по дороге в свой толерантный «рай», нисколько не тяготились своей утратой. «Народ может ошибаться» — вот главный тезис, от которого плясали либералы XX века с их «улучшенной» и «дополненной» концепцией гражданского общества. Гражданского ли?
В самом деле — во что еще должен верить настоящий демократ и либерал, если не в народную правоту, хоть бы она и шла вразрез с его личными предпочтениями? Я, впрочем, мог бы и согласиться с Поппером, что гражданское большинство, равно как и вождь или монарх, «может править тиранически» и даже заблуждаться. Однако никто из либеральных оппонентов не назовет мне высшую инстанцию, с высоты которой можно оценивать всенародные решения. То есть назвать-то ее можно, но это уже будет тирания меньшинства. Сколь угодно «просвещенного», но не менее охочего до народной кровушки, чем любой единоличный деспот. Миллионы наших граждан, которых Россия недосчиталась в «лихие девяностые», не дадут соврать из тьмы своих могил.
Вот и судите сами, случайно ли Поппер отказывает тем народам, у кого «демократическая тенденция еще недостаточна сильна», в праве на гражданскую сознательность? Действительно — а ну как орды непросвещенных туземцев примут «решение в пользу тирании»? Поппер, наверное, подзабыл труды Ж. Ж. Руссо, который учил, что тиранов народ себе не выбирает, ибо они сами «провозглашают себя правителями» в обход закона и безо всяких электоральных церемоний. Впрочем, что с того, если люди выберут себе диктатора вместо близкой и неминуемой смерти от руки оккупанта? Древние римляне-республиканцы — и те не гнушались диктатуры, когда над их Отечеством нависала опасность. Не потому ли ею так оскорбляются Поппер и присные, что на самом деле не верят и в демократию?
Да и вообще — видят ли современные либералы за волеизъявлением большинства хоть что-то, кроме груды использованных бюллетеней? Боюсь, что люди, объявившие войну любым объективным истинам, едва ли на это способны. Что уж говорить о столь тонких материях, как «дух народа», поминать который Поппер и К° не стали бы ни всуе, ни по делу? А если бы вдруг и захотели порассуждать на эту тему, то не смогли бы связать двух слов на своем псевдофилософском «новоязе».
Симптоматично, что все эти люди, за редким исключением, творили похожий погром и в науке, занимаясь ею как философы. Не зря тот же Поппер совмещал свой гражданский скепсис с убежденностью, что «наука не имеет ничего общего с поисками достоверности, вероятности или надежности». Сейчас уже не так важно, в чьей истине — условного Ньютона или условного Вольтера — он разуверился раньше. Ведь обе этих истины были почти одновременно сброшены с пьедестала современности, куда сразу же поспешил взгромоздиться безлюбый скептик.
Но опаснее всего не сам этот скептицизм, а его неизбежные спутники. Рядом с любым таким скептиком рано или поздно отыщется свой Смердяков, как отыскался он у литературного Ивана Карамазова. И этот Смердяков всегда найдет чем поживиться у своего хозяина, даже если их будут разделять тысячи километров и десятки лет, как разделяют они реального Поппера и реальную Латынину.
(Продолжение следует)
