Вдохновение и вдохновители. Часть II

Продолжение. Начало в № 588

В первой части этого исследования мы всмотрелись в доктрину «жизненного пространства», взятую на вооружение нацистской Германией, и увидели, в какой степени она позаимствована у американцев. В США была разработана доктрина «предначертания судьбы», чтобы обосновать сгон американских индейцев с их родных земель и освободить их для новых американских переселенцев. И это обоснование зиждилось на представлении отцов-основателей США об индейцах как о «лесных зверях», как емко и недвусмысленно выразился автор Декларации о независимости и третий президент США Томас Джефферсон.

И Адольф Гитлер и Генрих Гиммлер с большим интересом присматривались к американскому опыту индейского геноцида, напрямую сравнивали операцию «Барбаросса» с индейскими войнами и заявляли: «Волга должна стать нашей Миссисипи». Но Красная Армия и советский народ разрушили эти планы, а затем избавили и народы Восточной Европы от участи приговоренных к геноциду индейцев. За что некоторые европейцы до сих пор не могут нас простить.

А американская политика подавления индейцев продолжилась и после Второй мировой войны. По прошествии времени технология этого подавления сильно менялась и даже стала сопровождаться словами о «вине белых», столь же лицемерными, как старые слова о «бремени белых», якобы несущих просвещение диким народам. Неизменным оставался только результат: американские индейцы после сгона со своей земли и слома своей привычной жизни стали и остаются зависимой, больной и неспособной к организованному сопротивлению группой.

А далее, следуя метафоре Джефферсона о «лесных зверях», индейцев необходимо «одомашнить».

Начнем с самого сгона с земель. Территории, на которых построено подавляющее число резерваций, не являются для индейских племен местами их исконного проживания.

Индейцев массово насильно переселяли на земли, наименее привлекательные и пригодные для заселения американскими переселенцами. Это обычно были неплодородные земли, на которых себя с трудом прокормишь. Кочевые племена, ранее живущие как охотники-собиратели, на этих землях никак не могли сохранить свой образ жизни.

Государство Соединенных Штатов тогда вмешалось и стало выдавать индейцам пайки. Это был нехарактерный для Вашингтона шаг, ведь пока осуществлялся сгон с земель, США использовали голод в качестве оружия. Например, власти проводили сознательную политику тотального выбивания диких бизонов в прерии, чтобы лишить кочующих за стадами бизонов индейцев кормовой базы.

А теперь индейцам в резервациях вдруг стали выдавать пайки. Они состояли главным образом из муки, смальца, сахара и мясных консервов. Но оказалось, что этот на первый взгляд благородный жест тоже оказался средством подавления, и весьма изощренным. Раздача пайков привела к разрушительным последствиям, как физическим, так и психологическим.

С одной стороны, переход на непривычную высококалорийную пищу привел к эпидемии ожирения и диабета, которая началась среди индейцев раньше, чем у остального населения США, и приобрела чудовищные масштабы даже по американским меркам. 44% индейцев страдают ожирением, по сравнению с 29% белых американцев. А сахарным диабетом второго типа индейцы болеют в два раза чаще белых — 16% против 8% у белых.

Позже продуктовые пайки индейцам заменили на продуктовые выплаты. Но на общественное здоровье это никак не повлияло. По сравнению с другими регионами США индейские резервации — это так называемые «продуктовые пустыни». Еда в них преимущественно завозная и, как правило, подвергшаяся очень глубокой переработке. Такая мелочь, как покупка свежих овощей, там превращается в нетривиальную задачу. Таким образом, выплаты всё равно идут на покупку вредной пищи, ведь именно ее можно найти задешево и в обилии.

Но влияние продовольственной программы на физическое здоровье индейцев — это только полбеды. Через данную программу и другие виды социальных выплат индейцев одними из первых приучили к материальным подачкам со стороны государства. Как показывает практика, получатели этих выплат в США в первую очередь лишаются стимула трудиться, да и в целом о себе заботиться.

За этим встает более крупная проблема — проблема потери даже личной субъектности. Можно было бы предположить, что всеобщие выплаты могли бы, избавив местное население от необходимости работать ради пропитания, дать ему возможность развиваться интеллектуально и творчески. Вместо этого мы наблюдаем в резервациях диспропорционально высокий уровень безработицы, разруху и запустение в жизненном пространстве и в быту, окружающем индейцев.

Еще сильнее подорвала когда-то стойкий и воинственный дух индейцев навязанная резервациям система образования.

В течение нескольких поколений индейские дети насильственно обучались в специальных интернатах.

Цель этих интернатов сформулировал с хладнокровной откровенностью один из командующих карательных походов против индейцев, а по совместительству и основатель школы-интерната Карлайл — Ричард Пратт. Продолжая совмещать карательные кавалерийские набеги с обязанностями директора школы, Пратт заявил, что главная задача школ-интернатов — «убить индейца и спасти человека». То есть во главу угла ставилось отчуждение детей от культуры и идентичности своего народа.

Индейские школы-интернаты часто находились за пределами резерваций. Увезенным туда детям не просто запрещалось говорить на своем родном языке. Им присваивались новые европейские имена, которые должны были заменить имя, данное ребенку его родителями. Естественно, ни о каком сохранении традиционных ценностей и верований речи идти не могло.

Детям навязывался переход в христианство. Но в отличие от индейцев, столкнувшихся с католическими миссионерами на подконтрольных испанцам территориях, ученики интернатов не были объектом прозелитизма. Их просто насильственно погружали в новую религиозную среду, вместе с новым языком и новой манерой одеваться.

Ученики интернатов реагировали на это по-разному. Кто-то подобострастно перенимал образ жизни у белых. Кто-то пытался сопротивляться навязыванию чужой культуры, но полноценно сопротивляться часто мешала слабая укорененность в своей культуре, особенно когда ребенка увозили в интернат еще в очень малом возрасте.

Можно было бы подумать, что подобной программой власти США стремились добиться полноценной ассимиляции индейцев в доминантную американскую городскую культуру, чтобы те перестали быть для нее инородным телом. Но по факту большие города США совсем не ждали выпускников индейских интернатов с распростертыми объятиями. Для них даже прошедший «окультуривание» индеец оставался человеком второго сорта. Подавляющее их большинство возвращалось обратно в свою резервацию.

И каково им было после долгих лет наконец-то вернуться домой, к своим? Лишенные долгими годами права говорить на родном языке и даже пользоваться своим настоящим именем, они при всем желании уже не могли стать полноценными членами племени. Своих соплеменников они понимали уже с трудом. Память об обычаях у них атрофировалась. Волей-неволей бывшие ученики интернатов перенимали поведенческие нормы белых, тем самым отталкивая от себя соплеменников.

Между прочим, система индейских школ-интернатов даже сейчас еще не полностью исчезла. А точку своего наивысшего развития она прошла относительно недавно — в 1969 году. В этом году в системе из 226 интернатов Бюро по делам индейцев обучалось более 60 тыс. детей.

Тогда же, в конце 1960-х годов, в США начался расцвет контркультуры в ее разнообразных проявлениях, в том числе движения New Age — дословно — «новая эпоха». Этот выход на авансцену разного рода новоделов, опирающихся на очень специфическое и фрагментированное понимание древних шаманских практик, совпал с попыткой духовного и культурного возрождения американских индейцев.

Было ли такое возрождение к тому времени в принципе возможным?

Несколько поколений индейцев принудительно воспитывались системой, ставившей перед собой цель привить презрение к своей собственной культуре и создававшей реальные чисто механические преграды для культурной преемственности поколений. А народы, передающие свою культуру от поколения к поколению с помощью устных преданий, каково большинство индейских племен, наиболее чувствительны к таким преградам.

Показателен пример эрозии языка индейцев навахо. Во время Второй мировой войны командование морской пехоты США додумалось до того, чтобы привлечь около 400 носителей языка навахо для передачи радиосообщений. Идея была такая: индейцы будут передавать сообщения на своем родном языке, и тогда японцы не смогут их расшифровать. И она сработала. Во время Корейской войны «индейский шифр» тоже применяли. О нем вспомнили и с началом Вьетнамской войны, но к тому времени найти пару сотен индейцев навахо призывного возраста, достаточно хорошо владеющих своим языком, чтобы вести на нем военные радиопереговоры, оказалось невозможно, и от идеи пришлось отказаться.

Коль скоро даже передача детям родного языка стала трудно выполнимой для американских индейцев, ситуация с существовавшей на этих языках духовной традицией и устной культурой тем более оказалась плачевной. Лишенные возможности вернуться к корням, но не теряющие надежду это сделать, многие индейцы стали обращаться к новоделам, имеющим очень условное отношение к утраченной культуре. Наиболее известный из этих новоделов — «Туземная американская церковь», построившая свои ритуалы вокруг приема галлюциногенного кактуса. Набирающий всё большую популярность прием галлюциногена в контексте общего течения американской контркультуры стал успешно вытеснять аутентичные верования, связь с которыми была прервана у молодых поколений вследствие навязанного им образования.

Разрушение культурно-языковой преемственности поколений среди индейцев и других маргинализованных групп приводит к еще более фундаментальной проблеме — отчуждению в целом от культурных норм, регулирующих жизнь коллектива и индивида. Этот процесс впервые описал французский социолог Эмиль Дюркгейм и ввел для него термин — аномия. Проблема аномии встает наиболее остро во время крупных общественных потрясений, когда окружающая жизнь отменяет старые культурные нормы, а новые либо еще не сформированы, либо не могут быть восприняты.

Последствия аномии для душевного здоровья человека и сообщества детально описал австрийский психиатр Вольфганг Джилек, переехавший в Северную Америку в 1963 году и долгое время работавший с индейским племенем прибрежных салишей. Наблюдая за ними, он вывел термин «аномическая депрессия», чтобы описать специфическое депрессивное состояние, переживаемое членами сообщества, находящегося в состоянии аномии.

В условиях общей социокультурной дезинтеграции человек испытывает растерянность по отношению к ценностям, своей способности им соответствовать и своей принадлежности к общине как к носителю и хранителю этой ценностной системы. Эта культурно-нравственная растерянность, как считает Джилек, толкает человека в состояние «экзистенциальной фрустрации, уныния, пораженчества, заниженной самооценки, а порой и моральной дезориентации», которую он и назвал аномической депрессией. Причем, что характерно, наиболее склонными к аномической депрессии становятся наиболее образованные люди, обладающие тонкой душевной организацией.

Индейцы, с которыми работал Джилек, были не до конца культурно деформированными, и важное место в их жизни занимали шаманы. Шаманы тоже отмечали новый феномен аномической депрессии, но настаивали на том, что она является одной из разновидностей ставшей привычной для индейцев «духовной болезни».

«Духовная болезнь» лечится шаманской инициацией, и, по наблюдениям Джилека, этот подход тогда себя оправдывал. Человеку, остро переживающему свое выпадение из разрушающегося нормативного культурного поля и толкаемому в самодеструкцию, давалась возможность инициатически переродиться в духовного целителя — в одного из тех, кто напрямую обеспечивает связь племени с духовными миром, и добывающим оттуда то, что необходимо племени для отстаивания себя. Таким образом, духовная практика дает ответ на вызов смыслового вакуума.

В случае исследуемого Джилеком племени прибрежных салишей, опора на собственную духовную традицию позволила дать действенный ответ на вызов аномической депрессии и превратить «духовно больных» в часть актива племени. Хотя это племя всё равно живет в навязанных ему враждебным гегемоном внешних условиях. Но специальная практика позволила сохранить само племя и не допустить превращения его членов в податливую биомассу.

Но в чем актуальность для нас истории того, что случилось с американскими индейцами?

Как мы увидели, индейские резервации никогда не были вещью в себе. За ними пристально следили как за уникальными психологическими и антропологическими лабораториями, в которых происходит слом воли к сопротивлению. В этом был их особый интерес для немецких нацистов.

И после поражения нацистской Германии резервации продолжали выполнять эту лабораторную функцию. А лаборатории существуют ради того, чтобы полученные в них наработки затем можно было широко внедрять.

Первой такой наработкой можно назвать индейские продуктовые пайки, превратившиеся затем в продуктовые выплаты. По сути, это был один из первых реальных опытов по внедрению безусловного базового дохода. Введение безусловного базового дохода для всего населения активно обсуждалась правительствами многих стран даже до всеобщей паники, вызванной распространением нового коронавируса и его экономическими последствиями. С началом пандемии его стали продвигать еще более активно.

Основной тезис сторонников введения безусловного базового дохода (ББД), в группу которых входят крупные предприниматели, связанные с высокими технологиями, и финансисты из числа завсегдатаев Всемирного экономического форума в Давосе, состоит в том, что стремительное развитие автоматизации и искусственного интеллекта сделает многие профессии ненужными, а значит, возникнет проблема огромного числа ненужных людей. Идеологи ББД предлагают регулярные выплаты всем, в первую очередь в качестве механизма снятия социального напряжения. Как они утверждают, такое подспорье даст возможность людям приобрести новые профессии, хотя выплаты предлагается делать вне зависимости от занятости.

Но на примере индейцев, живущих уже многие десятилетия на безусловном базовом доходе, мы видим, что никакого рывка в развитии за счет массового обучения индейцев новым профессиям в резервациях не последовало. Вместо этого у людей появилась устойчивая привычка к иждивенчеству и в целом пассивная жизненная позиция.

В этом смысле тезис об «одомашнивании» «лесных зверей» не вполне корректен. Ведь охотничий инстинкт у зверя действует постоянно и вне зависимости от необходимости выживать. Человеческая же трудовая этика — это производное от культуры. Она воспитывается семьей и обществом. Из приученного к долговременному безделью человека очень трудно сделать мотивированного работника.

Как говорил Зигмунд Фрейд — «любовь и труд — это краеугольные камни нашей человечности». Это определение нормальности недвусмысленно указывает на то, насколько разрушительным для психического развития человека является приучение к подачкам.

Не зря современное западное психологическое и психиатрическое сообщество предпочитает не использовать это определение нормальности по Фрейду. Вместо этого оно говорит, что человека можно считать психически больным, если его патология мешает ему функционировать в обществе. Согласно такому взгляду на нормальность, если поменять определение общественной нормы, то можно патологию больше не считать патологией.

Итак, технологии психологического слома у индейцев опирались на подрыв нормального отношения к труду. И сейчас такое же изменение отношения к труду продвигается во всемирном масштабе. Сторонники этой идеи существуют и в России, и они ее продвигают даже после начала специальной военной операции по денацификации Украины и несмотря на (пока еще риторический) разрыв отношений с Западом и его ценностями.

А как же с любовью?

Наше понимание любви, отношение к любви и даже способность любить обусловлены культурой и той нормативной матрицей, которую культура создает. Что осталось от нормативной матрицы русской культуры после крушения СССР, и что пришло на ее место?

Постсоветское общество находится в состоянии аномии. А жители России вынуждены жить и формироваться в среде, где нормы фрагментированы, а приоритет продолжает негласно отдаваться не русской культуре, а западной. Точнее, ее суррогату, псевдокультуре, создаваемой для замещения настоящей западной культуры.

Итак, мы рассмотрели технологии подавления индейцев в США, в том числе и после Второй мировой войны. Что бы ни говорили архитекторы этой индейской политики, они занимались не «убийством индейца, чтобы спасти человека», а убийством человеческого, чтобы сломать индейцев. То, что били эти технологии именно по общечеловеческому, делает их привлекательными для желающих сделать уже всё человечество податливым для дальнейшего переформатирования.

Чтобы такое переформатирование не допустить, чтобы дать человечеству второе дыхание, необходимо всесторонне укреплять те «краеугольные камни нашей человечности», о которых говорил Фрейд — любовь и труд. Без них всё остальное тщетно.