За отсутствием предмета обсуждения парламентские слушания провели в форме митинга
21 октября в Госдуме прошли парламентские слушания «Предупреждение преступлений в сфере семейно-бытовых отношений. Законодательное регулирование».
Тема острая и разогретая — медиакампанией с нарисованными в гламурных фотостудиях синяками; чудовищными — по размеру и по лживости — цифрами о пострадавших от членов семьи; давлением совершенно недобросовестного постановления ЕСПЧ, который к тому же, кроме решения по конкретному делу, позволил себе в мотивировочной части совсем неподобающие судебному органу высказывания о том, чего не желают российские власти и какие законы они должны принимать. Кампания по разогреву шла с мощным иностранным финансированием — как сообщал «Коммерсантъ», еще в начале года Совет Европы выделил 500 000 евро на реализацию в России Стратегии действий в интересах женщин.
Но главное, почему ждали слушаний, — потому что незадолго до этого Оксана Пушкина радостно сообщила, что законопроект, наконец, готов. И казалось само собой разумеющимся, что именно его и вынесут на обсуждение на слушания в стенах законодательного органа. Но те, кто пришел на слушания, и те, кто смог смотреть их по трансляции (спасибо «Сорока сорокам» — сама Госдума трансляцию не вела и не выложила запись), в этом обманулись. Организаторы не стали выносить на обсуждение то, что у них наработано. Невозможно принять в их оправдание, что законопроект, дескать, еще не до конца готов — слушания как раз и дали бы возможность обсудить трудные места и сомнения. Но только в том случае, если организаторы действительно хотят учесть все мнения, а не пытаются избежать критики в расчете на какие-то кулуарные возможности для проведения законопроекта.
При этом участники оказались в неравном положении. Одни уже успели познакомиться с тем, что О. Пушкина считает готовым законопроектом, и говорили со знанием дела — А. Вовченко, например, заметил, что в Минтрудсоцразвития уже набрали 4 листа замечаний. Другие не видели законопроекта, но высказывались по принципу «не читал, но одобряю» — при этом про многих выступавших можно было сказать, что они вполне искренне одобряют всего лишь саму необходимость «что-нибудь сделать», а не конкретный законопроект.
В отсутствие текста проекта многие сторонники законопроекта даже вынуждены были выступать в митинговом стиле, говоря общие слова о том, что есть насилие, приводя опять жуткие истории (как будто кто-то из взрослых людей не понимает, что такие истории во все времена встречались), и снова подчеркивая, что «закон нужен», будто не важно, какой. Смысл подобных выступлений на примере своей деятельности в Совете по правам человека при Президенте афористично выразила Екатерина Шульман в своем видеострадании по поводу ее удаления из него: «Чтобы производить впечатление на тех, на кого это производит впечатление».
А модератора вполне устраивало выражение «законопроект нужен». И только когда выступающий высказывался против принятия подобного законопроекта, она спрашивала: «А вы знакомы с законопроектом?» — пытаясь скомпрометировать позицию. Как будто не организаторы ответственны за то, что обсуждение не имеет конкретного предмета. Само же выражение «законопроект нужен», как мы понимаем, можно потом использовать как угодно.
Между тем даже без таких манипуляций важно заметить, что между «нужен» и «возможен» в данном случае есть большая разница. Искренность тех, кто пережил трудные ситуации или был их свидетелем, сталкивается с объективными трудностями, связанными с тем, как может и как не может быть устроен закон. Набор благих пожеланий о том, что действительно страдающую от действительного насилия женщину должно быть возможно по сигналу постороннего лица немедленно (без разбирательства) защитить, убрав от нее «агрессора», — по не очень сложному размышлению, на остывшую голову, оказывается наивным, неисполнимым в законе, так как закон обязан давать равные права всем участникам отношений, а не только добросовестным и мудрым. Злоупотребления такими возможностями со стороны и органов профилактики и граждан-недоброжелателей не только легко вообразить; они хорошо известны по практике вмешательства в семьи ради защиты детей, которую мы подробно анализировали два года назад. Уже сама идея о том, что нужно «для профилактики» применить какие-то меры к тем, кто еще не совершил никакого правонарушения, грубо противоречит представлениям о свободе в демократическом обществе.
Поэтому понятно мнение судей, выраженное в рекомендациях Общественной палаты Свердловской области по обсуждению законопроекта 2016 года: они «не увидели ни одной нормы, которая бы соответствовала российскому законодательству, международным нормам. «Трудно говорить, что это — законопроект. Это — инициатива, выраженная в письменной форме», — судьи не считают нужным редактировать этот «законопроект». Это о том законопроекте, на котором настаивал Совет по правам человека, возглавляемый тогда М. Федотовым.
Между тем эти несбыточные идеи являются ключевыми для ведущих эту кампанию, изображающих дело так, что самым страшным насилием у нас является семейное. Они широко пропагандируются, они звучали и на этих слушаниях, и, как легко увидеть, — все эти идеи не самостоятельны, а заимствованы из определенных международных документов (включая Стамбульскую конвенцию), о которых в беззастенчиво-категоричной форме напомнил летом ЕСПЧ. Документов, под которыми Россия никогда не подписывалась.
Поэтому оппонентов законопроекта нельзя упрекнуть в том, что они не знают, против чего протестуют. Они хорошо знают и эти документы, и верность им авторов законопроекта. Екатерина Шульман на слушаниях доложила о том, что она работала и над тем проектом 2016 года, и над современным проектом, о котором говорит О. Пушкина. Она сообщила и тезисы, оставшиеся неизменными, которые являются для них ключевыми: 1) введение самого понятия «домашнее насилие», 2) введение охранных ордеров двух типов, 3) развитие системы убежищ.
Последнее, как заметила на слушаниях Л. И. Тропина, не требует нового законопроекта, во многих регионах делается и уже является обязанностью, а не правом регионов.
Ордера в том виде, как их проповедует ЕСПЧ, — это чудовищно неправовая мера: имеется в виду, что они должны выдаваться без заслушивания обвиненного, по одному лишь заявлению обиженного, даже если обвиненный не делает ничего плохого по общепринятым меркам, но заявительница «чувствует себя униженной в собственных глазах». Проще говоря, они должны выдаваться по каждому капризу. В странах, где это практикуется (на слушаниях об этом говорила к. ю. н. Швабауэр на примере США, мы также знаем об опыте Испании, Великобритании), число подвергнутых этой мерой лишениям (и, соответственно, задержанных или выгнанных из дому по ордеру) в несколько раз (от 4 до 8) превышает число впоследствии признанных виновными.
С другой стороны, в нашей стране уже введены аналогичные меры, однако все-таки не выходящие за рамки правовой культуры. Сначала в прошлом году был введен «запрет определенных действий» в уголовный процесс (ст. 105.1 УПК), то есть когда речь идет о действительном насилии (под этой мерой пресечения, например, находятся сестры Хачатурян). Теперь, уже в этом году, была введена такая профилактическая мера, как право работников МВД объявлять гражданам обязательные для исполнения предостережения. В итоге вопрос об ордерах может оставаться актуальным только в глазах тех, кто связан слишком буквальным проведением «стамбульских» правил.
В логике их проводников есть и другие странности, которые легко объяснить именно тем, что они не чувствуют себя вправе отойти от «канона». Например, как свидетельствуют данные МВД, озвученные в Общественной палате 28 февраля 2018 года, декриминализация побоев (причинения боли без последствий для здоровья) не только увеличила неотвратимость наказания, но и дала серьезный криминологический эффект — резко сократились тяжкие и особо тяжкие насильственные преступления. Казалось бы, можно радоваться: Россия нашла свой вариант эффективных мер. Но ЕСПЧ говорит, что наказания должны быть именно уголовными, и проводники закона о профилактике семейно-бытового насилия настаивают на этом, не глядя на реальную эффективность.
Но главным смыслом законопроекта действительно является введение понятия «домашнего насилия». При слове «насилие», как известно криминологам, большинство людей представляет себе серьезные избиения, увечья, угрозы убийством, сексуальные нападения. Пропагандисты закона постарались, чтобы именно эти картинки возникали в воображении людей в связи с темой о «домашнем насилии». Из-за этого несведующие люди думают, что закон о том, как помочь жертвам такого насилия.
На самом деле в этом главная манипуляция. Закон не предлагает ничего нового тем, у кого будут отрубать руки. Он вообще не о насилии в этом смысле слова.
Он о том, чтобы включить в понятие «домашнее насилие» такие бытовые напряжения, которые мало кто у нас согласится считать насилием. Грубое слово, любое настаивание на своем в каком-то семейном споре. Те цифры об огромном семейном насилии, которые не являются откровенной выдумкой (как 14000 в год убитых в семье женщин), основаны именно на том, что понятие насилия расширяется до, по сути, любого неудовольствия капризной натуры. И даже в этом случае проводится бесстыдно пропагандистская подача. Например, исследование 2011 года показывает, что 62% женщин ни разу в жизни ни от одного из своих мужей и сожителей не слышали грубого слова. Этот замечательный факт переворачивается и преподносится так: «38% женщин испытывают вербальное насилие!» и ложится в основу вывода ЕСПЧ о дискриминации женщин в России!
Понятно, зачем нужно такое расширение понятия, — если сказать: нужны особые меры против насилия в семье, в силу отмеченного отношения к слову «насилие», с этим будут готовы согласиться многие. Если же рассматривать, как этого требует правовая культура, каждый вид деяний отдельно, то придется честно сказать людям: мы хотим наказывать за грубое слово, насмешку, пристальный взгляд (как это написано в рекомендации Комитета министров Совета Европы), и тогда возмущение народа будет сильнее, чем былое возмущение теперь уже отмененной нормой «два года за шлепок».
О недопустимости расширения понятия насилия (феминистский «канон» требует ввести и сразу смешать «психологическое», «эмоциональное», «экономическое» насилие) говорили несколько выступавших.
Наиболее подробно это удалось проиллюстрировать Анне Швабауэр: «Слова „ты у меня получишь“, обращенные к ребенку, уже могут трактоваться как психологическое насилие. Забрать паспорт у ребенка, собирающегося совершить какое-то опасное путешествие, тоже нельзя. Еще там есть пункт „предъявление требований, не соответствующих возрасту и возможностям гражданина“. Это, простите, кто определяет — НКО и органы опеки?.. „Экономическое насилие“ — лишение человека имущества и денежных средств, на которые он имеет предусмотренное законом право. Например, ребенку подарили планшет, а потом, когда видят, что он постоянно играет, отнимают его любимую вещь… и все: выходит, родители применили экономическое насилие… „Принуждение к труду“. Я лично знаю случай из западной практики, когда ребенок помог маме вытереть пыль — и органы опеки сочли это насилием! В Болгарии была практика судебный тяжбы между супругами из-за громко работающего телевизора…»
Как вообще можно уложить в закон все оттенки человеческих неудовольствий? На это у проводников феминистского канона есть замечательно откровенный ответ, выписанный в письме 73 некоммерческих организаций: это будут делать некоммерческие организации, которые (люди должны им довериться!) знают, как отличить разовый конфликт от домашнего насилия! Дело даже не только в том, что эти организации (в отличие от правоохранительных служб) хотят получать деньги из бюджета в зависимости от количества выявленного насилия. А еще в том, что такую организацию могут создать любые три человека с любым странным мировоззрением. Значит, нас будут ждать визиты полиций нравов с повязками самых разных НКО — сегодня общества защитников половой свободы, завтра — борцов за воздержание и т. п. Идея позволить частным лицам (НКО) квалифицировать деяния — может быть, самая сумасшедшая в этом комплексе мер, хотя и в то же время самая «земная», корыстная.
В целом возникает простой естественный вопрос: а какова социологическая обоснованность этих идей? Сколько людей готовы на это согласиться? Если физические наказания хотя и не практикует почти половина родителей, но только 2% готовы считать преступлением, то какая часть населения согласна подвергаться санкциям за насмешки или резкие слова?
На это мы получаем совершенно вызывающий ответ Оксаны Пушкиной: она заявила, что закон предпишет народу новый свод нравственных норм. Она словно чувствует себя этаким прогрессором для дикого народа. Ей вторит модератор слушаний О. В. Савастьянова: на замечание о том, за какой позицией большинство, она позволила себе напомнить, что волей большинства послали на казнь Христа! То есть спрашивать народ проводники закона не считают необходимым! Это дерзкое сравнение она привела в ответ на сопоставление, которое привел А. Цыганов из Санкт-Петербурга, иллюстрируя тезис о том, что спор имеет действительно мировоззренческий характер. Он сравнил списки под петициями — за законопроект (73 организации, среди которых защитники ЛГБТ и феминистские) и против законопроекта (180 организаций родителей и многодетных).
Нельзя сказать, что для внимательного участника слушания не дали ничего. Уже представленные в подготовленной организаторами части цифры показывали совсем не ту картину, которыми нас пугали, — не каждый четвертый-пятый, а каждый сороковой семьянин сталкивается с насилием, не 14000, а 250 женщин убиваются в семье. Звучали призывы обратиться к причинам проблемы, а не к запрещающим ордерам, — к проблеме пьянства (поддерживается идея восстановления вытрезвителей), к проблеме культуры. Обращалось внимание и на то, что надо использовать уже действующие законы, в том числе недавно принятые («Об основах профилактики»), и подумать о реальных проблемах полиции, в том числе о перегрузке ненужной работой участковых. И в целом слушания прошли в мирном духе, не считая отдельных выкриков с места и совершенно агрессивного выступления Алены Поповой.
Но их нельзя назвать и достойной парламента попыткой разобраться в проблеме. Ведущая равнодушно отмеряла время, не глядя на то, сообщает ли выступающий никому не нужный отчет о своей работе с насилием или очередные страшные истории, или же он хочет поделиться чем-то поучительным. Например, опытом аналогичных зарубежных законов (А. Швабауэр) или рассказом о 4-часовом обсуждении в Общественной палате (Э. Жгутова). Э. Жгутова справедливо отметила, что если бы целью рабочих групп, созданных в Совете Федерации и в Государственной Думе, было разобраться в проблеме, то речь бы сначала шла о самой необходимости законопроекта, а потом уже о его содержании.
Действительно, поручение В. И. Матвиенко от 26 июля состояло в том, чтобы сначала разобраться, нужен ли он: «Серьезно еще раз проанализировать состояние нашего законодательства, правоприменительной практики. Чтобы понять, каких мер защиты у нас не хватает, где и в какой мере надо усилить наше законодательство либо повысить ответственность тех, кто нарушает законодательство». Однако Комитет Совета Федерации по конституционному законодательству и государственному строительству не задействовал свой экспертно-консультативный совет, а созданная в Совете Федерации под руководством Галины Кареловой рабочая группа, во-первых, включила в свой состав только представителей женских общественных и правозащитных организаций (как видно из сообщения ТАСС), а во-вторых, не стала разбираться и с первого же заседания взяла курс на разработку требуемого Советом Европы закона. Такой заведомо односторонний и упрощенный подход вызывает тревогу.
Наши предложения о том, как можно было серьезно организовать обсуждение проблемы, обросшей многослойными стереотипами и эмоционально накаленной, не были приняты во внимание. Без этого любое обсуждение будет превращаться с сумбур, в митинг. Между тем шанс на это еще не упущен.
Чтобы распутать клубок недоразумений и проблем, необходимо последовательно, в отдельных обсуждениях разобрать разные слои связанной с темой проблематики:
1. Цифры официальной статистики, которые в публичном поле полны фактических и методологических ошибок. (Бессмысленно рассматривать статистику «преступлений в семейно-бытовой сфере», которая охватывает не только семейные и не только насильственные преступления. Неправда, что у МВД нет внятной статистики насильственных преступлений с разбивкой по полу и семейному отношению потерпевших. Недобросовестны все, кто, не проверяя цифры, повторяет включенную в отчет России 1994 года ложь о 14000 убитых женщин.)
2. Цифры социологических исследований — их понятия и методологию (анекдотичный пример: ЕСПЧ строил обвинение России на выводах исследования, в котором складывались число потерпевших от насилия и число знающих о потерпевших!).
3. Основы права — как соотносятся права и свободы с законностью; почему опасно принимать законодательные новшества, особенно касающиеся семьи, если они социологически не обоснованы; как устроено законодательство о преступлениях и правонарушениях — почему нельзя разные деяния объединять в один состав «домашнего насилия»…
4. Международные позиции России, которая в мире служит основой консенсуса на традиционных ценностях, складывающегося как противоположность европейскому, «стамбульскому» консенсусу: которая не раз указывала на нелегитимность решений ЕСПЧ, если они ставятся выше Конституции России.
По каждому из таких обсуждений должны быть сделаны отдельные выводы, на которые опиралось бы следующее обсуждение, отсеивались собеседники, которые отказываются признавать выявленные ошибки.
Такого обстоятельного и честного обсуждения нам и необходимо добиваться, терпеливо относясь к тем искренним женщинам, которые не сразу могут увидеть последствия предлагаемых им ложных выходов из их трудных ситуаций.
