Академгородок Лаврентьева. Как в Сибири строили коммунистическое завтра
Академик Михаил Алексеевич Лаврентьев — одна из ключевых фигур для Сибирского отделения Российской академии наук. Основанный им новосибирский Академгородок стал центром науки в Сибири, однако изначально замысел был куда более масштабным.
Кандидат исторических наук, сотрудник Института истории СО РАН Вадим Журавлев рассказал ИА Красная Весна, что академгородки должны были стать прообразом будущей коммунистической жизни, однако эти планы так и не реализовались.
Первая часть интервью: Академик Лаврентьев — кем был основатель новосибирского Академгородка?
Вторая часть интервью: Как основатель новосибирского Академгородка Лаврентьев прошел путем Платона
ИА Красная Весна: Вы полагаете, что идея новосибирского Академгородка перекликалась с концепцией академии Платона. Как она оказалась вписанной в советский проект?
Журавлев: Вот интересный факт: если проанализировать публицистику Лаврентьева, то в хрущевский период он, если не в каждой статье, то в каждой второй и третьей, сто процентов, так или иначе упоминал Никиту Сергеевича. Они вместе работали на Украине. Они были как-то по-человечески довольно близки.
Я понимаю, что отношение к фигуре Хрущева в современном российском обществе скорее негативное: от Крыма и до многого другого. Именно он видится как такая фигура некоего поворота к распаду советского проекта, деструкции его. Но сама идея новосибирского Академгородка родилась практически одновременно с началом правления Никиты Сергеевича и была частью этого, «хрущевского» проекта.
В чем заключался этот хрущевский проект, если о нем говорить? На мой взгляд, он заключался в некоей попытке перезапуска коммунистической идеологии — это возвращение к ленинизму, возвращение традиции 1920-х годов в антитезу сталинскому периоду и попытке опереться на это, чтобы нащупать какие-то неиспользованные ресурсы.
В тот момент возникла ситуация, когда внутри вроде бы такого единого, очень монологичного советского дискурса возникло то, что можно назвать, наверное, термином «разномыслие». То есть когда возникли несколько относительно оформленных проектов, конечно, они выглядели как части одной идеологической системы, но уже советское мышление не существовало как моносистема, как система одного языка.
Возникло несколько разных проектов. В частности, оформился советский сциентизм, который я бы не приравнивал к технократии; при всем их сходстве, это все-таки две разных истории. Сциентизм представлял собою актуализацию научных аспектов самой коммунистической идеологии. Ведь, в конце концов, подчеркивалось, что Маркс — это ученый, что Ленин — это тем более ученый.
Отмечание Дня науки 22 апреля — это не случайно. Подчеркивалось все время, что марксизм — это научное знание о том, как устроено общество. Кем будут все эти люди, когда наступит коммунизм? Ведь он же должен был наступить буквально вот-вот. Чем они должны заниматься при коммунизме?
Конечно, гигантское число должно было заняться освоением космоса, речь прямо шла о миллионах людей, которые должны будут этим заняться. Остальные должны были стать учеными, потому что наука, познание безграничны. Соответственно, не пролетарий, а ученый становился человеком коммунистического завтра.
Советский ученый выдвигался как идеал будущего. Это одновременно человек глубоко культурный, человек спортивный, ведущий здоровый образ жизни, в этом смысле близкий к природе, живущий в городе-лесе, и даже более суровый относительно Центральной России климат Сибири рассматривался как плюс. Это дополнительные испытания, которые стимулируют этот самый здоровый, более спортивный, более подвижный образ жизни. Но в то же время он занят полноценным интеллектуальным трудом, причем занят с утра до вечера.
Понедельник действительно должен начинаться в субботу, то есть никаких выходных, именно поэтому он живет в особых, повышенной комфортности условиях, не потому что ему нравится потреблять эти условия, а потому что это ему компенсирует гиперинтенсивный интеллектуальный труд.
Очень важный момент, например, тот же самый спорт и вообще быт в Академгородке решался как стратегическая задача. Потому что это был не просто быт, это был именно эксперимент по созданию быта завтрашнего дня.
Почему Лаврентьев среди всех видов спорта создал в Академгородке именно фехтовальный клуб «Виктория», который возглавлял Карем Раш — известный человек, впоследствии один из авторов газеты «Завтра», человек с очень интересными взглядами. Почему фехтование? Характерно, что это именно специфический дворянский вид спорта. Лаврентьев фиксировал некую интенцию на наследование традиций и на создание элиты. Это интересный штришок, он покровительствовал этому клубу.
Город науки в Новосибирске оказался очень важным и крупным, но всего лишь элементом очень большого замысла. Все дело в том, что Лаврентьев совершенно не собирался ограничиваться этим, должны были возникнуть еще около десятка или даже больше десятка других академгородков, причем по масштабу не меньших.
Понятно, что да, возникли академгородки красноярский, томский, иркутский, но они даже не сопоставимы и ныне по масштабам и по своей витальности тому, что возникло в Новосибирске. Потому что они строились в другую эпоху, когда уже большой замысел, по сути дела, потерпел поражение.
У нас много любят говорить про физматшколу, про «систему физтеха» в НГУ. Так вот, у Лаврентьева была идея создания «ломоносовских училищ», интернатов, в чем-то подобных суворовским и нахимовским училищам, только для подготовки ученых. То есть по всей стране или по крайней мере в её восточной части должна была возникнуть сеть интернатов. Это не должно было быть одно элитное учебное заведение. Должны были создать десятки ломоносовских училищ, которые бы работали как некий социальный лифт для детей из деревень и из маленьких городов, из глухой провинции для того, чтобы двигаться вперед в науку.
Дальше, Новосибирский университет почему планировался как такой небольшой, очень компактный? Подразумевалось, что таких университетов будет как минимум около десятка, и они должны были находиться в некой связи, в том числе и по составу студентов, находиться в некотором таком кольце, которое передвигало бы эти кадры в соответствии с тем, где происходили наиболее важные, наиболее серьезные исследования.
Потому что университеты должны были быть подлинно исследовательскими университетами, где студенты должны были включаться в исследовательский процесс прямо начиная с младших курсов. Так как, между прочим, студенты должны были попадать в университеты из вышеописанных ломоносовских училищ, то есть они уже должны были быть не как школьники подготовлены. Вот почему им должно было быть достаточно двух курсов, чтобы стать вполне компетентным и войти в настоящее исследование, начать там строить свою исследовательскую траекторию.
ИА Красная Весна: Не следует ли из сказанного вами, что фигура Ломоносова была очень важна для Лаврентьева?
Журавлев: Фигура Ломоносова для него была совершенно особой. Дело не в том, что они родились в один день, не в том, что их обоих звали Михаилами, хотя про это много шутили. Лаврентьев совершенно особым образом относился к фигуре Ломоносова. Ломоносов действительно был гением, но для нас это просто такой персонаж со страниц школьного учебника, какой-то химик, что-то он там делал. А для него это был подлинный образец.
Между прочим, и то, что Ломоносов придавал приоритет исследовательским действиям, а не созданию гипертеорий, было для него тоже привлекательным. Он считал это правильным путем. Соответственно, не случайна и эта знаменитая фраза: «Российское могущество прирастать будет Сибирью» (с 1960-х годов стенд с этой фразой был установлен в Академгородке).
Тут была важна не сама фраза, подпись была много важнее. Она соединяла Академгородок с петербургской академической традицией, с тем Московским университетом, где потом возникнет центр математической школы. Для Лаврентьева это было оправданием национальной научной самобытности и национальной научной состоятельности:
«Что может собственных Платонов
И быстрых разумом Невтонов
Российская земля рождать».
ИА Красная Весна: Какой же вывод можно сделать из изложенного вами?
Журавлев: Я считаю, что изучение Лаврентьева только начинается. И моя гипотеза заключается в том, что перед нами фигура неортодоксального социалистического или коммунистического мыслителя хрущевской эпохи, и что внутри самой хрущевской эпохи были разные идеологические тенденции. Лаврентьев одну из них, несомненно, олицетворял вместе с такими людьми, как Королев, Келдыш, даже, может быть, Курчатов.
Другое дело, что этот весь проект потерпел поражение еще в рамках хрущевского периода. После 1964–1968 годов, примерно за три года, эта идейная система перестала существовать. Она утратила своих лидеров, она утратила свою популярность в элите, кто-то от нее отрекся, кто-то был сдвинут, смещен. Мы больше не находим других систем такой окраски и такого футуристического размаха.
Советский футуризм после 1968 года носит исключительно мрачный пессимистичный характер, там никакого благого будущего ни для кого не просматривается. Это уже поворот к так называемым поздним Стругацким, которые носят достаточно человеконенавистнический характер, если называть вещи своими именами.
Общая рамка такого рода довлеет над отечественным общественным мышлением и до сегодняшнего дня. И это самая серьезная преграда, которая стоит между нами и нашим будущим, которое не может не опираться на прошлое.
Мысль Жана Жореса о том, что следует брать из прошлого огонь, а не пепел, — очень глубока. Какие инструменты нам нужны для реализации этого принципа? Для пепла нам достаточно совка и ведерка, а для огня — нам нужен факел! И сделать его мы обязаны в сегодняшних условиях.
