Коронавирус — его цель, авторы и хозяева. Часть ХХ — окончание

Я хочу, чтобы зритель понял, а возможно, и ощутил всю напряженность борьбы внутри развития иммунологии, весь человеческий потенциал этой борьбы, всю меру ее страстности. Не противники вакцин обнаруживали всё новые и новые хитросплетения, требовавшие всё новых и новых корректив. Это делали сами вакцинаторы. Они молились на свои и чужие вакцины. Они их боготворили и одновременно разбирались в вопросе о том, почему они в одних случаях действуют одним способом, а в других не действуют или действуют иначе.

Причем эта борьба за большую эффективность вакцин имела еще и личный характер. Тот же Илья Ильич Мечников сначала обвенчался в Санкт-Петербурге со своей первой женой Людмилой Федоровной, которая была больна туберкулезом. Он надеялся вылечить Людмилу Федоровну. А она была больна настолько, что ее вносили на стуле в церковь, где проходило венчание. Вот какой масштаб человеческих личностей и творческих способностей, и страстности любовной, и всего прочего.

Когда Людмила Федоровна умерла через четыре года после венчания, Мечников в первый раз хотел покончить с собой. И это был не последний раз. Вот какой трагизм гамлетовский во всем этом присутствовал наравне с огромной силой научной мысли, страстности сердца.

Из-за неурядиц в университете и серьезных проблем со здоровьем Мечников потом еще раз попытался покончить с собой. Он себя заразил бактериями брюшного тифа, находился на грани жизни и смерти, но в итоге выздоровел, и у него даже улучшилось зрение.

Вот таких странных сюжетов очень много. Речь идет о героической борьбе за спасение людей с помощью вакцин. А также о том, как ведущие эту борьбу люди загорались, отчаивались, преодолевали отчаяние. Но речь также идет и о другом — о продирающемся сквозь надежды и отчаяния развитии человеческой мысли, пытавшейся разобраться в том, почему в одних случаях вакцины срабатывают, а в других нет.

Разбираясь в этом вопросе, ученые создали новые теории иммунитета. Вслед за третьей по счету — опсонической — теорией Райта и Дугласа (автором первой — клеточной или фагоцитарной — теории является Мечников, второй — гуморальной — Эрлих. — Прим. ред.) возникла четвертая теория — австралийского вирусолога Фрэнка Макфарлейна Бернета, получившего Нобелевскую премию по физиологии и медицине в 1960 году.

Бернет являлся автором клонально-селективной теории иммунитета и первооткрывателем явления иммунотолерантности. Именно за открытие иммунотолерантности Бернет получил Нобелевскую премию.

Бернет попытался выявить, каким именно образом иммунная система реагирует на очень разные антигены, враждебные организму. Ведь таких врагов огромное количество. И уничтожение каждого из них требует создания специфических антител, которые должны опознать конкретных врагов, они же антигены.

Но мало опознать врагов, нужно еще и зацепить этого врага за нужное место. Такое место называется участком связывания антигена. Значит, антитело должно знать, куда оно будет бить в антиген, где участок связывания.

Что же это за такие особые участки, вцепившись в которые можно поволочь врага в нужном направлении? И кто и как в них вцепляется?

То есть сначала говорили: «Врага берут и пожирают».

Потом сказали: «Нет, его облепляют и нейтрализуют».

Потом: «Нет, его облепляют, подтягивают к месту пожирания и пожирают».

А потом говорят: «А как? Как подтягивают? За что именно цепляются, чтобы подтягивать?» Вот как развивалась мысль!

Для начала мне придется предельно кратко и без особых искажений описать ту научную сферу, которая знакома большинству зрителей по краткому и не всегда достаточно внятному курсу так называемой органической химии.

Уже в первой половине XIX века химики, создававшие те или иные вещества, столкнулись с тем, что в ряде случаев в качестве побочного и нежелательного продукта химической реакции, осуществляемой с целью производства тех или иных веществ, возникают так называемые смолы. То есть вещества, вступающие в химическую реакцию, могут загадочным образом слипаться. И давать в качестве нежелательного добавочного продукта эти самые смолы.

Так химики впервые столкнулись с так называемыми полимерами, которые они и назвали смолами. Полимеры, кстати, до сих пор называют смолами и достаточно часто.

Что же это за полимеры, которые при обнаружении раздражали в качестве помехи и без которых теперь наша жизнь невозможна?

В 1920 году известный немецкий химик Герман Штаудингер возмутил коллег-химиков своей теорией, согласно которой существуют так называемые макромолекулы, имеющие очень высокую молекулярную массу. Работа Штаудингера, возмутившая его коллег, называлась «О полимеризации». В статье ученый утверждал, что одно из веществ, имеющих макромолекулярную структуру (а не обычную молекулярную структуру, тогда считалось, что макромолекулярных просто не существует), — это натуральный каучук.

Сколь бы крамольной ни казалась тогда идея Штаудингера о наличии макромолекул, — повторяю, тогда никто не считал, что существуют таковые, — его адресация к макромолекулярной структуре натурального каучука не могла не вызвать внимания. Потому что Германии был до зарезу нужен искусственный каучук, без которого не могла существовать военная промышленность Германии. А достаточного доступа к натуральному каучуку Германия не имела. И не могла произвести натуральный каучук на подконтрольной ей территории в достаточном количестве.

Не вдаваясь в детали, могу сообщить зрителю, что, к примеру, молекулярная масса воды определяется суммой из двух атомных масс водорода и одной атомной массы кислорода. И эта атомная масса водорода равна единице, а атомная масса кислорода — шестнадцати. Соответственно, молекулярная масса воды равна восемнадцати.

Так вот, химики 20-х годов ХХ века категорически отвергали возможность существования тех макромолекул, которые открыл Штаудингер. То есть молекул с молекулярными массами более 500 и даже более 5000. Почувствуйте разницу!

А Штаудингер уперся ― и ни в какую. И он не только уперся, он начал проводить опыты, доказывающие, что натуральный каучук имеет именно макромолекулярную структуру. И что без создания макромолекул искусственный каучук невозможен.

Штаудингеру говорили «Опомнись!» очень авторитетные коллеги. Например, Генрих Виланд, лауреат Нобелевской премии по химии 1927 года, писал Штаудингеру:

«Дорогой коллега, — я цитирую, — откажитесь от идеи больших молекул. Органические молекулы с молекулярной массой более 5 тысяч не существуют. Очистите свои продукты, например, такие как резина, и они начнут кристаллизоваться, показав тем самым свой малый молекулярный вес».

Штаудингер — очень интересная личность. Он выдающийся химик-практик. При этом он осуждал создание химического оружия. И на основе своих научных знаний до 1918 года доказал, что Германия уже проиграла Первую мировую войну. Причем он подвергся за это, естественно, шельмованию.

Штаудингера преследовало гестапо за антипатриотизм. Его аж сам Мартин Хайдеггер — великий немецкий философ, который заигрывал с нацизмом, — лишил за этот антипатриотизм возможности преподавать студентам химию. В итоге всё обошлось. Штаудингер, допрошенный гестапо, сначала подписал прошение об отставке. Потом те, кто надзирал за Штаудингером, сообщили, что он демонстрирует хорошее поведение по отношению к национал-социалистам, и прошение об отставке было отозвано.

У меня нет ни малейшего желания превращать Штаудингера в бескомпромиссного борца с национал-социализмом. Я хочу подчеркнуть другое — то, что Штаудингер не был до конца созвучен национал-социализму, и тем не менее его не уничтожили. Причем именно потому, что он до зарезу был нужен рейху в связи со своей крамольной, но сулящей военно-технические перспективы теорией макромолекул.

В своей автобиографии Штаудингер пишет: «Мои коллеги были очень скептически настроены по отношению к моей теории. И все, кто встречал мои публикации в области низкомолекулярной химии, спрашивали меня, почему я пренебрегаю этой интересной областью и продолжаю работать с плохо изученными и неинтересными соединениями вроде резины и синтетических полимеров. В то время химию этих соединений благодаря их свойствам часто называли химией смазок».

Но Штаудингер не сдавался. Он оказался не только выдающимся ученым, но и выдающимся полемистом — ярким, упорным, остроумным и крайне энергичным. В итоге к середине 30-х годов XX века молекулярная теория Штаудингера перестала подвергаться обструкции. И стала применяться в промышленных процессах. Но только в 1953 году Штаудингер получил Нобелевскую премию по химии за разработку теории макромолекул и вклад, внесенный в развитие химии полимеров.

Вот как двигалась наука. И вне этого движения ее понимание вообще невозможно. Нельзя сухо понять, как движется такая сложная вещь как наука. Только драматизация в сочетании с теорией систем и историческим рассмотрением может по-настоящему открыть целостное понимание науки.

Свою Нобелевскую лекцию Штаудингер закончил такими словами: «В свете новых открытий в химии высокомолекулярных соединений чудо жизни показывает исключительное множество и совершенство структур, характерных для живой материи». Еще раз: «…чудо жизни показывает исключительное множество и совершенство структур, характерных для живой материи». Это слова ученого.

В своей биографии Штаудингер пишет: «Природа использует очень небольшое количество мономеров — таких, как аминокислоты и моносахариды, — чтобы произвести огромное разнообразие биополимеров со специфическими функциями в клеточных структурах, транспорте, катализе и репликации. Сегодня инновации в области науки о живом, особенно в биотехнологии, будут продолжать стимулировать создание новых синтетических биополимеров с беспрецедентным контролем молекулярной архитектуры и биологической активности».

Мне представляется, что подобные высказывания людей, которые прошли тяжелый путь испытаний и утвердили свое представление о молекулярных структурах, общих для живого и неживого — то есть об этих самых полимерах, построенных на основе макромолекул, — обладают большей внятностью, нежели свободный от подобного фактора личного участия в происходящем учебный материал, лишенный «шума и ярости личного присутствия».

Итак, именно макромолекулы объединяют то, что, казалось бы, не должно содержать в себе ничего объединительного: живое и неживое, иммунитет и искусственные материалы с различными свойствами.

Ведь если есть полимеры, то должны быть и слагающие их частицы, то есть мономеры. Если есть макромолекулы, то должно быть и то, из чего они образованы. Что же это такое?

Макромолекулы состоят из молекул с малой молекулярной массой. Для того чтобы определить, относится ли та или иная молекула к разряду макромолекул, можно попытаться добавить в молекулу несколько звеньев или удалить несколько звеньев из молекулы. Если ничего не меняется, то мы имеем дело с макромолекулой — она слишком большая и добавление малого ничего не меняет. Самые простые макромолекулы, такие как, например, полиэтилен, крахмал или целлюлоза, при добавлении или удалении нескольких звеньев — мономеров — никак не меняют свои свойства. Однако со многими биополимерами — такими, как белки, нуклеиновые кислоты, — всё происходит иначе.

Вот мы и вышли от органической химии на биополимеры, то есть на белки и нуклеиновые кислоты, то есть на жизнь.

Такой критерий (добавляем чуть-чуть, ничего не меняется — всё правильно) нельзя считать абсолютным, потому что он, например, не работает в сфере биополимеров. Но он тем не менее достаточно раскрывает существо дела.

Кроме термина «макромолекула» используется также термин «полимерная молекула», или «мегамолекула».

Но дело не только в кирпичиках, из которых создается это загадочное «макро». Дело в том, что эти кирпичики не просто лежат в виде груды. Они определенным образом объединяются, то есть образуют определенные структуры. Какие именно?

Есть такое понятие — «полимерный клубок».

Полимерным клубком называется макромолекула, постоянно меняющая свою пространственную конфигурацию, которую в науке называют конформацией. В науке часто грешат изобретением избыточных заумных слов. И, повторяю, из всех наук этим больше всего грешит медицина и смежные с нею дисциплины.

Так вот, если вы слышите про конформацию, то речь идет о том, что некая цепочка из бусинок, она же макромолекула, меняет свою пространственную конфигурацию. То есть извивается разными способами. Причем она, цепочка эта, наращивая длину, теряет память о том, как именно она ее перед этим наращивала. И начинает менять направление своего наращивания случайным или, как говорится в науке, броуновским образом.

Итак, такая цепочка — она же полимерный клубок, она же макромолекула — наращивает свою длину, шатаясь, как пьяный человек, случайным броуновским образом. И происходит это потому, что макромолекула, нарастая, теряет память о своей направленности. Сегмент макромолекулы, который еще сохраняет такую память, называется «статистическим сегментом». Если длина макромолекулы больше, чем статистический сегмент, она теряет направленность и начинает случайным образом меняться и извиваться. То есть всё определяется соотношением длины макромолекулярной цепи и длины статистического сегмента.

Есть полимерные клубки, а есть нечто, во что они превращаются в определенных условиях. Эти важные для нас структуры, являющиеся разновидностью клубков (вот почему, не обсудив клубки, мы не можем обсудить структуры), называются «глобулами». В определенных условиях происходит глобулизация (прошу не путать с глобализацией) этих самых клубков, то есть определенных полимерных цепей. И клубки становятся глобулами.

Вы берете, к примеру, полимер, макромолекула которого состоит из одинаковых по составу и строению повторяющихся структурных единиц. И оказываете на этот полимер воздействие. Например, с помощью понижения температуры. Тогда этот полимер превращается из клубка, которым он являлся до этого, в глобулу.

То есть нить из бусинок трансформируется таким образом, что бусинки начинают тяготеть друг к другу — сначала чуть-чуть, потом сильнее. Тяготеть они начинают в условиях, которые некомфортны для обычной нити из бусинок. Изменение условий заставляет эти нити меняться, то есть превращаться в глобулы. Тут действует принцип энергетической экономии. В одних условиях хватает энергии для обычной нити из бусинок, а в других условиях этой энергии уже не хватает. И нити нужно так перестроиться, чтобы хватило энергии, которой для сохранения прежней конфигурации уже не хватает. Вот нить (она же клубок) и превращается в глобулу.

Осуществляешь малое энергетическое ущемление клубка, то есть делаешь температуру чуть-чуть ниже той, которая соответствует устойчивости клубка, и этот клубок начинает превращаться в рыхлую глобулу, близкую по размеру к клубку.

Оказываешь еще более сильное воздействие (понижая температуру или иным образом) — и рыхлая глобула становится плотной.

Этот процесс глобулизации был подробно изучен за временной период с 1949 года, когда таким изучением занялся выдающийся американский физико-химик Пол Джон Флори, до конца 1980-х годов, когда теория смены конфигурации макромолекул была доведена до строгих формул.

Так вот, одним из частных примеров глобулы являются те самые белки, про которые еще Энгельсом было сказано: «Жизнь — это способ существования белковых тел». А раз так, то можно сказать, что жизнь порождена определенным процессом глобулизации. Тем процессом, при котором возникает особый тип глобул, не выпадающих в осадок при существовании в растворе. Белки — это глобулы, которые, находясь в растворе, способны не выпадать в осадок. Причем глобулы с очень сложной структурой.

Теория подобных глобул была построена совсем недавно — в начале 2000-х годов. Хотя что значит недавно? Для современной науки 10–15 лет — это большой срок. Но одно дело 10–15 лет, а другое дело — 100–150. Нельзя сегодня принимать решения по вопросам, касающимся судьбы народов и человечества, ориентируясь на знания столетней давности и называя тех, кто встревожен таким вашим подходом, дикарями, не понимающими пользы вакцинации.

В чем состоит та политическая мысль, которую я вкладываю в очень поверхностное ознакомление зрителя с определенными научными подходами и с историческим развитием этих подходов? Ведь если нет политической мысли, то всё сводится к более или менее содержательным популяризациям. И тогда причем тут «смысл игры»?

Так вот, моя политическая мысль состоит в следующем.

На примере ковида можно убедиться, что судьбу народов и человечества решают люди, ориентированные на научные знания столетней давности, чуть-чуть сдобренные почти не понимаемой ими и очень относительной современностью.

На этой основе осуществляется политика в той области здравоохранения, которая всегда была невероятно важна, но только теперь, в связи с ковидом, становится решающе судьбоносной. Эту политику проводят совсем неосведомленные люди, ориентирующиеся на мнение людей, мягко говоря, среднеосведомленных. Трамп, например, совсем ничего не понимает в том, что я сейчас излагаю. А Фаучи что-то понимает. Но то, что понимает Фаучи, отнюдь не является полноценно современным.

А если даже Фаучи что-то понимает в полноценно современном подходе к проблеме вакцинации, он никогда это свое понимание обнаруживать не будет. Потому что на основе неполноценного понимания — вдумайтесь в это! — созданы огромные отрасли промышленности. На этом базируется вся якобы современная фармакология или огромная ее часть. А этой современной (якобы современной) фармакологии совершенно не нужна полноценная современность. Потому что эта фармакология индустриальна, малоподвижна, огромна. И главное, что ориентирована она на сугубо экономический интерес.

Этой фармакологии не надо думать о том, куда движется современность. Ей нужно клепать и сбагривать вакцины, зарабатывая триллионы долларов. Какие-нибудь особо продвинутые господа типа тех, кто стоит за Гейтсом, будут в эти вакцины что-то встраивать. И они-то всё понимают. Но они-то могут встраивать нечто в вакцины потому, что летают, как птицы, над зданием тяжеловесной фармакологии, которой нужно одно — чтобы вакцин становилось больше. И чтобы производились они с опорой на концептуальную основу, которая давно устарела. Но при этом не подлежит изменению, потому что такое изменение потребует слишком сильного изменения здания, над которым летают эти птицы. А это здание, повторяю, огромное, тяжеловесное, в нем протекают инерционные процессы.

Сотни тысяч, а возможно, и миллионы людей смотрят в микроскопы и действуют по определенным алгоритмам. Многие миллионы людей развивают то, что получено на основе этих алгоритмов, в индустрию. А индустрия плавно перетекает в торговлю.

И весь этот процесс руководим Его Величеством Экономическим Интересом, помноженным на инерцию прошлого и теснейшим образом с этой инерцией связанным.

Наверху негодяи, парящие, как птицы над зданием. А внизу здание, которое оберегается теми, кто из него выкачивает колоссальные деньги и совершенно не заинтересован в том, чтобы происходило что-нибудь, кроме такого выкачивания.

И каждая клеточка этого здания смотрит на вас с презрением и говорит: «Вы — дикари! Что вы понимаете в современности?! Вы в ней ничего не понимаете, в отличие от нас! Поэтому мы будем вас спасать. А те, кто нам в этом мешает, пусть отправляются в туземные резервации и живут там — га-га-га! — так называемой органической жизнью. А мы будем решать, сколь долго им так жить. И когда нам надоест терпеть их, мы их просто уничтожим, используя свое неоспоримое превосходство».

Они — вот эти гаврики — надменно восклицают: «Что вы понимаете в современности?!» Но сами они эту современность понять не хотят и не могут. Повторяю, может быть, часть подобных клеточек существующего зловещего здания что-нибудь и понимает. Но эта часть молчит в тряпочку. И понятно, почему. Потому что клеточки хотят находиться в здании. А здание задает определенные правила, согласно которым каждый, кто пикнет по поводу настоящей современности, должен быть из этого псевдосовременного здания удален.

Где-то над зданием каркает абсолютно циничное воронье, ждущее момента, когда здание превратится в колоссальную тюрьму для ошеломленного человечества. Это воронье всё знает. И твердо намерено использовать знания не для развития человека, а для его разрушения и порабощения.

Но всё не сводится к воронью. Есть еще и само здание, которое воронье захватит в ближайшем будущем полностью. А пока оно находится под властью других хозяев, сориентированных на инерцию и прибыль, прибыль и инерцию. Только на это и ни на что другое. Потом хозяева подвинутся. И передадут власть над своим зданием воронью.

Подчеркну еще раз, что произойдет это достаточно быстро. Но сегодня правит бал не только воронье с инквизиторами и прочим, но еще и двуглавое божество, у которого одна голова — инерция, а другая — прибыль.

Это двуглавое божество и на воронье-то смотрит, как на свою высоколобую обслугу. А воронье делает вид, что подчиняется, и планирует захват медико-фармакологического здания, патронируемого этим тупым двуглавым божеством.

Вот та политическая модель, которая побуждает меня заниматься обсуждением научной проблематики, которая еще недавно была для меня совсем чужой и никогда не станет до конца своей.

Зритель, если он хочет быть хотя бы зрячим, а в этом первый шаг к завоеванию права определять свою судьбу, должен понять, что мы живем не во времена Мечникова или Эрлиха. Которые гениально нечто предвидели и смогли сделать фантастически много для их эпохи. Мы живем в принципиально другое время.

И мы понимаем (возвращаюсь к обсуждению азов современного медико-фармакологического здания), что антитела, которые нас интересуют по понятной причине, присутствуют в плазме крови в виде крупных глобулярных (то есть построенных по принципу глобул) белковых макромолекул.

И что эти антитела выделяются определенными клетками иммунной системы. Такие клетки называются плазматическими. Речь идет о так называемых иммунокомпетентных клетках, именуемых лимфоцитарными плазмоцитами. Именно они продуцируют антитела в организме человека и млекопитающих. А образуются эти клетки в результате так называемого иммунопоэза, то есть определенного созревания клеток иммунной системы.

И пока мы хотя бы кратко не обсудим этот иммунопоэз, то есть созревание клеток иммунной системы, мы не осознаем каверзности той вакцинации, которая так настойчиво пропихивается. И либо будем обитать на интеллектуальной территории истерического отказа от вакцинации, либо покорно согласимся с тем, что вполне может подорвать здоровье нации еще до того, как патроны Гейтса посягнут на единство рода человеческого.

Так где именно осуществляется этот самый иммунопоэз, то есть созревание клеток иммунной системы?

Он осуществляется в разных местах. В красном костном мозге и в тимусе, то есть в вилочковой железе, где идет формирование лимфы. Причем в разных местах он осуществляется по-разному.

В вилочковой железе развиваются так называемые Т-лимфоциты. Т-лимфоцитами они называются потому, что развиваются в тимусе, то есть в вилочковой железе.

Что же касается В-лимфоцитов, получивших индекс В потому, что они были впервые обнаружены у птиц, то было установлено, что у птиц эти В-лимфоциты продуцируются в мешковидном углублении, находящемся рядом с задним проходом. Это углубление называется фабрициева сумка, по-латыни bursa fabricii. Вот и стали данный тип лимфоцитов именовать В-лимфоцитами, от слова bursa, то есть «сумка».

Кстати, у человека они тоже формируются в органе, латинское название которого начинается с буквы В. Орган этот называется — костный мозг, по-английски bone marrow.

Но если уж быть точными, то поначалу у эмбриона человека эти В-лимфоциты формируются из обычных стволовых клеток и в печени, и в костном мозге. А вот у взрослых эти В-лимфоциты формируются только в костном мозге.

Т- и В-лимфоциты взаимодействуют друг с другом достаточно сложным образом. При этом и те, и другие лимфоциты выполняют много функций.

Но — внимание! — у В-лимфоцитов есть особо важная функция — функция антиген-презентующих клеток. Они опознают наших врагов по имени антигены. Они тычут пальцем и сообщают иммунной системе: «Вот он, враг! Я его опознал».

И если они ошибаются в этой презентации — обнаружили не то, спутали врага и друга, — то возникают соответствующие заболевания — аутоиммунные или аллергические.

Некоторые фагоциты тоже выступают в роли антиген-презентующих клеток. Это — одна из важных точек соприкосновения клеточного иммунитета и гуморального иммунитета.

В-клетки поступают из костного мозга во вторичные лимфоидные органы, такие как селезенка и лимфатические узлы. Там они окончательно созревают, приобретают способность помнить различные антигены и распознавать их.

Созревая, эти клетки делятся (я дохожу до существа дела, до которого раньше нельзя было дойти) на наивные и активированные В-лимфоциты.

Вскоре зритель поймет, почему для него крайне важно разобраться в том, чем одни В-лимфоциты отличаются от других. А пока я прошу принять на веру то, что я не смакую азы современной иммунологии, а занимаюсь политикой в сфере здравоохранения. А значит, и политикой вообще.

Так называемый наивный В-лимфоцит — это своего рода чистый диск, на котором еще не записаны коды, позволяющие этому диску вспомнить опыт соприкосновения с определенным антигеном и отреагировать именно на этот антиген. Наивные В-лимфоциты могут вступать в реакцию с антигеном, не ориентируясь на предыдущие знания о нем. Это делает их одновременно и более слабыми, и более гибкими. Природа не создает ничего лишнего. Поэтому считать наивные В-лимфоциты чуть ли не обременением — не просто очень опрометчиво. Это признак фантастического дикарства.

А вот активированные В-лимфоциты, они же В-лимфоциты памяти, обременены знаниями по поводу определенного антигена. Они на него заточены. Они однажды с ним встретились, провзаимодействовали и после этого всё время будут ориентированы на новые встречи с этим врагом.

Что такое антигенный импринтинг, как всякий импринтинг? Это первая встреча с глубоким впечатлением о ней, задающим дальнейшее существование.

Лимфоциты памяти имеют наиболее продолжительный срок жизни, он доходит до 20 лет. Потому-то их называют клетками памяти. И, повторяю, речь идет об определенной памяти, не имеющей ничего общего с основной человеческой памятью. Речь идет о том, что на протяжении всего своего долгого периода жизни эти активированные В-лимфоциты (они же лимфоциты памяти) будут своеобразным образом помнить — что? Только тот антиген, против которого они оказались запрограммированы.

Это и есть импринтинг.

«Тебя ж, как первую любовь,

России сердце не забудет»…

Первая любовь. Раз — и запомнил.

А тут — первый ужас, первая встреча с врагом.

Задача этих клеток состоит в том, чтобы обеспечить быстрый ответ путем удара по конкретному знакомому этим клеткам антигену. Понимаете? Быстрый мощный ответ на вторжение знакомого врага.

Активированные В-лимфоциты, в свою очередь, делятся на потомков тех В-лимфоцитов, которые уже однажды сталкивались с антигеном и вырабатывали иммуноглобулины под конкретного возбудителя заболевания, — и относительно наивные клетки. Относительно наивные клетки, в отличие от абсолютно наивных, уже провзаимодействовали с Т-лимфоцитами, которые их проинформировали по поводу антигенов, переваренных иммунитетом.

Помимо наивных и активированных В-лимфоцитов, есть еще и плазматические В-клетки, которые формируются на последнем этапе дифференцирования В-клеток, активированных антигеном. Они живут недолго и быстро исчезают в отсутствие антигена. Но они способны продуцировать огромное количество одинаковых антител. При этом в случае, если антиген, против которого надо бороться, отсутствует, они живут не более 2–4 суток.

Таким короткоживущим характером обладают только плазмоциты крови. А сходные клетки костного мозга могут жить годами.

Что же происходит в ходе осуществления всеми этими клетками действий по уничтожению врага-антигена?

После ликвидации этого врага часть В-лимфоцитов возвращается различными путями в то «депо», где они хранятся до нового вторжения врага. И там хранятся достаточно долго. Они пребывают в ожидании нового вторжения. И, между прочим, дают потомство, которое помнит только о предыдущем вторжении. Как только происходит — внимание! — ПОВТОРНОЕ ЗАРАЖЕНИЕ, такие клетки мгновенно производят массу иммуноглобулина.

Такое производство массы иммуноглобулина в ответ на повторное вторжение основано на памяти о предыдущем вторжении. Подобная клетка хранит память о таком вторжении, обнаруживает, что происходит аналогичное вторжение, и тут же активно срабатывает.

Такое явление называется вторичным гуморальным ответом. Запомнили? ВТОРИЧНЫМ гуморальным ответом. Этот вторичный ответ осуществляется быстрее и массированнее, чем первичный ответ. Потому что антиген распознается сразу.

Я не буду здесь подробно описывать, как именно распознается, чем отличаются распознающие рецепторы и так далее. Я с удовольствием описал бы это более подробно. Но тогда очень сложно достижимое равновесие между научным знанием и политикой окажется фатально нарушено в сторону научного знания. Поэтому я скажу еще несколько слов по поводу Т-лимфоцитов. И дальше перейду к главному — то есть к самой политике.

Т-лимфоциты дифференцируются в вилочковой железе, она же тимус, и в существенной степени отвечают за так называемый приобретенный ответ организма на вторжение враждебного ему антигена.

Для нас существенно то, что эти клетки тоже делятся на наивные (то есть не имевшие контакта с антигеном) и активированные. Но для Т-лимфоцитов их наивность еще в меньшей степени имеет отношение к пассивности, чем в случае В-лимфоцитов.

Основной функцией наивных Т-клеток является реакция на врагов (патогены, антигены), которые еще не известны иммунной системе организма. Представьте себе, что такая реакция была бы невозможна. И что все лимфоциты, будучи активированными и храня память о встрече с конкретным антигеном, только на него бы и реагировали. Тогда всё новое и даже всё, что смутировало (то есть изменилось частично), вообще бы не распознавалось. Или бы распознавалось ошибочно. И организм был бы уничтожен.

То есть во всем нужна некая сложная умеренность, основанная на кооперации двух начал.

Первое начало — активированное — уже знает врага и опознает (внимание!) новое пришествие того же врага. Обладая таким опытом, это начало обладает еще и способностью к мощной и стремительной реакции на это знакомое и опознанное. Его сила в мощности и стремительности реакций, а его слабость в том, что оно реагирует на знакомое. Оно на новое не реагирует. Оно либо приравнивает его к знакомому, либо не реагирует.

Второе начало, именуемое наивным, но которое на самом деле гораздо мощнее, реагирует на нечто совершенно новое, на то, с чем оно не знакомо. Это второе начало реагирует медленнее, разборчивее, аккуратнее, совсем иначе, чем первое. Но только оно отвечает за распознавание принципиально новых врагов. Или врагов, приобретших новые качества.

Есть масса тонких вопросов, которые я просто не имею возможности здесь обсудить. Но для того чтобы мое предыдущее обсуждение не было совсем уж куцым (притом что оно по определению, если хочу сопрягать это с политикой, может быть только поверхностным), я всё же вкратце опишу, как сегодня, а не во времена Мечникова и Эрлиха, моделируется, или описывается, или выглядит иммунная реакция организма.

Эта реакция осуществляется с помощью иммуноглобулинов (сокращенно ИГ или Ig). А что такое иммуноглобулины? Это другое название уже знакомых нам антител.

Что такое эти антитела (или иммуноглобулины)? Это соединения белка и сахара, именуемые «гликопротеиды». Эти соединения вырабатываются уже знакомыми нам плазматическими клетками крови, которые, в свою очередь, образуются из уже знакомых нам В-лимфоцитов. Где образуются? В костном мозге, селезенке и лимфоузлах.

Что именно они делают?

Во-первых, они «навешивают ярлык» на каждого вторгающегося врага. То есть на каждый вирус, бактерию и так далее. Они «метят» врага. И тогда иммунная система направляет на него прицельно своего киллера. То есть иммуноглобулины, приклеиваясь к врагу, вызывают огонь на себя. Эта их функция приклеивания и вызова огня на себя называется эффекторной функцией. То есть вызовом реакции иммунной системы.

Первая функция иммуноглобулинов — эффекторная.

А вторая — антиген-связывающая.

То есть иммуноглобулины не просто пришивают метку к антигену для его последующего уничтожения. Они еще и самим своим пришиванием ослабляют действие антигена на здоровые клетки.

Значит, когда вы сталкиваетесь со скучным названием Ig, то за этим скучным названием скрывается то, что лежит в основе вашего иммунитета. Ig — это иммуноглобулин, он же то, что ранее именовалось «антитело». Да и сейчас зачастую так именуется.

Иммуноглобулины делятся на несколько групп.

Группа А (они же IgA) — это пограничные войска нашего организма. Они дают первый бой врагу. Причем важнейшая часть этих войск — это те IgA, которые обеспечивают барьерный иммунитет. То есть защищают наши слизистые от вторжений.

Следующая группа иммуноглобулинов — это иммуноглобулины группы М (сокращенно IgM). IgM срабатывают, когда появляется неожиданный и неизвестный враг. Они вцепляются в этого врага и образуют с ним некий комплекс. Количество IgM резко повышается в первые недели инфекции, а потом их заменяют иммуноглобулины группы G, они же IgG.

Эти иммуноглобулины обеспечивают длительную защиту при повторной инфекции. Они появляются позже и тесно связаны с Т-лимфоцитами памяти. Они постоянно циркулируют в крови, и при повторной инфекции их число увеличивается. Именно они в силу своих малых размеров проходят плаценту и обеспечивают иммунитет плода и новорожденного. Их наличие является показателем перенесенной инфекции.

И, наконец, есть иммуноглобулины группы Е (они же IgE). Эти иммуноглобулины в существенной степени отвечают за то, что связано с повторениями заболеваний. IgE играют важную роль как при борьбе с паразитарными заболеваниями, так и важную деструктивную роль при аллергических реакциях.

Существуют еще иммуноглобулины группы D, которые пока слабо изучены. Считается, что они участвуют в аутоиммунных реакциях.

Создав такую — очень упрощенную и усеченную, но уже достаточную — модель (разворачивание которой и уточнение немедленно превратило бы эту передачу в стопроцентную научно-популярную и лишило бы ее того политического содержания, ради которого я вникаю в научные частности), можно теперь перейти к обсуждению собственно политически да и практически значимого аспекта проблемы вакцинации против ковида, да и вакцинации вообще.