Наш путь (продолжение — 11)
Что бы вы сказали о любой работе, которая, во-первых, вообще не закончена (Маркс оборвал ее как раз на классовой теме), во-вторых, в своей большей части выходит после смерти автора и, в-третьих, дооформляется человеком, который, работая над неструктурированными рукописями, признает, что он почти ничего не понимает?
Задавая этот вопрос, я никоим образом не собираюсь принижать ценность «Капитала» Маркса. А также впечатление, которое этот «Капитал» произвел на несколько поколений. Я просто сообщаю необходимые сведения. Причем не для того, чтобы восполнить какие-то пробелы в чьем-то образовании, а для того, чтобы провести совершенно необходимые параллели в ключевом для нас вопросе о сводимости человеческой истории к грызне за средства существования, аналогичной той, которая породила эволюцию природной жизни в дочеловеческий период, а значит, и самого человека.
Кто проводил такие параллели? Сам Дарвин? Нет. Такую параллель настойчиво проводили апологеты того буржуазного общества, которое Маркс ненавидел и борьбе с которым посвятил свою жизнь и свое творчество. А любое восклицание на тему «смотрите-ка, этот антибуржуазный Маркс утверждает и даже развивает всё то, о чем говорили и говорят главные певцы буржуазного общества» было для Маркса и нравственно неприемлемым, и политически смертельно опасным. Тем более, что, как мы убедились, он как политик остро конфликтовал с теми, кто, как и он, боролся с буржуазией. Любое подозрение по поводу того, что он развивает те же идеи, что и апологеты буржуазии, ставило Маркса под удар.
Но кто же развивал параллели между эволюционно значимой отвратительной оргией всепожирания и классовой борьбой, эти опасные для Маркса параллели, развитие которых было потом приписано Марксу? Причем настолько прочно приписано, что с этим очень трудно бороться.
Начнем с того, что эти параллели проводились всегда. В каком-то смысле это вообще одно из главных человеческих занятий — наблюдать животных и хмыкать: «Надо же, а ведь у нас-то — всё, как у них. Или у них всё, как у нас». Разве не на этом основана любовь к зоопаркам вообще и особое пристрастие посетителей зоопарков к наблюдению за обезьянами?
Легитимацией чудовищного звериного поведения пропитаны древнейшие поговорки. Например, «человек человеку волк». Этой легитимацией занимаются все певцы доминирования в человеке звериного начала, якобы удушаемого наиопаснейшим образом христианством, гуманизмом, защитой слабых, цивилизацией как таковой.
Но особо мощной эта легитимация стала в буржуазную эпоху.
Величайшим из легитиматоров, живших в эту эпоху, был, конечно же, английский философ XVII века Томас Гоббс (родился в 1588 году, умер в 1679 году). Перечислять собственно философские идеи Гоббса я не буду. Остановлюсь на его представлении о человеке, в основе которого, конечно же, тот параллелизм, который мы обсуждаем. Человек, по Гоббсу, подчинен своей низменной, естественной сущности, она же — природа человека. Гоббс стремился доказать, что человеком управляет естественный закон, то есть стремление к самосохранению и удовлетворению потребностей, что и порождает борьбу за средства существования, без которых невозможно ни самосохранение, ни удовлетворение потребностей.
При этом Гоббс, конечно же, понимал всю губительность для рода человеческого войны всех против всех, то есть абсолютного торжества доминирующего в человеке звериного начала. Поэтому он считал, что это начало надо сдерживать, понимая, что речь может идти только о сдерживании, а не о преодолении этого начала. Сдерживать это начало должен разум. И не потому, что это начало ему претит, а потому, что разум позволяет очертить рамки, за пределами которых звериное стремление к завоеванию средств существования губительно для рода человеческого, а значит, и для каждого отдельного человека. Разум отдельного человека сдержать это начало не может. Нужен коллективный разум. Причем наделенный могучей силой. Такой разум, наделенный могучей силой, — это государство. Государство вводит в определенные рамки звериную борьбу за существование. И одновременно у государства хватает мудрости понять, что звериное начало в человеке надо не подавлять, а использовать, вводя в определенные рамки. Тогда управляемая оргия взаимопожирания, она же — конкуренция, она же — рынок, может способствовать развитию. Причем, примерно так же, как природная оргия взаимопожирания способствует эволюции (я добавляю эту фразу об эволюции, потому что она является решающей для последователей Гоббса. Сам Гоббс жил до Дарвина).
В следующем, XVIII веке, эстафету Гоббса принимает Томас Мальтус — английский ученый, священник, демограф и экономист, родившийся в 1766 году и умерший в 1834 году. В 1798 году священник Мальтус издает свою знаменитую книгу «Опыт закона о народонаселении», в которой параллель между зверем и человеком проводится еще четче, чем у Гоббса. Человек, как и зверь, борется за средства существования, но, к сожалению, скорбит Мальтус, в отличие от зверя, человек способен наращивать эти самые средства, используя свой разум, технику и так далее. Грызня между животными за средства к существованию ведется в условиях, когда суммарные средства существования не меняются. Соответственно, животные не могут выйти за рамки баланса рождений и смертей, задаваемого постоянностью тех средств к существованию, за которые они борются. Человек же может наращивать средства к существованию. Поэтому естественного баланса рождения и смертей для него недостаточно. Регуляторами становятся эпидемии, войны, голод.
Главное в книге Мальтуса не то, как именно соотносится рост народонаселения (количество двуногих разумных зверей) и рост производимых этим населением средств существования, по Мальтусу, количество двуногих разумных зверей растет в геометрической прогрессии, а средства существования растут в прогрессии арифметической. Но это сомнительная частность, к которой часто сводят содержание и пафос творчества Мальтуса. На самом деле и это содержание, и этот пафос никак не сводятся к двум прогрессиям. Чем пафос отличается от содержания, надеюсь, понятно? Сообщая нечто, то есть выдавая некое содержание, вы почти всегда сами на что-то ориентируетесь и как-то ориентируете других. Вот это самое «ориентирую на что-то других», «вношу лепту в некое представление» я и имею в виду, когда говорю о пафосе. Так вот, Мальтус, конечно, вносит лепту в идею параллелизма между борьбой зверей за средства существования и борьбой людей за те же средства существования. И он, конечно, стремится представить борьбу людей за средства существования как нечто основополагающее.
Чарльз Дарвин родился 12 февраля 1809 года и умер 16 апреля 1882 года. Это уже современник Маркса. Легендарный современник, по отношению к которому Маркс страдает от общественной недопризнанности, хотя он очень признан. Дарвин публикует свой основополагающий труд «Происхождение видов путем естественного отбора или Сохранение благоприятствуемых пород в борьбе за жизнь» в 1859 году.
С работой Томаса Мальтуса «Опыт закона о народонаселении» Дарвин ознакомился в 1838 году, через четыре года после смерти Мальтуса. И обеспокоился. Ни Дарвин, ни Маркс, ни любой другой мыслитель нового времени, да и никакой ответственный мыслитель, в какую бы эпоху он ни жил, не могут сказать, что природные законы вообще не действуют на человека. Конечно же, действуют. Даже религиозные аскеты признают, что природные законы на человека действуют. Другое дело, в какой степени эти законы действуют на человека. Оказывают ли они на него абсолютное роковое воздействие — или же человек может им противостоять? Это первый важный вопрос.
Второй же еще важнее первого. Как устроена та сфера собственно человеческого, используя возможности которой человек может противостоять природному? Вот в чем состоит этот второй, наиважнейший вопрос. Человек формируется в противостоянии природному. Если эта сфера устроена так же, как и природная, или она является еще более неисправимо злой, чем природная, то человек не может бороться со злом. Ему не на что опереться в этом мире. Глубоко религиозные люди скажут, что он должен опереться на иной мир. И тут опять начнется полемика: должен ли человек опираться на него в своей реальной жизни, в какой степени он должен на него опираться в реальной жизни, присутствует ли в этой реальной жизни иной мир (или, что то же самое, трансцендентное начало)? Если оно не присутствует, а в этом — суть протестантизма, то как человек может на него опереться в этой — имманентной, а не трансцендентной — реальности?
Впрочем, все эти вопросы, имеющие огромное культурное, религиозное значение, здесь обсуждать не следует. Потому что никто не призывает к такому пересмотру марксизма, при котором Карл Маркс окажется стопроцентным религиозным аскетом. Что же касается Дарвина и Мальтуса, то на их примере, на примере многих других можно убедиться в том, что религиозность создателей определенных представлений и парадигм не диктует создающим всё это людям каждую букву их сочинений.
Итак, Дарвин знакомится с трудами Мальтуса. Пугается того, в какой степени этот ученый сводит всё человеческое содержание к грызне за средства существования, и заявляет, что давление, порождаемое ограниченностью средств существования, порождает у человека новые умения и черты, наследуемые следующими поколениями.
Дарвин настаивает на том, что существуют социальные инстинкты. То есть что общественное чувство, которое мы уже обсудили, не является аморфным «нечто», а включает в себя ряд структур, имеющих регулятивное значение. Структуры эти наследуются, говорит Дарвин. Регулятивную роль имеют инстинкты, которые включаются этими наследуемыми структурами как программы собственно человеческого поведения. К таким общественным инстинктам Дарвин относит любовь и взаимопомощь. Он утверждает, что именно эти инстинкты, возникнув у человека в результате эволюции, обеспечили ему господство над природой.
Дарвин делит человечество на две части.
Первая — это варварская часть (варварские расы). Эта часть человечества, утверждает Дарвин, в своей жизни не руководствуется в нужной степени положительными, собственно человеческими инстинктами любви и взаимопомощи.
Вторая часть человечества — цивилизованная, неварварская. Она руководствуется в нужной степени инстинктами любви и взаимопомощи.
Дарвин пишет: «В недалеком будущем, возможно, уже через несколько сотен лет, цивилизованные расы целиком вытеснят или уничтожат все варварские расы в мире».
Я не буду обсуждать, в какой степени этот тезис Дарвина определяется его принадлежностью к английской элите. В какой степени тут пафос этой элиты преобладает над содержанием. Я только подчеркну, что, по Дарвину, нет прямого параллелизма между людьми, на которых, помимо дочеловеческих законов природы, действуют еще и особые законы, самой этой природой созданные и породившие человечество, и природными существами, на которых действуют только законы борьбы за средства существования.
Причем только люди, которые бросили вызов дочеловеческой природе, и не подчинились ее зову, стали в полной степени людьми. Эти люди — цивилизованная раса, руководствующаяся законами любви и взаимопомощи. Степень цивилизованности тем больше, чем больше законы любви и взаимопомощи преобладают над природным зовом, то есть подчинением человека звериным законам борьбы за средства существования.
Варварская раса всё еще слишком сильно подчиняется природному зову, то есть борьбе за средства существования. И потому она эволюционно должна быть вытеснена поднявшейся на другую ступень цивилизованной расой, для которой звериный зов борьбы за средства существования не имеет решающего значения.
Вы нас зовете назад, предлагая руководствоваться звериным зовом, говорит Дарвин, но этот ваш призыв носит не эволюционный, а инволюционный, то есть регрессивный характер. И если ваш капитализм по своей сути является царством звериного зова, то есть грызни за существование, то он регрессивен, инволюционен, и будь он проклят.
Вдумаемся: даже Гоббсу нужен рынок регулируемый, потому что он понимает, что над царством звериного зова должно быть надстроено нечто. Дарвин просто отрицает царство звериного зова, утверждаемое в человеческом мире. Кто же говорит об этом царстве как о чем-то желанном?
Один из тех, кто в ту же эпоху, что и Маркс, формировал общественное сознание совсем иначе, чем Маркс, — Герберт Спенсер, родившийся 27 апреля 1820 года и скончавшийся 8 декабря 1903 года.
Спенсер руководствовался пафосом так называемого невмешательства. Принцип невмешательства — это экономическая доктрина, требующая минимального вмешательства государства в экономику. Она была впервые обоснована Адамом Смитом, который при этом вносил в излагаемый принцип существенные гуманистические оговорки. В дальнейшем эти оговорки были полностью отброшены, как и из эволюционной теории Дарвина, и экономика была описана как некая саморегулирующаяся система, которая сама находит эффективное равновесие и вторжение государства в которую может только погубить эту систему. Государству вменяется принцип невмешательства, он же — laissez-faire, и отводится роль ночного сторожа.
Мне бы хотелось обратить внимание собравшихся на несколько фундаментально важных политических обстоятельств.
Обстоятельство № 1 — степень гипнотического господства принципа laissez-faire над сознанием всей нашей постсоветской властной элиты. Принцип laissez-faire, поверьте, я знаю, что говорю, въелся во всё ментальное, эмоциональное, политическое и чуть ли не физиологическое естество всей нашей актуальной элиты.
Весь позднесоветский период этот принцип проговаривался на разного рода площадках, размещенных внутри позднесоветского советизма. Таких площадок было много. Они были и в КГБ, и в армии, и в среде академической науки, и даже в ЦК КПСС. Поскольку речь шла о проговаривании чего-то запретного, то запретное приобретало характер символа веры. И одновременно символа принадлежности к сообществу прогрессивно мыслящих людей. Что только не накручивалось вокруг этого принципа!
В постсоветский период он приобрел еще более накаленно-категорический характер. Представитель нашей актуальной элиты может быть державником или даже империалистом, каковых немало. Но если он является представителем настоящей актуальной элиты, то есть человеком, в той или иной степени находящимся у руля, то его убежденность в абсолютности принципа laissez-faire должна быть и догмой, и руководством к действию (говоря так, я переиначиваю фразу Ленина «марксизм не догма, а руководство к действию»).
Узкое сообщество, находящееся у руля нашей экономики и не подпускающее никого кроме своих представителей даже в рулевую комнату, а не то что к самому рулю, всё должно быть накаленно «лесефэрическим». Настоящая математическая теория равновесия систем с ее паутинообразными моделями и прочими тонкостями ничего не меняет в сознании-«лесефэристов». Согласно их представлениям, господствующим — и вам очень важно это понять! — на всех (!) этажах нашей власти и во всех (!) ее отсеках (хоть в военном, хоть в каком), каждый, кто посягает на принцип laissez-faire, — это нарушитель равновесия, дестабилизатор и диверсант.
Средоточием такого подхода является «Высшая школа экономики», которая является не просто одним из учебных заведений в России и не просто одним из привилегированных учебных заведений, и не просто кузницей кадров. Это одновременно церковь и инквизиция «лесефэризма». Представители этой церкви имеют потрясающее влияние на власть, запугивая ее тем, что если только нарушить данный принцип, то равновесие рухнет и возникнут пустые прилавки, настанет экономический хаос, повторится перестройка.
Какие бы меры — в основном трогательно минималистские — ни предлагали те или иные лица, как бы вхожие во власть, для того чтобы изменить устройство экономики, им отвечают: «Мы боимся! Мы поняли одно — что равновесие в экономике устанавливает только laissez-faire. Что любой отход от laissez-faire порождает неравновесие, то есть крах. Что лучше любое неблагополучие, чем этот крах. И идите от нас куда-нибудь подальше со своими предложениями, потому что в нас укоренен этот страх. И мы с этим страхом своим ничего поделать не можем. Мы не экономисты, мы ничего в ваших паутинообразных моделях не понимаем. Но через их рожи, зачастую нам ненавистные, на нас смотрит вся мировая мудрость laissez-faire. И нам страшно и стыдно пойти поперек этой мудрости, оказавшись в очередной раз провальными квазисоветскими дураками». Вот черта эпохи.
Обстоятельство № 2 — принцип laissez-faire есть прямое следствие принципа доминирования в человеческом обществе борьбы за средства существования. Говорится так: «Ну, хорошо. В каких-то сферах этот принцип, возможно, не вполне доминирует. Хотя мы-то видим, как он доминирует. Всё продается, всё покупается. Все жрут друг друга, как пауки в банке. Но предположим даже, что где-то это не так. Но ведь экономика — это средоточие всего, что связано с человеческим низом, с желудком, с добычей средств к существованию. Она-то адресует к самому что ни на есть природному в человеке. А в природе принцип борьбы за средства существования доминирует полностью. Значит, даже если в целом параллель между человеком и животным и несправедлива, то в том, что касается экономики, то есть самого животного в человеке, она уж точно справедлива».
Обстоятельство № 3 — всмотримся, как это соотносится с Дарвином, который утверждал, что только те расы, которые уйдут от принципа доминирования борьбы за существование и начнут ориентироваться на принцип любви и взаимопомощи, будут господствовать. Представьте себе теперь, что есть раса, желающая господствовать. Что она должна сделать? Она должна максимально изгонять из самой себя принцип доминирования борьбы за существование. И она должна максимально навязывать этот принцип тем расам, которые она собирается вытеснять. Кому в максимальной степени сейчас навязан этот принцип? России!
Обстоятельство № 4 — предположим, что Дарвин в его представлении о цивилизации и варварстве не прав. Хотя, по большому счету, он, конечно же, прав. Кто призывает к новому спасительному варварству, то есть к избавлению от принципов любви и справедливости как высшего ориентира, гарантирующего и благо, и победительность?
Ответ на этот вопрос очень важен.
В 1852 году, за семь лет до публикации «Происхождения видов» Чарльза Дарвина и первой версии «Капитала» Карла Маркса, английский философ и социолог Герберт Спенсер опубликовал статью «Гипотеза развития».
В 1858 году, за год до публикации «Происхождения видов» и первой версии «Капитала», Спенсер составляет план сочинения, которое должно стать главным трудом его жизни. Оно называется «Система синтетической философии». Спенсер планирует издать десять томов этой самой «Синтетической философии».
В 1862 году, через три года после опубликования «Происхождения видов» и первой версии «Капитала», Спенсер публикует свои «Основные начала» (буквально — First Principles — основные принципы). Это как бы особо сжатый вариант всего планирующегося десятитомника. Спенсер, создавая такой экстракт, копирует и Канта с его «Пролегоменами...» (у Канта есть большое сочинение «Критика чистого разума»; в «Пролегоменах» сжато формулируется то, что будет потом изложено в большом сочинении), и Гегеля с его «Феноменологией духа» (предваряющей его «Науку логики»).
Представьте себе жизнь — реальную жизнь, а не схему из хрестоматии. Как только Маркс признает, что борьба за существование является главным в человеческом обществе, он капитулирует перед Спенсером. Поэтому он пишет Вейдемейеру: не надо приписывать мне то, что сделали другие — Гизо и прочие. Я — другой. Живая история мысли в принципе выглядит не так, как ее излагают даже хорошие хрестоматии. Она нестерильна, понимаете? Там страсти, конкуренция, эпоха, салоны, в которых они общаются, соседние комнаты, в которых над чем-то смеются и что-то обсуждают. Там еще кипит мысль. И Маркс — живой человек, которому ничто человеческое не чуждо. У него есть честолюбие. У него есть собственные представления. Он ненавидит этого Спенсера. И больше всего он ненавидит буржуазию. Он просто не может повторять всё то, что тут же сдвинет его на территорию Спенсера. Поэтому он говорит Вейдемейеру: это — не про меня!
В 1864–1867 гг. в рамках задуманного десятитомника Спенсер публикует двухтомный труд «Принципы биологии». Первый из этих двух томов увидел свет в 1864 году, то есть буквально в тот же год, когда был опубликован доработанная версия «Капитала» Маркса (именно в этой версии мы его читаем и сейчас).
В 1870–1872 годы выходят два тома «Принципов психологии» Спенсера.
В период с 1876 по 1896 год Спенсер издает «Принципы социологии» в трех томах.
Наконец, в 1892–1893 гг. публикует два тома «Принципов этики».
Я хочу показать, во-первых, как плотно в силу таких датировок переплетаются в сознании современников исследования Маркса, исследования Дарвина, исследования Спенсера. А если к этому добавить еще и исследования немецкого мыслителя, филолога, композитора и поэта Фридриха Ницше (родившегося в 1844 году и умершего в 1900 году), то некое представление о том ритме эпохи, ритме борьбы идей, без которого нельзя понять ни Маркса, ни всех остальных, наверное, все-таки сформируется.
Я хочу показать, во-вторых, насколько инволюционно в дарвиновском смысле всё то, что предлагали и Спенсер, и Ницше, и другие мыслители, восхвалявшие жизнь человеческую как нечто очень сходное с природной схваткой за средства существования.
А теперь посмотрите на всё на это глазами Дарвина. Или любого представителя английской разведки. Что нужно сделать, чтобы скинуть народ (или какую-то часть общества) с той ступени развития, на которой он стоит, — на более низкую, превратить его в низшую расу, свести до звериного уровня? Нужно лишить его развивающих начал, основанных на инстинкте любви и взаимопомощи. Если людей не развивать с опорой на чувства любви и взаимопомощи, говорил Дарвин, то они превращаются в животных, причем больных. А значит, любую нацию, лишенную этих развивающих начал, можно низвести до животного уровня. Люди, превращенные в животных, становятся низшей, менее эффективной расой, говорит Дарвин. И эта раса будет уничтожена, съедена, зачищена более высокой расой. Потому что высокоразвитое, согласно эволюционной теории, вытесняет низкоразвитое.
Как вы понимаете, этот принцип можно реализовать искусственно: достаточно внести в любые сообщества и народы запрет на любовь и сострадание, чтобы они тут же начали инволюционировать, то есть превращаться в животные стаи. А тот, кто превращает сообщества и народы в животные стаи, тем самым ослабляет их и возвышается над ними. И дальше уже может без особого труда уничтожить их.
Итак, Дарвин говорит, что расово высшее уничтожает (не сразу, за столетия) расово низшее. При этом высшая раса — это не какие-то там арийцы. Это те, чья жизнь выстроена сообразно инстинктам любви и взаимопомощи. Теперь представьте себе, что кому-то нужно, чтобы его общество было поставлено выше, чем ваше общество. Но ваше общество находится на высокой ступени развития. Значит, субъект, вознамерившийся уничтожить ваше общество, начинает бомбардировать его множественными соблазнами, которые уничтожают в нем любовь и взаимопомощь. И ваше общество начинает инволюционировать, постепенно спускаясь на ступень более низкую, чем та, на которой стоит «бомбардирующий». И с того момента вас можно уничтожить.
Если же вам удается подняться на ступень более высокую, чем та, на которой находится ваш противник, то уже вы можете его уничтожить.
Тот, кто транслирует принцип laissez-faire, понижает этим коэффициент любви и взаимопомощи в обществе. А как только этот коэффициент понижен, общество ползет вниз, инволюционирует до животного состояния. Но регрессирующее общество гораздо легче уничтожить, превратить в слизь.
Сейчас на территории России производится ускоренный эксперимент по созданию слизи. Это реализованная антиутопия. Можем ли мы этому что-то противопоставить?
