Фронтовая поэзия стала оберегом и приближала Победу 1945-го — интервью
В период войны вся советская культура была мобилизована, вся поэзия стала фронтовой, стихи Симонова и поэма Твардовского «Василий Теркин» играли исключительную роль во фронтовой жизни, стихотворения вырезались из газет, переписывались, хранились в подкладах. Эти бумажные лоскуты работали как обереги, считает литературовед Илья Роготнев.
В военной поэзии появляется тема предков, тема единства живых и мертвых, расцветает самая универсальная ритуально-мифологическая символика. Поэзия заговаривала солдат на победу и давала соответствующее войне отношение к смерти.
ИА Красная Весна: В 2020 году исполняется 75 лет со дня разгрома Советским Союзом нацистской Германии. Великая Отечественная война оставила след, пожалуй, в каждой семье в нашей стране. Что значит этот праздник для Вас?
— Я не очень люблю размещать в фокусе размышлений личные истории. Мой дед на этой войне воевал, для меня это очень важно. Важно хотя бы то, что я воочию наблюдал этот типаж, который описывали многие писатели и публицисты: люди, прошедшие ту войну, часто отличались фантастической сдержанностью, фантастическим спокойствием, резко контрастирующим с поведенческими моделями последующих поколений.
Мой дед и большинство ветеранов не склонны были к неврозам, паникам, бесплодной злобе. Я думаю, многие понимают, о чем я говорю. Есть у меня, так сказать, и гносеологические отношения с Победой — как у филолога, как у интерпретатора текстов. Я считаю, что мне не удалось усвоить концептуальный язык, позволяющий описать это событие из дня сегодняшнего, на должном уровне.
«Праздник со слезами на глазах», «Великая Победа» — да, для нас всех, жителей России, это понятно на уровне эмоций, на уровне сострадания, боли и радости. Но что произошло в перспективе историософской? Укажу хотя бы на такой момент: разгрома нацизма, в том числе германского, 9 мая 1945 года не произошло — совершился его переход куда-то, в какое-то странное состояние. В этом смысле что значит «Победа»? Как правильно интерпретировать это слово с учетом перехода врага в новое качество? Тогда эти «слёзы на глазах» приобретают оттенок сентиментальности, не всегда уместной. Я в целом считаю, что сталинизм как социальная система не способен был себя понять и описать, это касается и центрального события в истории этой системы.
ИА Красная Весна: Как Вы восприняли новость о переносе Парада Победы?
— Лично воспринял эту новость спокойно. Это не вопрос нашего отношения к Победе, как мне кажется. Я стараюсь следить за темой пандемии нового коронавируса, прежде всего за китайскими и американскими публикациями в респектабельной прессе (и, признаюсь, несколько шокирован уровнем некоторых наших «говорящих голов», не понимающих в происходящем ничего, кроме того, что это хайповая тема).
Скорее всего, никто не знает оптимальных сценариев карантина, но совершенно очевидно, что в условиях пандемии (а это первая за несколько десятилетий реальная пандемия) массовые празднества были бы как минимум безответственны. На какую дату перенести запланированные торжества, как компенсировать срыв традиционной праздничной программы — нужно обсуждать, но решение о переносе я принципиально поддерживаю.
ИА Красная Весна: Приобретает ли День Победы новое значение в условиях мирового коллапса, вызванного пандемией, не проявляются ли сегодня с особенной остротой те тенденции, с которыми боролись наши предки в ходе Великой Отечественной войны?
— Вопрос как бы подсказывает ответ. Я, однако, был бы осторожен в этих параллелях. Истоки Второй мировой войны можно описать следующим образом: коллапс мировой экономико-политической системы привел к Первой мировой, которая не разрешила проблем, однако сняла печати с какой-то инфернальной бездны. Выход наружу сил, разбуженных экономическим крахом и бойней 1910-х, породил катастрофу Второй мировой.
Да, мне кажется, что сейчас эти инфернальные силы распаляются, раскачиваются. Причем я бы внимательно смотрел не только на Европу (прежде всего Восточную), но и на Японию, где совершенно очевидна происходящая на наших глазах безудержная романтизация оккультно-фашистского японского режима 1930–1940-х годов. В то же время я не чувствую, что мир уже готов свалиться в эту инфернальную историю. Потрясение, срывающее печати, должно быть, как мне хочется думать, сильнее, чем наблюдаемый шатдаун. Но настойчивое распаление таких сил очень ощущается.
ИА Красная Весна: 3 апреля 2020 года в Праге был снесен памятник маршалу Ивану Степановичу Коневу. 30 апреля в той же Праге вместе с памятной табличкой в честь власовцев установили арт-объект — советский танк под каской солдата вермахта. Как, по-вашему, Российская Федерация должна реагировать на подобное?
— На мой взгляд, необходимо ввести жесткие санкции. Как минимум, Чехия должна потерять наших туристов, причем надолго. Честно говоря, эта высококультурная страна с мощными интеллектуальными традициями и имперским прошлым совершенно нелепо выглядит, если смотреть на ситуацию в классической системе координат. Действия наиболее оголтелых восточно-европейских субкультур очень хорошо описывает политическая притча Редьярда Киплинга о бандерлогах.
Я рекомендую прочитать эту историю из «Книги джунглей» именно как политический памфлет. Если державы Европы решили играть в бандерлогов, то они вольно или невольно устанавливают в мировой политике Закон Джунглей. Боюсь, нас вынуждают к ответу в этой парадигме. Верю, что в Чехии есть сложно мыслящие люди, которые, даже при их русофобии, смогут вовремя понять, в какую дикость они и их хозяева погружают Европу.
ИА Красная Весна: Вы преподаватель литературы. Какую роль литература — в самом широком смысле: поэзия, проза — всякое художественное слово — сыграла в Победе советского народа в Великой Отечественной войне? И какое место она заняла в советской литературе после 1945 года?
— В период войны вся советская культура была мобилизована на службу. Вся поэзия стала фронтовой, вся проза приобрела фронтовой характер. Мне сложно сказать, какой вклад литература внесла в Победу, но я знаю, что, например, стихи Симонова и поэма Твардовского играли исключительную роль во фронтовой и тыловой повседневности.
Возьмите симоновский текст «Жди меня, и я вернусь…» Это не Лермонтов и даже не Пастернак, это трудно оценивать как авторскую поэзию. Это заговор — с экстатическим ритмом и магической цветовой символикой. Эти стихи вырезались из газет, переписывались, хранились в подкладах. И эти бумажные лоскуты фактически работали как обереги.
Посмотрите, как в поэзии войны появляется тема предков, тема единства живых и мертвых, как расцветает самая универсальная (то есть интуитивно всем понятная) ритуально-мифологическая символика. Иными словами, поэзия заговаривает солдат на удачу — и дает соответствующее войне отношение к смерти. Она как бы создает это поле пограничья, переводит читателей в этот пограничный тип жизни.
Огромное психологическое значение имело создание эмоциональных матриц, когда наряду с ненавистью в ту же поэзию тех же авторов прорывались любовь, нежность… Тем самым эмоциональный контур, в который люди были включены, балансировался.
Или рассмотрим вопрос с поэмой «Василий Теркин». Она же писалась на ходу, прямо в ходе Великой Отечественной. Но читатель ведь знает, что эпическая поэма должна, обязана завершиться победой сил добра (и весь строй поэмы эту уверенность утверждает). Таким образом, само чтение глав «Теркина» успокаивало читателя, внушало позитивный настрой.
После 1945 года война стала самой масштабной, самой серьезной темой русской литературы. Потребовалась дистанция, потребовалось 15–20 лет, чтобы литература научилась повествовать о войне с необходимой глубиной. Великая Отечественная война в прозе Бондарева, Кондратьева, Василя Быкова, Богомолова — это необъятная философская тема. Это антропологическая и онтологическая тема, а отнюдь не историческая. Все попытки идти по пути историзма здесь фактически не создали серьезной традиции. Событиями становились книги с экзистенциальным или метафизическим разворотом темы.
ИА Красная Весна: Почему после победы в Великой Отечественной войне не была написана новая «Война и мир»?
— «Война и мир» — явление единичное. Сам Толстой никогда не хотел повторяться в этом жанре, а кроме него, никто, пожалуй, и не мог. Почему не появилось великого эпоса о Великой Отечественной? Он появился, но как гипертекст — как огромный корпус стихов, песен, повестей, романов и кинофильмов. Они обладали единым макросюжетом, единым кодом, едиными линиями пафоса. Мне кажется, что этот гипертекст — советская Илиада — феномен до сих пор не до конца изученный, поскольку подходить к нему с теми же методами и интерпретативным аппаратом, которые применяются к «Войне и миру» или «Тихому Дону», не получается. Это совершенно иное явление.
ИА Красная Весна: Какие изменения претерпел образ Победы в современной отечественной литературе по сравнению с советским периодом? Можно ли вообще говорить о таком явлении, применительно к современной литературе?
— Честно говоря, я не могу сказать, что помню какие-то крупные события в постсоветской литературе о Великой Отечественной войне. За весь этот период два литературных явления приходят на память. В 1995 году премию «Русский Букер» получил роман Георгия Владимова «Генерал и его армия» — о Власове, разумеется. Мягко говоря, неоднозначная книжонка.
Экспертами на тот момент главной литературной премии этот роман впоследствии был оценен как лучшая книга десятилетия. Это очень симптоматично: мейнстримовская литература и критика совершили — абсолютно наглядно, демонстративно — власовский поворот. Не могу сдержать моральной оценки: это позор нашей культуры, позор российской интеллигенции.
Второй феномен, о котором хочу упомянуть, — довольно курьезная, на мой взгляд, повесть Ильи Бояшова «Танкист». Главный персонаж этой повести — изуродованный дебил, одержимый жаждой мстить немецким танкам за свои ожоги. На страницах этой повести советские войска разрушают красивые европейские города, насилуют немок, в то время как советские гражданки сами выстраиваются в очередь к бойцам за сексуальными утехами, а за всем наблюдает некое Всевидящее Око из Москвы, то есть пошловатое сравнение Москвы с толкиеновским Мордором введено в повествование даже без особой иронии.
Этот тривиальный опус неожиданно дал пищу для мифопоэтического фильма Карена Шахназарова «Белый тигр», где на первый план выступает вечная война, метафизическое зло, на бой с которым выходит бессмертный советский воин. Выходит, есть какая-то символическая традиция, которая перекодирует даже образчики постсоветской антисталинской попсы, переваривает их, в них опознает вечную тему.
Я знаю, что далеко не всем симпатичны такие произведения, как шахназаровский «Белый тигр» (с элементами мистики и медитативной перекройки военно-исторической фактуры). Но анализ показывает, что мифопоэтическая линия — основная, магистральная в теме Великой Отечественной, именно она дает традицию, дает признанные шедевры и основную ось советской «Илиады».
Мне кажется, что принципиально тема уже закрыта, наша литература еще в советский период достигла своей истины о той войне. Постсоветская литература часто способна лишь устраивать провокации и пытаться эпатировать читающую публику на фоне нашего Великого Предания — такова, к сожалению, литературная стратегия наиболее заметных, известных авторов, берущихся за тему Великой Отечественной войны.
ИА Красная Весна: Спасибо за интервью, Илья Юрьевич. Будем надеяться, что во время мирового коллапса Победа станет источником творческой силы.
