О коммунизме и марксизме — 34

Итак, афинский полис в досолоновский период был аристократической республикой, в которой господствовали эвпатриды. Одним из родов этих самых эвпатридов был род Эсхила, воспевшего Прометея.

Во главе государства стояла коллегия из девяти архонтов, занимавших свой пост в течение года. Между архонтами существовало разграничение обязанностей. Существовал Совет ареопага, который очень сильно влиял на политику Афин в рассматриваемый период. В этот совет пожизненно входили все бывшие архонты. Слабомощным придатком ко всей этой «эвпатридократии» в досолоновский период было народное собрание.

Солон выиграл войну с дорийцами за остров Саламин где-то в районе 600 года до н. э. Он был вдохновителем войны за освобождение Дельф. В качестве военачальника и ястреба Солон прославился и добился неких чрезвычайных полномочий, став не просто главным архонтом, но и «почти диктатором». Очень важно, что Солона не просто назначил ареопаг, его избрало народное собрание, которое хотя и было маломощным, но, если так можно выразиться, «ждало удобного момента» для того, чтобы усилиться. Этот момент возник с избранием Солона.

Солон разрушил своими реформами власть эвпатридов, поделив население на четыре разряда по уровню достатка. Тем самым достаток стал важнее родословной. Солон лишил ареопаг власти, создав Совет четырехсот, гораздо более демократический, нежели этот самый ареопаг. Недовольство эвпатридов реформами Солона было огромным. Сторонники Солона предлагали ему стать тираном и продолжать развивать реформы, но Солон вместо этого на десять лет уехал в путешествие. Прежде всего, в Египет, где он тесно общался с жрецами.

Вернувшись в Афины, Солон стал противостоять тирании своего родственника Писистрата. И вскоре после этого умер. Эсхил пережил реформы Солона, в период проведения Солоном реформ он только входил в жизнь. Но последствия реформ он тяжело переживал вместе со всеми остальными эвпатридскими семьями, лишившимися очень и очень многого. И считавшими себя несправедливо обделенными.

Родиной Эсхила был город Элевсин. Да-да, тот самый Элевсин, где справлялись наизнаменитейшие таинства, учрежденные, как считалось, самой богиней Деметрой. В таинствах в слегка закамуфлированном виде говорилось о воскресении умершего, загробной жизни, воздаяниях. Посвященные в мистерии получали особые возможности в загробном мире. В частности, как уже было сказано, они могли не пить из реки забвения Леты и, напротив, испить из реки памяти Мнемозины.

Отец древнегреческой комедии Аристофан (родился в 444 г. до н. э., умер между 387 и 380 гг до н. э.), явно симпатизирующий Эсхилу, описывая в своих «Лягушках» победу Эсхила над другим великими древнегреческим классиком Эврипидом (480–406 гг до н. э.) вкладывает в уста Эсхила молитву:

Деметра, воспитавшая мою душу,
Дай мне оказаться достойным твоих таинств.

Предлагаю читателю не пренебрегать связью между явной причастностью Эсхила к элевсинским мистериям и его приверженностью Прометею. Но ничуть не меньшее значение для понимания причин, в силу которых Эсхил воспел Прометея, имел афинский культ Диониса.

Дионис знаком всем в качестве бога вина. Но для древних греков вино было не просто средством прийти в особое физиологическое состояние (то бишь напиться), но и глубочайшим символом. А также неким свидетельством — вторым после сна — обособленности человеческой души и ее способности к выходу за некие рамки, то бишь к экстазу, растворяющему человека в чем-то, превышающем его обычное «я» и его обычное представление о мире и своем месте в оном. На праздниках Диониса с самых древних пор исполнялись экстатические поэмы, которые именовались дифирамбами. Дифирамбы были поэмами потусторонних видений. В них самостоятельную роль играл некий корифей, способный вклиниться в лирическую песню хора и дополнить лирику эпосом.

Чередование лирики и эпосов, извержений страсти и мистических видений — вот что позволяло исполнителю ощущать себя перенесенным в другие тела, тела героев этих видений.

Дифирамбы постепенно превращались в трагедии. И Эсхил сыграл огромную роль в этом превращении, усложнив структуру, в которой до него существовали только корифей и хор.

Эсхил допустил существование в этой структуре достаточно автономных актеров. Он снял, как сказали бы последователи Гегеля, противоречия между серьезной аттической, то есть антидорической, драматической формой и дорическими сатирическими представлениями. Эсхил развил структуру, предложив зрителю три серьезные драмы на один и тот же сюжет и сатирическое представление в виде заключения. Эсхил также развил традиции тех, кто пытался активно вводить гомеровский эпос в трагические представления. В эпоху, когда ареопаг еще не потерял своего влияния, Эсхил как аристократ-эвпатрид входил в этот ареопаг. Скорее всего, в связи с не вполне созвучной ему динамикой политических процессов в Афинах Эсхил стал строить плотные отношения с западным центром греческого мира — сицилийскими Сиракузами. И царем Сиракуз Гиероном.

Возвратившись после второго путешествия в Сицилию, Эсхил столкнулся с возрастающим влиянием своего молодого конкурента Софокла.

Софокл еще в большей степени усложнил структуру трагического представления. Эсхил воспринял идеи своего молодого соперника. Результатом стала новая форма, требовавшая нового содержания. Так родилась тетралогия о Прометее.

До нас дошла только вторая часть этой тетралогии. Некоторые исследователи (например, немецкий филолог-классик Рудольф Вестфаль — 1826–1892) считали, что «Прикованный Прометей» — это первая из четырех трагедий, входящая в тетралогию «Прометей».

Мы знаем, что следующей частью этой тетралогии была трагедия «Освобожденный Прометей», но текст этой следующей части до нас не дошел. Остались фрагменты, позволяющие осуществить определенную реконструкцию. Но и не более того.

В кульминации трагедии «Прикованный Прометей» Зевс насылает на Прометея, который отказывается вступить с ним в некое соглашение, ужасное наказание. Вот что говорит об этом наказании Прометей:

Свершается — то слово не пустое.
Земля дрожит, и гул протяжный грома
Кругом ревет, и вздрагивают ярко
Огнистые извивы молний; вьюга,
Вздымая пыль, крутит ее столбом
И вырвались все вихри на свободу;
Мешается, столкнувшись, небо с морем,
И этот разрушительный порыв,
Зевесом посланный, несется прямо
Неистовый, ужасный — на меня!
О мать-земля святая! О эфир,
Свет всеобъемлющий! — смотрите,
Какую я терплю обиду.

Этот потрясающий финал содержит в себе нечто, требующее от нас не только восхищенного переживания величия эсхиловской трагедии. Ведь мы с вами не литературоведением занимаемся. Отдавая дань могуществу эсхиловского гения, переживая всё, что им воспето в трагедии, мы одновременно должны взять кое-что на заметку. К кому обращается Эсхил с предложением пережить вместе с ним всю тяжесть нанесенной Зевсом обиды? Он ведь наказание, ниспосланное Зевсом, обидой называет, не правда ли? То есть чем-то таким, что следует и запомнить, и использовать при случае, обратившись к определенным инстанциям, которые как бы выше Зевса. О том, что выше Зевса находится Ананке (то есть рок), и что все олимпийские боги боятся богинь судьбы Мойр, говорят все исследователи эсхиловских трагедий. Но мы-то видим, что Прометей в данном финальном отрывке просит зафиксировать нанесенную ему обиду не Рок и не Мойр. Рок и Мойры лишены способности отнестись к чему-либо согласно определенным критериям. А значит, не могут определить, нанесена ли обида. Для них вообще нет категории обиды.

Силы, которые находятся выше Зевса и могут зафиксировать, что сотворенное Зевсом по отношению к Прометею есть именно обида, — это мать-земля, которая в переводе именуется «святой» и эфир, свет всеобъемлющий. К ним Прометей обращается как к инстанциям, способным дать моральные оценки происходящему и не подчиненным Зевсу. Что означает адресация Прометея именно к этим инстанциям?

(Продолжение следует.)