Казачий вопрос — 2
Противоречивая политика монархии в отношении казаков, как мы увидели в прошлой статье, успела к моменту революции в значительной степени раздражить их. Так что избрание казачьим кругом в мае 1917 года, впервые со времен Петра I, единого атамана Войска Донского (то есть возврат к самоуправлению, утерянному при Петре I), каковым, напомним, стал генерал Каледин, стало первым шагом к обособлению от центра.
Пришедший к власти на Дону генерал от кавалерии Алексей Каледин ранее, до Февральской революции, командовал 8-й армией. Он отрицательно отнесся к событиям февраля–марта 1917 года, а тем более к последовавшим процессам демократизации армии. Именно в связи с этим обстоятельством Каледин был уволен из рядов армии, после чего и произошло его выдвижение в атаманы Войска Донского. Однако при всем своем негативизме на прямое выступление против Временного правительства он не пошел.
А вот на Октябрьскую революцию Каледин отреагировал совсем иначе. Генерал заявил о переходе всей полноты власти в области Войска Донского к казачьему правительству до установления в России «законного» правительства. Объявив военное положение, Каледин перешел к делу — то есть к ликвидации Советов, размещению войск в городах и других районах, где преобладали «иногородние», и т. д. На Дон начали стекаться будущие создатели Добровольческой армии: генералы Алексеев, Корнилов, Деникин и др.
Однако, вразрез всем ожиданиям, антисоветская политика Каледина не нашла широкой поддержки даже среди казачьего населения области Войска Донского. В своей борьбе против Советов Каледин рассчитывал опереться на возвращавшихся с фронта казаков, но очень скоро выяснилось, что те сыты войной по горло. Даже такой непримиримый антибольшевик, как Петр Краснов, признавал, что главное чаяние основной массы казаков-фронтовиков сводилось к формуле: «Мир по телеграфу». Да и не хлебнувшая лиха на войне часть донского казачества не питала тогда сколько-нибудь острого недовольства по отношению ни к Советам, ни к большевикам. Более того, такие акты, как Декрет о земле и постановление об отмене воинской повинности и об установлении полной свободы передвижения, у многих казаков вызвали одобрение.
Не получив массовой поддержки населения, Добровольческая армия оказалась на грани поражения и начала отступление на Кубань. Осознав фатальность происходящего, Каледин сложил с себя полномочия войскового атамана и 29 января 1918 года покончил с собой. После этого на части территории области Войска Донского кратковременно была восстановлена советская власть.
При этом следует понимать, что Советская Россия 1918 года — это не СССР второй половины XX века с четкой, давно устоявшейся структурой управления, которую еще и цементировала единственная на всю страну жестко структурированная партия. И тогдашние Советы — это вовсе не проводники воли Совнаркома. Советские институты того времени были еще весьма слабы и незрелы. В условиях, когда старая система управления и хозяйствования лежала в руинах, а новая только-только начинала строиться, советское правительство едва ли имело возможность быстро и малой кровью урегулировать все конфликты и разрешить все противоречия, особенно на таких проблемных территориях, как казачьи области.
А потому неудивительно, что весной 1918 года вспыхнул давно уже тлевший конфликт между казачеством и остальным населением казачьих областей, особенно области Войска Донского. В отличие от Совнаркома, стремившегося наладить связь с низовым казачеством, местные Советы, представлявшие главным образом неказачье большинство населения, не были склонны к различению «трудового» и «эксплуататорского» казачества. В свою очередь, для многих казаков оказалось удобным видеть в поднимающейся против казачества волне гнева лишь зависть и проявление «хамской мужичьей натуры». В такой атмосфере и при отсутствии сильной власти тот же земельный вопрос не мог не привести сначала к эпизодическому, а потом и к всё более регулярному насилию с обеих сторон.
Хаос в казачьих областях всё более нарастал. На этом и сыграл Краснов, взявший власть на Дону в мае 1918 года. В своей политике он, по собственному признанию, сделал основную ставку на казачий шовинизм. Конечно, в возвышении генерала Петра Краснова большую роль сыграли и немцы, с которыми он пошел на сотрудничество, невзирая на то, что сам же обзывал большевиков «германскими шпионами». Однако поддержку значительной части казаков Краснову обеспечили всё же не германские штыки, а игра на сословном чванстве. Краснов принялся усиленно пестовать квазиэтнический характер казачьего чванства. Свою концепцию этнического отличия казаков от русских этот ловкий манипулятор позже исчерпывающе описал в мемуарах, где в частности утверждалось: «Казаки отстаивали свои казачьи права от русских».
Конечно, не Краснов первый придумал данную формулу. Возникшее за десятилетия до революции обособление казачества от остального народа, начавшееся с противопоставления «вольных казаков» и «холопов-мужиков», не могло не привести к подобным идеям. Коллизия, прямо сказать, в истории отнюдь не новая: достаточно вспомнить хотя бы польскую шляхту, на закате Средневековья тяжело заболевшую сарматизмом и с тех пор наслаждавшуюся этим недугом, какие бы беды он ни приносил Польше.
Конечно, в долгосрочной перспективе такое противопоставление привилегированной прослойки остальному народу неизбежно приводит к стагнации, а потом и к деградации общества, чему служит подтверждением судьба той же Речи Посполитой с ее «шляхтичами-сарматами». И даже реальные этнические основания не делают подобный антагонизм менее вредным: вспомним судьбу Цинского Китая, где правящую прослойку составляли маньчжуры… Но для обоснований привилегий и права на власть такая концепция очень соблазнительна, и Краснов с энтузиазмом взял ее на вооружение. Краснов жаждал власти, все его мемуары буквально пронизаны этой идеей, ради воплощения в жизнь которой годились любые обоснования. Вот как, например, он обосновывает в мемуарах фактическое построение личной диктатуры:
«Коллектив разрушал, но не творил. Задачами же донской власти было широкое творчество.
— Творчество, — сказал в одной из своих речей перед Большим войсковым Кругом атаман Краснов, — никогда не было уделом коллектива. Мадонну Рафаэля создал Рафаэль, а не комитет художников…
Донскому атаману предстояло творить, и он предпочитал остаться один вне критики Круга или Кругом назначенного правительства».
Крайняя жажда власти Краснова очевидна из его текстов. И постоянные обвинения на страницах его мемуаров в адрес Деникина в мелочности и в желании установить диктатуру сложно расценить как-либо иначе, чем проекцию своих побуждений на другого.
Результаты красновского атаманского «творчества» хорошо известны, шедевры эти, мягко говоря, были далеко не Мадонной Рафаэля… По мере становления регулярной Красной Армии красновцам всё тяжелее становилось удерживать фронт, а после поражения Германии в Первой мировой войне Войско Донское начало быстро рассыпаться, причем не в последнюю очередь из-за внутренней политики своего атамана.
В сводке контрразведки Добровольческой армии за январь 1919 года обстановка на территории Войска описывалась так: «Рабское положение по отношению к казачеству заставляет крестьянина ненавидеть казака от всего сердца и надеяться на что-то лучшее. Будучи далек от большевистских идей, он под влиянием агитации невольно обращает свой взор в ту сторону, рассчитывая при посредстве большевиков избавиться от ненавистного ига. Казак берет сейчас в деревне все, что угодно». Сам Краснов писал в начале января возглавлявшему Добрармию генералу Деникину: «Северный фронт мой разлагается и колеблется <…> Казанская, Мигулинская и Вешенская станицы изменили и передались советским властям».
Краснов непрерывно конфликтовал с Деникиным и позднее, в мемуарах, на все лады расписывал превосходство донцов над «добровольцами». Но в феврале 1919 года он все же был вынужден согласиться с требованием об объединении Добровольческой и Донской армий в единые Вооруженные силы юга России под общим командованием Деникина и сложил с себя атаманские полномочия.
Новым атаманом Войска Донского стал Африкан Богаевский, которому теперь предстояло как-то преодолевать последствия красновского «творчества». И следует отметить, что летом 1919 года объединенные южные силы белых смогли добиться куда больших результатов, чем Краснов, при том что Красная Армия к этому времени организационно вполне оформилась. Тем не менее в конце концов Красной Армии все же удалось осенью 1919 в ходе Орловско-Кромского сражения окончательно переломить ход борьбы на юге.
Широкие колебания казаков от одной стороны к другой в ходе ожесточенной Гражданской войны и тот факт, что именно казачьи области стали базой для формирования белого движения на юге, сильно ухудшили отношение советского правительства к казачеству. Однако вопреки распространяемым ныне представлениям, ни о каком «уничтожении казачества» большевиками речи идти не может. Несмотря на тяжелейшие жертвы Первой мировой и Гражданской и эмиграцию значительной части казаков, казачество осталось крупной социальной группой в Советской России. Достаточно сказать, что, согласно проведенной в 1926 году переписи населения, только в Северо-Кавказском крае РСФСР насчитывалось свыше 2,3 миллионов казаков (из них 1325 тысяч русских, 960 тысяч украинцев и 16 тысяч прочих национальностей).
При этом повторимся, что убыль казачества связана не только со смертностью, но и с эмиграцией наиболее непримиримой по отношению к советской власти части казачества. Конечно, их было гораздо меньше, чем тех, кто остался на родине, но всё же это были как минимум десятки тысяч человек.
При этом в эмиграции казачество вовсе не представляло собой некую монолитную в структурном или хотя бы в мировоззренческом плане общность. Конечно, симпатизантов установившемуся в России строю среди них не было, однако и рьяными ненавистниками являлись далеко не все. У многих казаков-эмигрантов время и силы почти целиком уходили на встраивание в зарубежную жизнь и обеспечение себя и своих семей, а потому они вообще оказались вне политических процессов — пережившие мировую войну государства часто и для своих-то граждан были весьма неуютными, а уж тем более для эмигрантов.
Политически активная часть белоказачьей эмиграции тоже не являла собой единого сплоченного лагеря. То есть, безусловно, казаки-эмигранты выстраивали весьма прочные связи, образовывали сообщества по земляческому признаку, оказывали друг другу помощь в текущих бытовых проблемах и в этом отношении показывали себя значительно более организованными по сравнению со многими другими группами белой эмиграции. Но в политическом отношении эмигрантское казачество кое-как соединял разве что антисоветизм. Да и то, осознавая невозможность самостоятельно нанести сколько-нибудь существенный вред Советской России, казачьи эмигранты с увлечением занялись выяснением отношений друг с другом, поиском виноватых, самооправданиями, «выслеживанием» агентуры ЧК-ОГПУ и прочими крайне увлекательными делами. Монархисты разбирались с непредрешенцами, самостийники с единонеделимцами и т. д.
Конечно, не обошлось и без весьма интересных политических кульбитов.
Так, Краснов, в Гражданскую войну боровшийся за «Дон для донцов», в эмиграции сделался ярым поборником монархии и лично великого князя Николая Николаевича. И в этом амплуа он особенно рьяно атаковал сторонников «демократического» направления в казачестве. «Народоправцы размотали казаков ровно в три года так, что от них не осталось и самого звания», — негодовал он. По его утверждениям, именно «выборные народоправцы» «прогуляли войско и проиграли войну с красными». Себя он, очевидно, к народоправцам не относил, хоть и получил официальную власть на Дону через выборные процедуры, восстановленные казаками после революции.
Особую страсть Краснов испытывал к Африкану Богаевскому, ставшему в эмиграции походным атаманом Войска Донского. Его смещение превратилось для Краснова чуть ли не в idée fixe.
Но на фоне всех этих противоречивых и запутанных процессов постепенно начинали вырисовываться мрачные тенденции, прежде всего — растущие симпатии политически активной казачьей эмиграции к фашизму. И, безусловно, особенно ярко эта тенденция проявлялась у самостийников, противопоставлявших казачество русскому народу и пестовавших концепции казачьей исключительности. Так, в издававшемся в Чехословакии журнале «Вольное казачество» в высшей степени комплиментарно писали о режиме Муссолини: «Поучиться фашистским методам спасения государства считаем необходимым, ибо они оказались блестящими… Из состояния разложения и распада фашизм, и именно фашизм, превратил Италию в процветающую страну».
При этом сами по себе самостийнические идеи постепенно набирали популярность среди казаков-эмигрантов. Как вспоминал один из видных деятелей Конституционно-демократической партии Дмитрий Мейснер: «Некоторые „поповы“, „стариковы“, „быкадоровы“, „колесовы“ и носители других подобных фамилий вдруг, к всеобщему недоумению и изумлению, оказывались совсем не русскими. На многочисленных публичных выступлениях они на чистейшем русском языке, да другого они отродясь и не знали, объясняли, что Дон и Кубань совсем не Россия».
Таким образом, провал белого движения и политическая всеядность лидеров, утерявших власть, но отнюдь не амбиции, всё больше толкали казаков-эмигрантов в объятия фашизма.
(Продолжение следует.)
