Судьба гуманизма в XXI столетии

Прагматически настроенные читатели, недоумевая по поводу настойчивости моих размышлений о судьбе гуманизма в XXI столетии, настаивают на том, что есть вещи поважнее гуманизма. Например, увеличение пенсионного возраста или сокращение социальных выплат. Или тот же COVID-19. А разве все эти конкретные прагматические деяния, отношение к которым я каждый раз стараюсь сформулировать как можно более четко, существуют сами по себе? Кто их осуществляет и зачем? С особой остротой этот вопрос встал в связи с ковидом, странная борьба с которым является еще более странной в силу своего всеобщего характера.

Конфликтуя по многим вопросам, Китай и США объединяются в том, что касается необходимости бороться с ковидом с использованием определенных средств. И состязаются в том, кто более ретиво использует эти крайне сомнительные средства. Кто этот единый субъект, навязывающий данную сомнительность почти всему человечеству и продавливающий эту сомнительность с невероятной силой?

Это враги Трампа и Путина, стремящиеся их сковырнуть? Но ведь путинская власть так же ретиво осуществляет то, что должно ее сковырнуть. Уже начинаются забастовки, порожденные продавливанием вакцинации. А ведь, как говорится, еще не вечер. Это делают антипутинские заговорщики, притаившиеся во власти? А сам Путин что делает? А Си Цзиньпин? А другие? Это всё делает могучее лобби, состоящее из компаний, производящих лекарства, сумевших скупить все мировые СМИ? Что ж, это возможно, но у других лобби денег нет? Это делает коварное «глубинное государство», разрушая все национальные государства? А зачем оно это делает? И не связаны ли все эти мучительные вопросы современности с той самой судьбой гуманизма в XXI столетии, обсуждение которой я осуществляю под аккомпанемент восклицаний, что, дескать, мог бы заняться чем-то более актуальным.

А может быть, это и есть самое актуальное?

Может быть, собака актуальности зарыта именно здесь?

Может быть, недостаточно сетований на глобальную фарму или глубинное государство?

Может быть, ответ на вопрос о том, кто хочет покончить с гуманизмом, и будет одновременно ответом на вопрос о том, кто проводит определенную линию в случае ковида или в случае иных актуальных каверз?

Давайте попытаемся в этом разобраться, опираясь на ту самую актуальность, которую хотят противопоставить философским размышлениям о судьбе гуманизма в XXI столетии.

Актуально ли сообщение о том, что учебные заведения восточной Англии планируют отказ от изучения Шекспира? Да, актуально. А также весьма нетривиально, не так ли? Ну и что же оно собой знаменует?

Лично у меня это неожиданное сообщение породило острейшую реакцию. Которая многим моим соратникам показалась даже избыточной. Эта моя реакция не имеет ничего общего с тем дежурным «ну и дают, гады!», которое доминировало в нашем Отечестве после того, как оно узнало о том, что англичане считают своего величайшего драматурга недостаточно политкорректным. И потому придающим образовательному процессу недопустимо шовинистическую направленность.

Для начала я вспомнил свои любимые «какая-то в державе датской гниль», «вот он, гнойник довольства и покоя; прорвавшись внутрь, он не дает понять, откуда смерть».

А потом мне вспомнилось нечто еще более важное в плане понимания существа той ситуации, которую можно назвать глобальной управляемой дегуманизацией.

Притом что если бы этой ситуации не было, то я бы и не стал развернуто обсуждать судьбу какого-то там гуманизма. Многие до сих пор считают, что человечество, оставаясь человечеством, может обойтись и без гуманизма. А кое-кто даже настаивает на том, что гуманизм пагубен, ибо основан не на вере в бога, а на каких-то других основаниях. А эти другие основания на то и другие, чтобы быть от лукавого. Несколько раз об этом говорилось с очень высоких православных амвонов. Да и представители других религий высказывали аналогичную точку зрения. И тут, конечно, всё зависит от того, что мы понимаем под гуманизмом.

Если гуманизм — это определенная субкультура, основанная на возвращении к античным источникам, осуществляемом, естественно, за счет преуменьшения значения христианских источников, то при всей значимости такой субкультуры, именуемой Ренессансом, гуманизм нельзя считать альфой и омегой человеческого существования во все века и тысячелетия. Если гуманизм и Ренессанс — это одно и то же, то человечество жило до Ренессанса и продолжало жить после него. А значение Ренессанса в принципе сопоставимо со значениями других культурных эпох — преренессанса, барокко, маньеризма, классицизма и так далее.

Конечно, с Ренессансом связаны величайшие культурные ценности. Но и другие эпохи дарили многое человечеству. А главное, следуя одна за другой, существенно проблематизировали предшествующие эпохи. И тогда настойчивое желание определенных религиозных деятелей девальвировать сразу и Ренессанс, и гуманизм, фактически приравняв одно к другому, нельзя приравнивать к фундаментальному расчеловечиванию. Ибо остаются другие эпохи, в каждую из которых на свой манер постигалась суть человека. И это постижение расчеловечиванием именовать негоже.

В самом деле, какое отношение к расчеловечиванию имеют великолепные произведения Джотто, готические храмы, «Троица» Андрея Рублева и так далее?

Начав такое обсуждение проблемы гуманизма, я должен сразу оговорить, что не приравниваю гуманизм к Ренессансу. Но даже если бы я его приравнивал к Ренессансу, то всё равно не согласился бы с принижением роли той гуманистичности, которая якобы была подарена человечеству именно Ренессансом. Потому что Ренессанс — особая эпоха.

Ошибочно или нет определение Карлом Ясперсом так называемого осевого времени, это вопрос открытый. Но то, что в истории человечества сосуществуют эпохи обычные и осевые, мне представляется безусловным.

Для того чтобы хотя бы минимально разъяснить свою позицию в этом вопросе, оговариваю следующее.

Первое. Проблема осевых и обычных эпох должна быть хотя бы кратко обсуждена для того, чтобы взгляд на современность не был слишком куцым и прагматичным.

Второе. Разделение эпох на осевые и обычные вводится мною на основе того представления об осевом времени, которое ввел в философию истории именно Карл Ясперс.

Третье. Миновать хотя бы беглое обсуждение этой идеи Ясперса и ее возможных вариаций, одной из которых является предлагаемое мною читателю представление об осевых и обычных эпохах, невозможно.

Четвертое. В современных условиях беглые ссылки на таких философов, как Карл Ясперс, являются уделом снобов. Потому что остальные про существование Ясперса не знают. И подобно Василию Ивановичу Чапаеву (о существовании которого теперь опять-таки знают отнюдь не все), начинают с раздражением спрашивать: «Кто такой? Почему не знаю?»

Ну так вот. Жил-был некий Карл Теодор Ясперс, выдающийся немецкий философ, психолог и психиатр. Он родился в 1883 году и умер в 1969-м. Поначалу занимался медициной, получил степень доктора медицины, работал в психиатрических клиниках. И о философии истории не помышлял. Написал выдающийся труд «Общая психопатология», преподавал психологию аж в знаменитом Гейдельбергском университете. Но потом от психологии перешел к философии и стал преподавать в Гейдельбергском университете уже не психологию, а философию. Находился в сложных отношениях с выдающимся представителем экзистенциализма Мартином Хайдеггером (1889–1976), который поддержал нацизм, в отличие от Ясперса, лишенного нацистами звания профессора в 1937 году и находившегося все годы нацизма под подозрением, хотя и не арестованного (что тоже существенно). После разгрома нацизма Ясперс вернулся в Гейдельберг, но вскоре отказался от немецкого гражданства и переехал в Швейцарию.

Осевое время Ясперс определяет как тот период в истории человечества, когда на смену мифологическому мировоззрению пришла философская рациональность. Согласно представлениям Ясперса, эта рациональность одновременно появилась в Греции, Риме, Палестине, Индии и Китае между 800 и 200 годами до нашей эры.

Было ли и взаправду это самое осевое время, или Ясперс его изобрел ради вящей убедительности своей концепции исторического процесса — вопрос отдельный. Но вряд ли можно приравнять по своему значению какой-нибудь маньеризм или барокко к Ренессансу. А Ренессанс — это нечто гораздо большее. Это эпоха, в которую сущность человеческая не только раскрывалась с использованием определенных художественных средств. Это еще и эпоха фундаментального созидания человеческой бытийности. Обычные эпохи эту бытийность так или иначе описывают. А осевые эпохи ее и заново созидают, и описывают одновременно.

Так вот, в ренессансную эпоху человеческая бытийность не просто блестяще раскрывалась великими художниками. Она еще и созидалась. Именно потому ренессансную эпоху можно считать осевой. Или, точнее, лично я именую ее осевой, беря в качестве отправной точки «осевое время» Ясперса и существенно модифицируя понятие об осевом как об одновременно и новочеловеческом, и новохудожественном.

Понятие «ренессансная личность» является очень глубоким. И будучи существенно связано с художественным методом, к этому методу совершенно не сводится.

Ренессансная личность — это особый тип человечности, обладатель которого может одновременно заниматься многими профессиями, существенно отличающимися друг от друга. Леонардо да Винчи, и не он один, мог заниматься одновременно и искусством, и наукой, и инженерными разработками. И проявлять при этом гениальность во всем, опровергая более позднее ходячее представление, что гениальные достижения требуют предельного сосредоточения на той или иной узкой специальности.

Воистину грандиозны достижения Ренессанса в том, что касается художественных средств раскрытия человеческого величия. Но еще намного более грандиозны его достижения в том, что касается построения гармоничной целостной личности. То есть того самого искомого целостного человека, без наличия которого развитие человеческого знания окажется исчерпано в момент, когда узкая специализация превратит это знание в саморазвивающуюся систему научных дисциплин, непостижимую в начале для любого отдельного человека, а потом и для всего человечества.

Человечество, кстати, столкнулось именно с этим в связи с COVID-19. Потому что все работы на стыке вирусологии, иммунологии, эпидемиологии, генетики, молекулярной биологии и ряда других дисциплин оказались несводимыми воедино ни на уровне отдельных исследовательских коллективов, ни на уровне самых крупных государственных институтов. Медицина опозорилась не только по причине своей коммерциализации, но и в силу узкой специализации, которая помешала решить проблему, требующую по сути своей отсутствующей ренессансной человечности. А также соединимого только с этой человечностью синергийного научного знания.

Постренессансная буржуазная эпоха уничтожила ренессансного человека. Воссоздать его как гармоническую личность или как нового человека попытались советские коммунисты в начальный, горячий период своего существования. Потом это всё ушло на второй план и превратилось в радения по поводу соревнования между СССР и США в том, что касается производства мяса и молока на душу населения. Потом советский коммунизм, отказавшийся от приоритета созидания нового человека и перешедший на потребительские рельсы, рухнул. И вместе с ним рухнуло всё, что противостояло дроблению знания в процессе специализаций, приобретающих патологический характер.

Так что даже если бы гуманизм и Ренессанс были синонимами, то изымание Ренессанса как осевой эпохи обернулось бы для человечества губительными последствиями. Притом что вряд ли можно изъять хоть одну эпоху из человеческого прошлого, не разрушив настоящее и будущее. А уж то, что Ренессанс как осевая эпоха не может быть так изъят из истории человечества, а значит, и проблема гуманизма тоже из истории не изымаема — совсем очевидно.

Но гуманизм никак не сводится к Ренессансу и даже к сопряжению ренессансного величия с коммунистическими попытками воспроизвести это величие в новом общенародном качестве.

Гуманизм — это признание исключительности человека, обладающего сознанием, в том, что касается судеб всего космоса, всей досознательной материальности. И тут решающую роль играют два обстоятельства.

Обстоятельство № 1 — постоянное, по крайней мере со времен существования шумерской, одной из древнейших в мире цивилизаций, сражение богов и высших сил, делающих ставку на человека, с богами и высшими силами, враждебными человеку. Одни боги спасают человека от потопа, давая рекомендации по созданию ковчега. А другие боги хотят человека погубить, препятствуя созданию ковчега. Эта история знакома читателю по Ветхому Завету. Но Ветхий Завет лишь воспроизводит более древние шумерские истории. В которых боги, помогающие человеку, и боги, враждебные человеку, конфликтуют еще более остро.

Но высшая гуманистичность явлена в христианском учении. Вдумаемся, христианская религия является монотеистической. В ней есть один Бог. Да, он в трех лицах, но он один. А значит, он не чета множеству античных, да и иных языческих богов, которые вступали в отношения с представительницами рода человеческого, создавали богочеловеков типа Геракла, а в общем-то и Ахилла (сына Фетиды). Этот христианский моно-Бог невероятно высок и могуч, и в этом его отличие от самых могучих языческих богов. И что же он делает?

Он для спасения человека приносит в жертву своего Сына, который одновременно является и ипостасью высшего божества. Ибо триипостасность предполагает наличие, помимо Бога-Отца, еще и Бога-Сына. А также Бога Святого Духа.

Бог-Сын распят людьми именно во имя общечеловеческого спасения. Он принесен в жертву во имя спасения рода человеческого. Так как же высоко значение рода человеческого, и без этой жертвы именуемого «венцом творения», если во имя спасения этого самого «венца» может быть распят Бог-Сын? И не надо тут никаких аналогий с гибнущими дохристианскими богами — тем же Осирисом, например. Осирису и его оппонентам плевать на человека. У них своя история отношений, своя распря. И всё это сопряжено с вечными аграрными циклами, исключающими линейное историческое время.

А распятие Христа и создает это время, оно же мессианское движение истории, и сопрягает акт распятия с жертвой во имя спасения человечества. Как же велико должно быть для всесильного монотеистического божества значение какого-то там человечества, если во имя этого спасения божество приносит в жертву своего сына!

В чем такое значение человечества для всесильного божества?

К тому же Бог-Сын воплощается, становясь человеком и рождаясь от смертной матери. И это тысячекратно усиливает то возвеличивание человека, которое уже осуществлено самим фактом принесения Бога-Сына в жертву не ради аграрного воспроизводства, а ради спасения человека. Вот что такое гуманизм. Это беспредельное возвеличивание человека — грешного, слабого, смертного, но способного к восхождению. Ибо без этого восхождения так возвеличить человека нельзя. Уже христианский гуманизм опирается на эту возможность восхождения человека к неслыханному величию и невероятной надобности человечества для всесильного бога.

А светский гуманизм лишь наследует христианству, предполагая, что человек будет восходить, опираясь на собственные силы, а не на божью помощь. Восхождение к невероятному величию и космической миссии — вот что объединяет христианский и светский гуманизм. Кому-то хочется, чтобы различие в источнике восхождения было существеннее, чем наличие общей идеи восхождения. Но те, кому это нужно, ставят во главу угла нечто более мелкое, нежели то, что определит наше будущее. А определит-то его только то, будет ли восхождение. И объединятся ли люди вокруг идеи восхождения, наделив эту идею высшей космической значимостью.

Особая роль человека как венца творения — есть то, что объединяет три великие религии: иудаизм, христианство и ислам. Но христианство приподымает человека более яростно, чем две другие родственные ему религии. Мне это стало окончательно ясно после поездки в одно из государств Северной Африки, в котором тогда доминировал относительно мягкий ислам. Я поехал туда с семьей в середине 1990-х по приглашению одного из российских дипломатов, относящихся к узкому кругу моих почитателей. Мне хотелось, чтобы дочь ознакомилась с культурой и бытом Северной Африки, посетила одновременно Сахару, оазисы, берберские и иные реликтовые культуры, посмотрела на остатки Карфагена и так далее. Во всем этом нам должен был помогать отрекомендованный нашими друзьями высококвалифицированный гид. Гид блестяще проводил экскурсии, а в перерывах вел прозелитическую деятельность, объясняя нам, что Муса (то есть Моисей), Иса (то есть Иисус) и Мухаммед — это три великих Пророка, пришедших последовательно по велению Бога. И что надо почитать сразу трех Пророков, но последний принес новую весть, которая должна определенным образом цениться в силу ее новизны.

Я не препятствовал этой прозелитической деятельности вплоть до конца нашего тура. Когда мы подъехали к гостинице, я, передав гиду дополнительное вознаграждение, достойное его высокой квалификации, сказал: «Али, Иисус не пророк, он Бог». Лицо нашего гида резко исказилось, и он, проявлявший до этого предельное доброжелательство, вдруг стал проявлять нечто диаметрально противоположное и кричать: «Ах, бог?! Ну, прямо-таки бог в человеческом теле? Наверное, с родинками и прочими деталями!»

Сохраняя и поныне большое уважение ко всем мировым религиям, в том числе и к исламу, я понял тогда всё величие и масштаб христианства как квинтэссенции гуманистичности, то есть возвеличивания человека и его восхождения. И мне непонятно девальвирование гуманизма, осуществляемое представителями той религии, которая больше всего сделала для возвеличивания этого самого гуманизма. И которая обязательно рухнет в случае, если рухнет сам гуманизм.

Рухнет ли он? Делает ли XXI век реальность этого обрушения неизмеримо большей, чем все предшествующие эпохи, включая эпоху Гитлера, ориентированного именно на истребление гуманизма и христианства одновременно?

Возвращаясь к уже упомянутому мною Ясперсу, могу сказать, что многие его идеи мне кажутся спорными. Его политические воззрения мне достаточно чужды. А его странные отсылки к работам совсем не гуманистического Клагеса кажутся мне крайне двусмысленными. Но короткая работа Ясперса «Ницше и христианство» мне представляется более убедительной, чем длинное сочинение того же автора, в котором обсуждается весь смысл человеческой истории.

Ясперс убедительно показывает, насколько Ницше враждебен христианству в силу своей приверженности языческо-природным идеям вечного возвращения. Но Ницше еще колеблется между христианством и язычеством. А Гитлер при всех его Gott mit uns по сути уже не колеблется. И еще меньше колеблются современные неогитлеристы, делящиеся на две разновидности. Одна еще как-то пытается апеллировать к каким-то светлым солнечным символам. Путаясь при этом и демонстрируя этой путаницей всю свою двусмысленность. А другая уже не «парится» и прямо прославляет Черное солнце, то есть антисолярную стихию великой Тьмы.

И та, и другая часть неонацистов люто ненавидят и христианство, и коммунизм. Понятно, почему им надо столкнуть одно и другое. Но зачем это делают определенные христиане и определенные коммунисты, мне непонятно. У меня есть два объяснения. Одно — двусмысленность (то есть подыгрывание нацистскому противнику). Другое — мелочная конкуренция.

Между тем сама идея восхождения человеческого (светского или иного), сама идея человеческого величия и величия истории уже почти разгромлена. И если все силы гуманизма не объединятся вокруг идеи восхождения, то эта идея будет разгромлена окончательно еще до середины XXI века. И тут я возвращаюсь к проблеме изъятия Шекспира из преподавания не абы в каких, а именно в английских университетах. То есть на родине этого великого гения и великого гуманиста.

Я начал с того, что меня это изъятие не просто сильно впечатлило, а привело в крайнюю ярость. Шекспир — один из тех немногих великих драматургов прошлого, чьи произведения постоянно присутствуют в моей каждодневной жизни в качестве чего-то, неизымаемого именно из жизни, а не из сферы изысканных эстетических удовольствий.

Нельзя же изъять из этой жизни, к примеру, воздух или воду. Вот так для меня и Шекспир является не чем-то, вспоминаемым в особых, эстетических по своей природе, моментах жизни. Он в моей жизни присутствует постоянно. И потому он сродни воде, воздуху и всему тому, изъятие чего из жизни в принципе невозможно.

Потому что и впрямь не хлебом единым жив человек. И не водой единой он жив, и не воздухом единым. И не едино необходимым для физического существования жив человек, то бишь воздухом, хлебом, водой, теплом и так далее. Я уже говорил о том, что определенные шекспировские высказывания о гнили, поселившейся в державе, о гнойнике довольства и покоя — для меня важнее длинных философских трактатов о смысле жизни. Пришла пора сказать еще об одном, совсем уж судьбоносном теперь, высказывании того же Шекспира.

Шекспировский король Лир говорит, столкнувшись со злом, явленным ему в виде дочерней неблагодарности: «Сведи к необходимому всю жизнь, и человек сравняется с животным». Ну так что такое это сведение всего к необходимости? Не осуществляется ли оно сегодня на практике? И не для того ли оно осуществляется, чтобы уничтожить человека, сведя всё к необходимости и приравняв человека к животному? А раз человека приравняли к животному, то и обращаться с ним можно соответственно.

Что противостоит тем силам, которые хотят, чтобы человек сравнялся с животным и мог быть подобно животным отправлен на бойню во имя рационального сокращения поголовья человеческого скота? Гуманизм противостоит этому. Он и только он.

Для того чтобы я не сравнялся с животным, у меня должно быть что-то, без чего я реально не могу жить. И это что-то должно быть не из разряда необходимого, то бишь питания, обогрева, создания потомства и так далее. Лично для меня таким «не необходимым», без чего я жить не могу, является Шекспир наряду с другими гениями, жившими в других странах, в другие эпохи.

И вот я обнаружил, что на родине Шекспира, в Англии, без Шекспира вполне себе могут жить. Причем не только обычные обыватели, но и те, кто собираются профессионально заниматься литературой. Изучать которую при изъятии Шекспира из учебных программ невозможно. Потому что литература — это живой целостный процесс, а не набор текстов, который можно урезать с теми или иными целями.

«Шекспиру подражал я», — написал Пушкин, стремясь поведать читателю о смысле своего произведения «Борис Годунов». Какому такому Шекспиру? Тому, которого изъяли из программ и чьи произведения, чей жизненный путь теперь тайна за семью печатями?

Но если сегодня запрещен сам Шекспир, то завтра можно запретить и ссылки на Шекспира. Скажут: «Англичанину наплевать на Пушкина и его ощущения драматургической эстафеты. А в России, где почитают Пушкина, Шекспира запрещать покамест не собираются».

Но, во-первых, в том-то и дело, что покамест не собираются. Если Россия ориентируется на так называемый глобальный тренд, то рано или поздно ей придется просоответствовать.

Во-вторых, на Шекспира ссылался не только Пушкин. На него ссылались все, кто сотворял великие драматургические произведения в послешекспировскую эпоху. Ссылались на Шекспира так или иначе, но обязательно ссылались. Следы шекспировской традиции можно обнаружить не только в творчестве Пушкина или Шиллера. Чьей бы драматургией ты ни занимался по-настоящему — драматургией Беккета или Брехта, Ануя или Дюрренмата, Вайса или Сартра — везде обнаруживаются шекспировские следы. А чаще всего и прямые отсылки к шекспировской традиции. Это тоже надо запретить?

Но при всей важности данного обстоятельства еще важнее попытка свести к необходимому всю жизнь. Та самая попытка, про которую король Лир говорил, что она приравнивает человека к животному. Шекспир, видите ли, не входит в реестр необходимого даже для английских филологов. Ну, и что тогда входит в этот реестр? И что делать со всем, что в этот реестр не входит? В том числе с Шекспиром, но и не только. Обнулить всё, что не входит в реестр необходимого, дабы человек сравнялся с животным?

Не для этого ли из реестра необходимости выводят Шекспира, причем не абы где, а на его родине?