Судьба гуманизма в XXI столетии

Только совсем недавно меня по-настоящему заинтересовали и сама личность нашего величайшего интеллектуала и политика Михаила Васильевича Ломоносова (1711–1765), и место Ломоносова в элите, действия которой во многом формируют реальную сложность очень упрощаемой российской истории.

До последнего времени я относился к Ломоносову так, как подобает относиться к великому мыслителю, великому сыну земли русской. Я почему-то не задумывался о том, почему Ломоносов смог сделать то, что он сделал. Мне и сейчас представляется определяющим в деяниях Ломоносова могущество его личности, сила его гения, мощь его духа. Но если сейчас я отношусь к этому как к определяющему фактору, допуская существование чего-то еще, то до последнего времени я относился ко всему вышеназванному как к фактору единственному и всеобъемлющему. Я верил, что такие люди, как Ломоносов, делают себя сами на сто процентов. Теперь я убежден, что такие люди делают себя сами на 99,9 %. Но для рассмотрения проблем, обсуждающихся в данном исследовании, очень важна та одна десятая процента, на которую такие люди, как Ломоносов, делают себя не сами, а с чьей-то помощью, являясь не совершенно автономными гениями, а гениями, входящими таки в определенные элитные группы. Пусть эта степень вхождения невелика, но именно эти малые величины создают, я повторяю, странности, недоучитываемые нами. Причем этот недоучет приводит к упрощению исследуемых нами процессов и потому не позволяет нам выявить главное.

Обсуждая Ломоносова, я всё же, пожалуй, еще раз вкратце сформулирую свое представление об императрице Елизавете Петровне. Я убежден, что Елизавета Петровна — одна из величайших и глубочайших фигур нашей истории. Фигур загадочных, странных, невесть каким образом возникающих и реализующихся. У меня нет стопроцентной уверенности в том, что именно имел в виду А. К. Толстой, именуя императрицу «веселой царицей», которая «поет и веселится». Может быть, поэт следовал за общеисторическими банальностями, а может быть, нет.

Давайте, я задам хотя бы один вопрос к той системе банальностей, которая именуется «образ Елизаветы». Никто не может отрицать очевидного — того, что Елизавета была страшно религиозна. То есть она была не так религиозна, как полагается быть религиозной русской царице XVIII века. Она была атипично религиозна, в отличие, например, от Екатерины. Речь следует вести о православной религиозности, причем настолько накаленной, что обычная веротерпимость, свойственная петровской и постпетровской эпохе, явным образом не имеет места. Елизавета очень резко выясняла отношения с представителями иудаизма. Но она не менее резко выясняла отношения и с магометанами, и с католиками, и с протестантами.

Елизавета боролась за православную Русь тогда, когда эта борьба уже не была созвучна эпохе. Казалось бы, как можно за это бороться и одновременно видеть свою миссию в содействии просвещению? Как можно быть настолько религиозной и одновременно истово верить в завершение дела Петра Великого, который уж никак не был однозначно, накаленно православным человеком. И разбирался с этим самым православием, как повар с картошкой. Ну так ведь оказывается, что можно. Хотите — верьте, хотите — нет. Вот она — Елизавета, такая, как есть. Истово верующая православная модница, меняющая наряды, упивающаяся праздниками, отдающая дань любовным утехам и одновременно настроенная фактически так, как истово верующая православная монахиня.

Елизавета соткана из противоречий, и это нельзя не видеть. Но она же из них соткана в нечто очень незаурядное, тонкое, нутряное. Люто боявшаяся ее Екатерина, прекрасно понимавшая свою мелкость по отношению к матушке Елизавете, стремилась подчеркнуть необразованность Елизаветы. Была Елизавета образованной или нет — вопрос отдельный и очень непростой. Но даже если она и не была образованна (а это не факт), ее необразованность не мешала ей блестяще руководить страной в сложнейшей ситуации и выводить страну на новые рубежи. Это она, а не Екатерина, спасла Российскую империю, вырвав ее из рук по-настоящему вторичных, мелких, колониальных по своей сути фигур.

То, что почти неверующая Екатерина позволяла именовать себя буддистской белой Тарой, — понятно. Есть у тебя подданные буддисты, именуют они тебя так, проявляют к тебе лояльность — и ладно. Но то, что истово православная Елизавета, борющаяся с инорелигиозными тенденциями, санкционировала то же самое в ситуации, когда буддизм в империи был совсем уж крохотным фактором, — это загадка. И таких загадок много.

Одна из загадок — окружение Елизаветы. Фаворит А. Г. Разумовский... Странный скромный фаворит. И отношение к нему — трепетно-женское, не такое, как должно быть у разгульной властительницы. То же самое с И. И. Шуваловым. Совсем скромный человек, в отличие от своих родственников. Ну не должна разгульная властительница строить столь прочные отношения с людьми тихими, скромными, лишенными обязательной фаворитской яркости.

А посещения Елизаветой некоего киевского монаха Досифея, он же — Дарья Тяпкина? С какой стати разгульная властительница будет осуществлять такие посещения и как она может добраться до таких фигур? По каким, как теперь говорят, каналам?

Фавориты должны смертельно ненавидеть друг друга — таков закон любого дворца. Но фавориты Елизаветы образуют чуть ли не дружную команду, преданно работая на общее дело. Если они видят интересы державы по-разному, то они входят в группы сообразно этому видению. Но они не разрушают другие группы. Нужно быть духовно невероятно сильной женщиной для того, чтобы так выстроить отношения между фаворитами. Или что — кто-то думает, что такие отношения выстраиваются сами собой, без участия верховной властительницы?

Дух Петра и дух Елизаветы — это особый дух. Верующий и просветительский, тяготеющий к иноземцам и ищущий сокрытую накаленную русскость. Только в единстве с этим духом можно понимать фигуру Ломоносова, ибо он и порождение этого духа, и его выражение. С воцарением Елизаветы пришел Ломоносов в русскую историю. И с ее уходом он начал заканчивать свою деятельность и свое земное существование.

У великой таинственной английской королевы Елизаветы был Джон Ди. Да и многие другие были — столь же таинственные и столь же великие, как сама королева. Один Шекспир чего стоит. У ее русской тезки были свои таинственные наперсники, обладающие такой же глубиной и таким же масштабом. Величайший из них, конечно же, Ломоносов. Давайте внимательнее присмотримся к этой загадочной фигуре, ко всему тому странному, что в малой, но важной степени дополняет, если так можно выразиться, обычную личную гениальность, обычную личную силу духа, обычную личную широту.

В 1720 году Петр Великий замысливает колоссальный образовательный проект, согласно которому центральное место в создаваемой им образовательной системе должна занять Академия наук. Эта Академия должна быть и научным, и образовательным учреждением. Внутри нее должны существовать несколько образовательных уровней: средний (гимназический), высокий (университетский) и высший (собственно академический).

Петр Великий был не из тех людей, которые просто замысливают великие планы. Всё задуманное Петром подлежало реализации. Но реализация такого проекта требовала опоры на дееспособное российское сообщество ученых. А такое дееспособное сообщество собственно российских ученых в 1720 году в России отсутствовало. Соответственно, Петр ничтоже сумняшеся решил опереться на приглашенных из Германии ученых. Ставку он сделал на знакомых ему ученых, одним из которых был неплохой организатор научного дела, германский философ, профессор Христиан фон Вольф (1679–1754).

Вольф был одним из основоположников немецкой классической философии. Конечно же, он по своему масштабу не был столь значителен, как Лейбниц или Кант. Но Вольф был одним из наиболее заметных философов в период после Лейбница и до Канта.

С 1703 года по 1706 год Вольф преподавал в университете Лейпцига. С 1706-го по 1723-й — в университете в Галле. Там он был обвинен в атеизме, и его заставили уйти с должности и покинуть Пруссию. Куда бежать гонимому из Пруссии? Под крылышко уже знакомого нам Гессенского дома. Туда Вольф и направил свои стопы.

С 1724-го по 1740-й Вольф преподавал философию в Марбургском университете. В этом университете учились М. В. Ломоносов и Д. И. Виноградов (1720–1758). Про Ломоносова как-то неудобно рассказывать в сухом бюрократическом стиле: как-никак — главный русский научный гений, про которого наш великий поэт Некрасов написал в стихотворении «Школьник»:

Или, может, ты дворовый Из отпущенных?.. Ну что ж! Случай тоже уж не новый — Не робей, не пропадешь!

Скоро сам узнаешь в школе, Как архангельский мужик По своей и божьей воле Стал разумен и велик.

Не без добрых душ на свете — Кто-нибудь свезет в Москву, Будешь в университете — Сон свершится наяву!

Там уж поприще широко: Знай работай да не трусь... Вот за что тебя глубоко Я люблю, родная Русь!

Нет уж, о Ломоносове нельзя писать с обычной биографической сухостью даже в нашу, постсоветскую, чудовищно безграмотную эпоху.

А вот сообщить нынешнему читателю о Виноградове в том стиле, который я назвал «биографической сухостью», совершенно необходимо.

Дмитрий Иванович Виноградов — соученик и товарищ М. В. Ломоносова. Он — основоположник производства фарфора в России. Учился, как и Ломоносов, в Славяно-греко-латинской академии (первом в России высшем учебном заведении, учрежденном в 1687 году). Академия была создана по инициативе педагога и поэта, выпускника Киево-Могилянской академии Симеона Полоцкого (1629–1680), наставника детей русского царя Алексея Михайловича. Наставлял, правда, Симеон Полоцкий только детей царя от Марии Милославской: Ивана, Софью и Федора. Я здесь не имею возможности обсуждать качества Симеона Полоцкого. Мне в данном случае всего-то нужно, чтобы фраза об учебе в Славяно-греко-латинской академии не вызывала у читателя стопроцентной вопросительности. Мол, что еще за академия? Была, читатель, такая академия. И была практика, согласно которой двенадцать лучших учеников этой академии переводились в Санкт-Петербург. А лучшие из этих двенадцати — отличники — могли направляться на обучение за границу.

Трое таких лучших: Дмитрий Иванович Виноградов, Густав Райзер и Михаил Васильевич Ломоносов — были отправлены на обучение в Марбургский университет к знаменитому с петровских времен Христиану фон Вольфу, выдающемуся ученому-энциклопедисту, философу, юристу и математику. В виде заметки на полях сообщаю читателю, что Марбургский университет — это первый протестантский университет в Германии, основанный в 1527 году Гессенским ландсграфом Филиппом Великодушным. И двигаюсь дальше.

Дмитрий Иванович Виноградов, в отличие от Михаила Васильевича Ломоносова, не был звездой первой величины, но сделал очень много для создания российского фарфора. К сожалению, много пил и даже был прикован цепью, дабы не бегал по питейным заведениям и не спился раньше срока. В таком прикованном состоянии написал выдающийся труд в сфере керамики и всё же спился. Но это тоже не более чем заметка на полях. Вернемся к Вольфу.

Вольф долго преподавал в Марбурге, но в 1740 году вернулся в Галле, то есть не сам, конечно, вернулся — его туда вернули по велению Фридриха II, который очень хотел выглядеть покровителем философов. В Галле Вольф преподавал до конца жизни, занимаясь всё же в основном именно систематизацией учения боготворимого им Лейбница.

При Петре Великом Вольф выполнял роль некоего поставщика научных кадров в Россию, дабы была воплощена идея российского императора о создании особой системы образования, имеющей академическую вертикаль.

Надо сказать, что Вольф справился со своей задачей не худшим образом. Так что при Петре Великом система заработала. Она продолжала работать при императрице Екатерине I, которая очень опекала академическое начинание своего супруга.

В 1727 году Екатерину I на российском престоле сменил некий Петр II, сын казненного Петром цесаревича Алексея Петровича и немецкой принцессы Софьи-Шарлотты Брауншвейг-Вольфенбюттельской. Это был последний представитель рода Романовых по прямой мужской линии. Он вступил на престол в 12 лет, умер от оспы в 14 лет. Правил при нем реально сначала главный фаворит Петра А. Д. Меньшиков, а потом — свергнувшие Меньшикова Долгорукие.

При Петре II двор переехал в Москву, и Академия стала понемногу загибаться. Власть в этой загибающейся Академии принадлежала академической канцелярии. Правил этой канцелярией некий И. Д. Шумахер (1690–1761).

Звезд с неба этот Шумахер не хватал. Но что мог, делал для того, чтобы не до конца рухнула академическая затея Петра Великого. В виде очередной заметки на полях сообщаю читателю, что Ломоносов Шумахера терпеть не мог и Шумахер ему отвечал взаимностью. Известна сплетня, согласно которой Ломоносов даже написал донос на Шумахера, но это не более чем сплетня.

В 1734 году главным командиром Академии был назначен барон И. А. Корф (1697–1762), служивший при дворе некоей курляндской герцогини, ставшей впоследствии русской императрицей Анной Иоанновной, и находившийся в сложных отношениях с Бироном, фаворитом Анны Иоанновны.

Бирон-то и отправил Корфа на презираемую должность главного командира какой-то там Академии наук. 13 мая 1735 года Корф обратился в Сенат с ходатайством о том, чтобы Академия могла направлять за границу лучших воспитанников российских учебных заведений.

Одним из направленных за границу был Ломоносов. Направляемых на учебу за границей хотели вначале приобщать к прикладным металлургическим делам, но потом было принято решение обучить вначале талантливых молодых людей математике, механике, физике, философии, химии и иностранным языкам. В итоге Ломоносов, Виноградов и Райзер получили инструкцию за подписью барона Корфа. В инструкции было задание, что именно надлежало изучить.

3 ноября 1736 года получившие инструкцию молодые люди оказались в Марбурге, где их встретил профессор Вольф. Молодые люди совершенно обалдели от открывавшихся им в Европе возможностей и стали пить, гулять, ни в чем себе не отказывать. Это не вызывало восторга у Вольфа, но он и его соратник Дуйзинг, у которого Ломоносов обучался химии, отмечали выдающиеся способности всех трех молодых людей и в особенности М. В. Ломоносова, который стал любимцем Вольфа. Вольф отчитывался перед Корфом по поводу похождений молодых людей, их долгов, которые ему приходилось оплачивать, и результатов их обучения.

25 июля 1739 года Ломоносов со товарищи оказался во Фрейберге, где следовало осваивать уже не академическую, а прикладную сферу. По преимуществу — металлургию. Во Фрейберге находился профессор петербургской Академии наук Юнкер, которому было поручено присматривать за обучающимися молодыми людьми, склонными к свободному времяпрепровождению.

К 1740 году Ломоносов уже находился в остром конфликте с теми, кто должен был его блюсти наистрожайшим образом. В результате конфликта Ломоносов бежал из Фрейберга и попытался получить помощь русского посланника в Лейпциге, бывшего президента всё той же злосчастной петербургской Академии наук, барона Кейзерлинга. Кейзерлинга он нашел не сразу и, чтобы как-то свести концы с концами, осел ненадолго в Марбурге, где ничтоже сумняшеся женился на Елизавете Цильх, дочери незадолго до этого умершего главы городской думы, церковного старшины Генриха Цильха. Жениться-то он женился, но задерживаться в объятиях супруги не собирался. И вскоре снова предпринял попытку бежать в Россию, чуть было не оказавшись вместо этого рекрутом прусской армии. Он бы и завершил свой жизненный путь в этом качестве, но в силу особого жизнелюбия и жизненной сметки сумел осуществить удачный побег. И был вынужден, скрипя зубами, вернуться к марбургской жене.

Ломоносов продолжал посещать Христиана Вольфа и мечтать о побеге в Россию. Зимой 1741 года он получил академическое предписание, согласно которому ему следовало прибыть в Петербург. В этом же году умер отец Ломоносова, который до самой смерти платил подушную подать за сына, числившегося в бегах. И в этом же году взошла на престол последняя надежда настоящей партии Петра Великого — Елизавета Петровна. Она взошла на престол с помощью 308 верных ей гвардейцев, расправившись с измывавшейся над ней брауншвейгской фамилией и ее ставленниками (Минихом, Левенвольде, Остерманом и другими). Партия Петра Великого поняла, что это ее последний шанс на достраивание всего того, что задумал великий император, и избавление от предшествующего, совсем уж унизительного немецкого ига.

25 ноября 1741 года Елизавета Петровна стала императрицей.

Примерно за полгода до этого, 8 июня 1741 года, Ломоносов вернулся в Петербург и оказался не худшим образом принят всё тем же И. Д. Шумахером. Шумахер не наказал Ломоносова за его прегрешения, предоставил ему приемлемые условия для работы.

8 января 1742 года при содействии Шумахера Ломоносов был назначен адъюнктом Академии с неплохим жалованием. Но ветер перемен дул очень сильно, и Михаил Васильевич никак не мог при его темпераменте и талантах не воспользоваться этим ветром. Я имею в виду русско-патриотический ветер, ветер надежд на избавление от немецкого ига и возвращение России на путь Петра Великого, предполагавший некий баланс между русским и немецким началом.

Этот ветер буквально сбивал с ног Шумахера, на которого ополчились все страдавшие от засилья этого немца. А таковых было очень много. Вряд ли Ломоносов напрямую участвовал в интригах против Шумахера. Но он явно отдал дань новым веяниям и в силу этих веяний, наложившихся на его буйный темперамент, банально организовывал драки с немцами, которые олицетворяли засилье, тяготившее русскую партию, партию великого Петра, осознавшую, что Елизавета Петровна — это ее последний шанс.

Ломоносову повезло. Члены антишумахеровской партии, руководимые бывшим токарем Петра Великого А. К. Нартовым и рядом академиков, сумели добиться ареста Шумахера. Руководителем академической канцелярии стал Нартов, который заприметил Ломоносова.

В 1743 году на Ломоносова поступают жалобы академиков, недовольных его чрезмерно строптивым поведением, граничащим, по их мнению, с хулиганством. Понося немецкое засилье, Ломоносов одновременно критикует Нартова, давая очень низкую оценку его научной компетенции и способности управлять академическими делами.

К этому времени Ломоносов успевает прославиться своими не научными, а стихотворными делами. В самом конце 1742 года становится известна его ода на прибытие Елизаветы в Петербург. Ода очень понравилась императрице. Но Ломоносов переоценил значение данного события. Похвала императрицы не помешала комиссии, изучавшей деятельность Шумахера, посадить под арест Ломоносова, затем потребовать от него извинений.

К декабрю 1743 года стало ясно, что Шумахер одержал полную победу. Он был восстановлен в своих академических чинах. Ломоносов извинился, и тогда ему было по высочайшему повелению возвращено всё то скромное, что он потерял в период собственных недолговременных антинемецких буйств.

В 1743–1744 годах Ломоносов занимается и научной, и поэтической деятельностью. Причем поэтическая деятельность, по-видимому, является для него важным слагаемым вписывания в новый елизаветинский политический ландшафт. Занимаясь поэтической деятельностью, он строит отношения с двумя выдающимися поэтами елизаветинской эпохи, явно входящими в русскую партию: Василием Кирилловичем Тредиаковским (1703–1769) и Алексеем Петровичем Сумароковым (1717–1777). Все трое: Ломоносов, Тредиаковский и Сумароков — полемизировали друг с другом по поводу норм формируемой ими русской поэзии. В историю эта полемика вошла как «литературная война» Тредиаковского, Ломоносова и Сумарокова. При этом Сумароков, наиболее вписанный по причине своего аристократического происхождения в обсужденный нами конкретно околохерасковский масонский контекст эпохи, осуждал и Тредиаковского, и Ломоносова.

Что касается Ломоносова, то Сумароков называл его буйствующим сумасшедшим. Сумароков преследовал Ломоносова долго, в том числе и после смерти. На его смерть он отреагировал известной фразой «Угомонился дурак и не будет более шуметь».

Но главное, пожалуй, в том, что Сумароков достаточно резко выступал против так называемых славянизмов. Школа Сумарокова сложилась вокруг издаваемого им с 1759 года первого русского частного журнала «Трудолюбивая пчела». Исследователи творчества Сумарокова прямо говорят, что это был первый русский промасонский журнал, приобщавший читателей к элитной культуре и к тайнознанию. В итоге журнал Сумарокова был закрыт. Трактовать конфликт Сумарокова и Ломоносова как масонско-антимасонский нельзя.

В любом случае и Сумароков, и его оппоненты пытались прорваться к новому русскому патриотизму, сориентированному на те или иные международные стандарты (вольтеровские или антивольтеровские). То, что Сумароков отвергал русскую грамматику Ломоносова, не значит, что он являлся, в отличие от Ломоносова, проводником иноземных влияний.

Не имея возможности вдаваться в детали «литературной войны», обращу лишь внимание на то, что эта война помогла Ломоносову вырваться из полной безвестности и обратить на себя внимание не только как на ученого.

(Продолжение следует.)