Судьба гуманизма в XXI столетии

Попытка ответить на вопрос о целях того субъекта, который сознательно и планомерно истребляет всё гуманистическое содержание, превращая гуманизм в начисто обглоданный скелет, танцующий на улицах и площадях мира какие-то странные танцы апокалипсического характера, — вот что такое исследование, предлагаемое читателю.

Такой ответ не может быть дан на основе абсолютной рациональности как по причине ущербности самой рациональности, так и потому, что субъект, сооружающий подобное, никоим образом не может руководствоваться абсолютной рациональностью.

Даже если этот субъект — специфически трансформировавшийся правящий класс, воюющий с Историей ради сохранения собственной власти, этот субъект не на рациональность ориентируется, а на чистую волю к власти. Которая, как было неоднократно показано (тем же Ницше, его интерпретатором Хайдеггером и другими), является последней метафизикой человечества, метафизикой господства как такового, метафизикой пустоты как среды собственного существования, а значит, и как своеобразного источника собственной легитимности («Весь объят ты будешь пустотою», — говорил Мефистофель Фаусту).

Эта метафизика пустоты свалилась нам на голову только по причине неспособности капитализма удерживать господство без самотрансформации и апелляции к этой метафизике? Полно! Конечно, такой запрос капитализма на сохранение власти в условиях, когда она несовместима с Историей, был одной из причин. Но откуда-то капитализм должен был черпать всё то, что необходимо для подобной войны с историей. И понятно, откуда — из древнейших метафизических представлений, вот откуда.

Внутри этих древнейших метафизических представлений не могла не быть задействованной определенная «храмовая сердцевина». Ею мы и занимаемся, обсуждая перенос пессинунтской Кибелы в Рим, культ Кибелы в глобальных античных империях, наследование этого культа в постантичное время, связь этого культа с так называемым КОВЦ (кочующий очаг высокой цивилизации), соотношение этого культа с темной (и именно темной) Великой Матерью Нойманна.

Обсуждения работы Зелинского и других экспертных сведений, подробные апелляции к Вергилию, Овидию и другим авторам продиктованы только одним — желанием добраться до этой самой храмовой сердцевины. Она интересует нас во всем том, что разворачивалось вокруг прибытия в Рим пессинунтской Великой Матери. Она же — Кибела. Она же — темная Великая Мать.

Почему Кибела всплывает из глубины на поверхность мировой истории, как только возникает потребность в оформлении глобальных империй?

Почему ее торжественно привезли в Рим еще до того, как он начал превращаться в глобальную империю?

Почему троянская тема так важна в рамках этого оформления?

Вот вопросы, на которые я пытаюсь ответить, знакомя читателя как с экспертными суждениями, так и с античными (в каком-то смысле, почти первичными) материалами.

И вот почему такое знакомство с материалами, являясь необходимым, не является достаточным.

Достаточным же оно для меня становится, лишь соединяясь с представлением о храмовой сердцевине, хранимых в ее лоне мистериях, передаче мистериального опыта на протяжении тысячелетий, различных формах оформления этого опыта и так далее.

Можно ли всё это, что называется, «раскладывать» по этаким сугубо рационалистическим «полочкам»?

Конечно же, нельзя. Начнешь заниматься таким раскладыванием — глядь, уже почти что загнанная тобою в ловушку сущность улетит невесть куда, обдав тебя на прощание тем холодом, который Мандельштам называл «холод пространства бесполого».

Пойдешь на поводу у рациональности — проиграешь.

Начнешь ее избегать — тоже проиграешь.

Потому что адресация к нерациональному как основе собственного исследования («у меня, знаете ли, есть инсайты, я, знаете ли, чувствую нечто этакое») и не может никого убедить (а тогда зачем публиковать исследование?), и погружает в пучину этакой метафизической пошлости... Попасть в эту пучину легко, выбраться из нее невозможно.

Попытаюсь на конкретных примерах пояснить читателю, что именно я имею в виду.

Многие годы я пишу свои основные работы в глухой костромской деревне. Глухая-то она глухая, но порой в ней появляются некие дачники. Когда эти дачники (к счастью, очень немногочисленные и очень редко посещающие костромские места) просто выпивают, купаются, загорают, ходят за грибами — всё в порядке. Но среди этих немногочисленных дачников есть отдельные персонажи, которым, помимо описанных мной выше обычных отдыхательных процедур, нужно нечто эдакое.

Один такой экземпляр довел меня до белого каления. Это была женщина в изящном длинном платье из простой холстины, отделанной кружевами. На голове у нее была шляпка с полями, поразительно неуместная на фоне гибнущей деревеньки, по единственной заросшей улице которой эта женщина с гордостью проходила. Но главное даже не это, а то, что в руках у женщины был лорнет. Причем не обычный лорнет, а лорнет, способный приобщать женщину к тонкому миру.

Женщина смотрела в лорнет и говорила себе и спутникам: «Обнаружена точка силы»... Н-да...

В один из наших (меня и моей жены) приездов в Тригорское (в Пушкинском заповеднике в Псковской области) мы мирно ходили по этому бесконечно дорогому для нас месту... Солнце было на закате. Вдруг мимо нас пробежала орда туристов, возглавляемая экскурсоводшей — удивительно брутальной и гордой этой брутальностью. Экскурсоводша зычно выкрикивала: «Дуб уединенный! Ура! Идем с опережением графика! Бодренько! Вперед!»

При всей отвратительности этой сцены в ней было что-то человеческое. То есть уже почти и нечеловеческое, но еще не освобожденное полностью от примитивной человечности, неких представлений о графике, плане, перевыполнении плана и т. д. Пахнуло, конечно, определенной скверной. Шел какой-нибудь 1984 год. На подходе была так называемая перестройка со всеми ее инфернальными прелестями.

Но ярости во мне эта вопиюще антиинтеллигентная орда почему-то не вызвала. Тошноту вызвала, а ярость — нет. Почему-то вспомнилось пушкинское «И назовет меня всяк сущий в ней язык, И гордый внук славян, и финн, и ныне дикой Тунгус, и друг степей калмык». Подумалось, что насчет гордости внучки славян, ведущей экскурсию, поэт существенно перебрал. А вот насчет дикости тех, кто его назовет (тунгуса или кого-то другого) — это в самую точку. «Он ведь не боялся этой дикости, — подумал я, глядя на экскурсантов, — почему, раз он этого не боялся, мы должны привередничать?»

Вспомнились революционные матросы, приходящие с цигарками на мхатовские спектакли, и мхатовские, благоговеющие перед театром служащие, встречавшие этих матросов. Служащие были верны заветам Станиславского, согласно которым театр начинается с вешалки, а в театре должна исполняться заповедь: «Священнодействуй или убирайся вон». Служащие священнодействовали. А матросы бросали цигарки на пол. Служащие убеждали их этого не делать. Варвар входил в культуру, потому что его привела в нее социальная трансформация. Он радовался этой трансформации. Он готов был воспринимать культуру. Он категорически не знал, как это делать, и стеснялся этого незнания.

Потом варвар стал культурным человеком. В среднем даже более культурным, чем обитатель столь почитаемой нашей интеллигенцией и на самом деле достаточно бескультурной «западной цивилизации».

Бежавшая по Тригорскому орда не была варварской в том смысле, в каком были варварами революционные матросы. Матросы приобщались к культуре по-настоящему. Орда, возглавлявшаяся экскурсоводшей, имитировала такое приобщение. Как имитировали его японцы, которые подошли к нам в Акрополе и спросили: «А где пирамиды?» Узнав, что пирамиды находятся очень далеко от Акрополя, они нас вежливо поблагодарили и продолжили бродить по Акрополю.

Варвар, рвущийся к культуре, страшно перспективен. А чуть-чуть окультуренный мещанин — ужасен. Но при всей своей окультуренной мещанской окукленности, которая стала почвой для перестройки, этот мещанин не так пошл, как суперинтеллигентная дамочка, бродящая по умирающей деревне в кружевном платье с лорнетом и ищущая точки силы.

Ну так вот — начнешь говорить только на иррациональном языке, обсуждая ускользающую от рациональности проблематику, — и тотчас же уподобишься этой дамочке.

Наши православные фундаменталисты видят в представителях международного движения «Ньюэйдж» чуть ли не сатанистов. А по мне, так страшно не то, что это «Ньюэйдж» очень сильно встроено в дехристианизацию Запада, а то, что оно вопиюще пошло.

Настоящая духовность состоит в том, чтобы любить ближнего и высшие смыслы. Антидуховность состоит в том, чтобы любить себя. Такая прикованность к себе и есть ад. Прикованный к себе человек — это духовный мертвец. Даже тот, кто занимается другими, потому что так надо, не живет живой духовной жизнью. Ею живет только тот, кто занимается другими потому, что он их любит.

Ну и как сочетается подобное с пресловутым движением «Путь к себе»? Представители этого движения истово занимаются познанием тонкостей собственного внутреннего мира. Чем больше они влюбляются в такое познание, тем больше они влюбляются в себя.

Одно дело — влюбиться в себя как в крутого, нравящегося бабам мужика. Или как в очаровательную деваху, за которой все мужики увиваются. Это еще полбеды, между прочим. Совсем другое дело — влюбиться в себя как в средоточие всякого рода тонкостей, травматизмов, архетипизмов, контактерств и пр. Тот, кто так влюбился в себя, с гордостью говорит, что он духовен. Но на самом деле он духовно абсолютно мертв. И чем больше он занимается собой, тем более он мертв.

Попробуйте, занимаясь только собой, сыграть роль в спектакле, написать статью или книгу. Будь вы семи пядей во лбу, но если вы полностью обусловлены только самим собой, вы ничего толкового не сыграете и ничего толкового не напишете. Да и вообще ничего толкового не сделаете.

Гоголь не зря говорил: «Отрекись от себя для себя, но не для России». Это отречение от себя для себя и есть живая духовная жизнь.

Непонимание этой аксиомы духовности — согласно которой живая духовная жизнь начинается только тогда, когда ты отрекся от себя для себя и по-настоящему, любовно, не ради похвал, а по глубокому своему желанию, занимаешься ближними и высокими смыслами, — в современном мире носит уже не просто опасный, а прямо-таки зловещий характер.

В западных колледжах и университетах, которые у нас сейчас усердно копируют представители соответствующих кругов нашей интеллигенции, настойчиво требуют от учащихся, чтобы они занимались собой. Этих учащихся приковывают к этакой «самосности». Им говорят, что только полная сосредоточенность на этой «самосности» является источником жизненного успеха.

Потом эти учащиеся приходят в корпорации, стремясь опереться на «самосность» ради достижения жизненного успеха. Никто из моих читателей не пробовал на деле организовать какую-нибудь живую и эффективную работу в условиях, когда эту работу осуществляет группа «самосников»? Никакой организационный гений не преодолеет тупик «самосности» и не создаст из «самосников» мало-мальски эффективную рабочую группу.

Что дальше начинают делать западные корпорации? Может быть, кто-то из читателей не в курсе, но я в курсе — что называется, от и до. Западные корпорации начинают лихорадочно организовывать групповые тренинги. На тренингах начинают воспитывать командный дух (team spirit) и говорить о групповых полях, о приоритете коллективности над «самосностью». Участники тренингов старательно всё записывают и еще более старательно медитируют. Результат нулевой или отрицательный. Как говорится, поздно пить боржоми, когда почки отвалились.

Так обстоит дело в том, что касается работы в коллективе. Но точно так же оно обстоит и в том, что касается личной жизни.

Один из выдающихся европейских психологов, жертва нацизма, приехал в США и в виде исключения получил необходимые документы, позволяющие ему вести психоаналитическую практику. Он обзавелся клиентурой. Наличие необходимых документов и клиентуры обеспечивало ему прекрасную и комфортную жизнь (в США постоянные визиты к психоаналитику — занятие богатых людей).

На одном из первых сеансов этот европеец, не знающий, как именно формируется «самосность» в США, начал беседовать со своим пациентом о его проблемах в интимно-личной сфере. И случайно спросил, чем занимается пациент со своей второй половиной, проблемное отношение которой к пациенту было предметом анализа. Пациент ответил, что он, конечно же, занимается собой. Выдающийся европейский психолог предложил пациенту заняться не собой, а своей второй половиной. Пациент оказался понятливым. На следующий день он пришел к психологу и, заплатив вперед за год лечения, сказал, что больше не нуждается в его услугах. Потому что проблема оказалась решена после первого сеанса.

То же самое потом повторилось у этого психолога с другими пациентами.

Считаю необходимым оговорить, что этот европейский психолог относился к тем немногочисленным специалистам высшего класса, которые отвергали фрейдизм и неофрейдизм. А еще считаю необходимым оговорить, что сегодняшняя Европа мало чем отличается от США. Европа надломлена, искорежена и так далее.

Мне скажут, что и США, и Европа более искорежены, чем Россия. Соглашусь с этим. Но с одной оговоркой, которая является примером возможности использования рационального метода для понимания иррациональных ситуаций.

Когда в мировой истории новый уклад жизни, новое общественное устройство, новая государственность, наконец, в период своего начального формирования, опирались на человеческую порочность? Это произошло один раз в мировой истории — при формировании постсоветского общества и постсоветской российской государственности. А когда еще это происходило?

Купание в порочности — удел старых цивилизаций.

Это удел Древнего Рима периода упадка.

Удел поздней Персии, утопающей в роскоши и разврате.

Это удел позднего эллинства, то есть эллинизма.

Это удел позднего феодализма — разные там Стюарты и Марии-Антуанетты.

Как формировалось общество, пришедшее на смену всем этим старым гниющим порочным цивилизациям? Оно всегда формировалось через всяческое напряженное приподнимание нравственного начала.

Робеспьера называли неподкупным. Дантона осуждали за недостаточную нравственность. Принимался специальный закон о нравственности. Это — Франция, начинающая строить новое буржуазное общество на месте старого феодального. Потом начинает загнивать и буржуазное общество, но потом.

А Англия? Кромвель меньше приподнимал нравственное начало, чем Робеспьер? Он его еще больше приподнимал. И еще более свирепо.

Теперь рассмотрим новое советское общество. Один раз одна большевистская матрона что-то ляпнула по поводу свободной любви. Ленин (понимаете, не Сталин, а Ленин!) долбанул по ней так, что матрона зареклась когда-нибудь возвращаться к этой теме. Потому что Ленин понимал цену вопроса.

При Сталине нравственность была приподнята еще больше. В поздний советский период по этому поводу ходили скабрезные антисоветские анекдоты, которые на самом деле отражали стремление даже поздней советской власти блюсти нравственность в максимально возможной степени. Цитирую анекдоты по памяти: «Как женщины в разных странах удерживают мужчин? Американка — делом. Француженка — телом. Итальянка — грацией. А русская — парторганизацией». Вот еще один: «Осуждаемый на партсобрании за разрушение семейной жизни говорит: «Да не могу я продолжать с ней личную жизнь, потому что я импотент». Ему отвечают: «Прежде всего ты коммунист, понял?!»

Этими анекдотами пытались принизить советскую власть. В брежневскую эпоху это срабатывало, а теперь не срабатывает. Или, точнее, срабатывает с точностью до наоборот. Потому что ужасно хочется в общество, где власть блюдет нравственность. Причем используя эффективные методы (исключение из КПСС по статье «аморалка» вело к реальным печальным последствиям для исключенного, и у КПСС хватало сил для того, чтобы эти реальные печальные последствия обеспечить).

Если не имеете соответствующего жизненного опыта — послушайте песню Галича, в которой Галич над этим глумится, достигая в 2018 году результата диаметрально противоположного тому, которого достигал в брежневскую эпоху.

Я не идеализирую брежневизм, потому что знаю его от и до. Но формирование личности ребенка в брежневскую, отнюдь не безупречную, эпоху шло в большинстве случаев по нормальной человеческой траектории. Ребенок как минимум не приучался к пороку в возрасте, когда он от этого не защищен. Этот порок не свирепствовал на улицах, в детских садах и школах. И этот порок не восхваляли, противопоставляя «наш замечательный порок вашей чудовищной добродетели». А теперь противопоставляют, причем именно таким образом.

Некой сомнительной организации, активно опекающей ЛГБТ под видом профилактики ВИЧ, помешали вести в школе уроки, на которых молодая инструктор-волонтер рассказывала детям о видах секса, да так забористо, что школьники сами стали протестовать. Как только отняли возможность учить пороку с помощью самопальных инструкций, на помощь явилась некая журналистка и заявила, что раз секспросвет в школе мракобесы запрещают, она создаст интернет-учебник, а в интернете можно всё. Тут же рядом с нею возникла помощница, показывающая, как девушке следует осуществлять самоудовлетворение, и выкладывающая эти свои ролики в интернете. Где, действительно, можно всё. Тут дело даже не в том, будет ли прикрыта «шарашка», занимающаяся развращением подростков на гранты по ВИЧ-профилактике. Скорее всего, не будет. Но даже если и будет — не это же главное. Главное в том, что нет в обществе, в этом самом гражданском обществе, о котором все болтают всуе, настоящего протеста против подобного рода фокусов. Нет этого протеста в гражданском обществе, у отдельного рядового человека, в отдельной рядовой семье. То есть где-то этот протест есть, но он носит вялый характер. А где-то его и вовсе нет.

Фактическое безразличие власти к этой проблематике, поощрение властью разного рода восхвалений порока под видом пропаганды современного искусства и существенная надломленность постсоветского российского общества — вот с чем мы сталкиваемся на деле. На Западе ситуация еще намного хуже? Согласен. Но западное буржуазное общество — это общество, которое начало складываться после Великой французской буржуазной революции, то есть в конце позапозапрошлого столетия. Оно вполне отвечает правилу, согласно которому порочность — это удел старых общественных укладов. Беда в том, что новых, альтернативных не обнаруживается.

А российское буржуазное общество — это очень молодое общество, которому не несколько столетий, а меньше 30 лет.

И теперь я задаю читателю вопрос: «Те, кто сознательно закладывали апологетику порока в фундамент только еще формирующегося общества, не знали, что они делают? Они все не знали этого? Умные и образованные люди в том числе?»

Кто-то, может быть, и не знал, но наиболее продвинутые — знали. И имели возможность на момент нового социогенеза вводить в ядро новой социальной личности то, что никогда никто не вводил в ядро какой-либо социальной личности на момент ее формирования, ее становления, ее зарождения.

И что хотели получить «на выходе» те, кто посылали такой сигнал «на вход» зарождающейся качественно новой антисоветской социальной системы, агрессивно отрицающей опыт советской системы, наследницей которой она является?

При таком агрессивном отрицании своего советского прошлого новая социальная система была обречена на так называемую аномию, а при отсутствии ценностного каркаса и антипорочного нравственного стержня — еще и на регресс. Вкратце сообщу о том, что является рациональным содержанием только что названных мною понятий.

Аномия — это понятие, введенное в научный оборот Давидом Эмилем Дюркгеймом (1858–1917). Дюркгейм считается наряду с Марксом и Вебером одним из основоположников того обществоведения или обществознания, которое принято называть социологией.

К сожалению, социологией всё чаще называют не изучение разных обществ, хотя сам термин адресует к этому (societas — общество, logos — знание, наука). В эпоху опрощения всего и вся, порожденного и интернетом, и другими причинами, социологией начинают называть банальное проведение опросов. Конечно, специалисты понимают, что фундаментальная социология может использовать опросы как инструмент, а может и не использовать, но никак уж не задается этим инструментом. Но всё равно, я предпочитаю говорить не о фундаментальной социологии, а об обществоведении или обществознании. Понимаю, что эти слова старомодны и, что называется, неточны. Но лучше старомодная неточность, чем бойкое расхожее низведение настоящего знания об обществе к калькуляциям, которые в лучшем случае являются одним из слагаемых подобного знания.

Дюркгейм занимался именно фундаментальной социологией. Его интересовало формирование общества в условиях отсутствия традиции. Именно в таких условиях, по мнению Дюркгейма, формируется общество модерна.

Дюркгейм изучал апатию, разочарование, противоправное поведение, происходящие при резкой замене одних общественных идеалов и морали — другими идеалами, причем предельно контрастными. При этом происходит естественное отторжение очень существенных слоев общества от подобного рода нововведений. Эти слои общества перестают чувствовать свою причастность к новому укладу жизни, отчуждаются от этого уклада. Они зачастую не остаются верны прежним нормам и ценностям, а отвергают нормы и ценности вообще. Если новые нормы и ценности носят невнятный характер, если новая жизнь лишена новых идеалов или даже недостаточно сильно согрета этими идеалами, то общество может не только отпасть от ценностного и нормативного существования, но и покатиться вспять. Это называется социальным регрессом.

Регресс — это не просто движение вспять. Это инволюция, при которой сложные системы испытывают вторичное упрощение.

В перестроечные годы я дискутировал на круглом столе с одним из главных советских философов, советником главы государства, официальным руководителем нашей философии. Этот философ сказал: «Мы сломаем стержень существующей системы, а создание новой системы предоставим живому творчеству масс».

Я обратил внимание оппонента на то, что это строго равно регрессу.

Оппонент посмотрел на меня злобно как на интеллектуала, который говорит о том, что известно узкому кругу интеллектуалов, но о чем говорить в общественной дискуссии не положено.

Между тем регресс и аномия в СССР были только частью глобального процесса. Нечто испытывалось на нас, как на подопытных кроликах. И это нечто имеет, сколь это кому-то ни покажется странным, самое прямое отношение к обсуждаемому мною культу Кибелы. И представляет собой рационально познаваемый аспект производимой кибелизации. Без обсуждения таких рациональных аспектов, конкретных, вопиющих, явленных нам грубо и прямо, мы все окажемся дамочками с лорнетами, обсуждающими точки силы, они же — точки кибелизации, бродящими по закоулкам гибнущего мира, который надо не лорнировать, а преобразовывать и спасать.

(Продолжение следует.)