Судьба гуманизма в XXI столетии

Мы живем в эпоху не недостатка (дефицита), а избытка (профицита) информации самого разного рода, как имеющей прямое отношение к нашей реальной жизни, так и имеющей отвлеченный от этой нашей реальной жизни характер.

Возможно, это первая эпоха информационного профицита. В предыдущие эпохи доступ не только к секретной, но и любой мало-мальски весомой информации был уделом так называемого просвещенного меньшинства.

Это меньшинство извлекало из своей способности пользоваться информацией самые разные выгоды. Как прямые, так и косвенные, как материальные, так и духовные.

Прямые материальные выгоды были связаны с тем, что обладание информацией позволяло точнее ориентироваться в окружающем мире и извлекать из этой способности к более точному ориентированию и выживание, и процветание. Крайний случай такого использования информации — игра на бирже. Если имеешь необходимые сведения и можешь на их основе сформировать понимание того, куда дело клонится, — покупаешь нужные акции и обогащаешься. Другой пример сходного использования информации: если понимаешь, что вот-вот у тебя под боком начнется заваруха и успеваешь уехать, то сохраняешь жизнь.

Косвенные духовные выгоды, связанные с наличием доступа к информации и способностью осмысления этой информации, состоят в том, что ты, в отличие от других, обладаешь широким и глубоким мировоззрением, меняющим качество твоей жизни. В этом случае, не будучи аристократом по крови, что имеет решающее значение в добуржуазное время, или аристократом по материальным возможностям (такая аристократия — финансовая, промышленная и т. д. — характерна для буржуазного времени), ты оказываешься аристократом духа. А это ведь не только влияет на твою самооценку, это влияет на положение в обществе. Ты входишь в круг таких аристократов духа, они далеко не всегда чураются контактов с иной аристократией, ты получаешь доступ в круг этой, не духовной, а иной аристократии и, обладая некими способностями, извлекаешь из этого прямые материальные выгоды.

Обладание информацией и способностью к ее осмыслению создавало для тех, кто и знал, и понимал, определенное социальное преимущество. Понимая это, люди, лишенные этого социального преимущества по причине отсутствия знания и понимания, стремились или заполучить это преимущество, или как-то, в том числе и комично, причаститься его даров.

Заполучить преимущество можно было, получив соответствующее образование. К нему стремились, ради его получения трудились в поте лица, перетрудившись, порой заболевали или даже сходили с ума. Отлучение от образования воспринималось так же, как воспринимается физическое уродство. Доступ в храм образованного меньшинства охранялся разного рода стражами, например, авторитетными критиками, разъяснявшими, что именно является доброкачественной, желанной и необходимой пищей духовной, а что является сомнительным, моветонным, суррогатным и даже неприличным.

Ориентируясь на критику, люди стремились вкушать правильную духовную пищу. В результате такая пища становилась модной. Мода порождала особые, комические формы сопричастности тому, что объявлялось необходимым для духовного потребления. Например, в советскую эпоху стояли огромные очереди за многотомными академическими собраниями сочинений. Добыть такое собрание сочинений и поставить его на полку — означало символически как бы войти в круг потребителей высококачественной духовной пищи. 95 процентов тех, кто сражался за право приобрести, к примеру, академическое собрание Федора Михайловича Достоевского, совершенно не нуждались в этом приобретении. Я, например, очень люблю Достоевского. Но прочитать всю его переписку, все его дневники и все его, что называется, «почеркушки» я не имею, да и не имел, ни возможности, ни желания.

Такое сквозное прочтение — удел узкого круга специалистов по Достоевскому. А приобрести академическое собрание сочинений Достоевского стремился не этот узкий круг, а круг неизмеримо более широкий. Доходило до курьеза — желающему приобщиться предлагалось купить суррогатное «полное собрание сочинений», которое состояло из корешков, внутри корешков была белая бумага. Желающие приобрести билеты на фильмы Феллини и Антониони в советскую эпоху выстаивали длиннейшие очереди. Через 30 минут после начала сеанса зал был на 90 процентов пуст. Ибо способность выстоять очередь не означала способность выдержать мучительно медлительное развитие фильма. Но очереди не рассасывались, потому что очень важно было на вопрос, смотрели ли вы фильм «Дорога», ответить утвердительно и привести в доказательство свое впечатление от одного из эпизодов. Это означало, что ты, так сказать, сопричастен. А такая сопричастность не только повышала самооценку, но и давала допуск в определенную социальную среду. Кто и как пользовался этим доступом — другое дело.

Напоминаю читателю все эти обстоятельства для того, чтобы мы вместе могли вдуматься в ту пропасть, которая отделяет прошлую эпоху от настоящей. Сообщество авторитетов, определяющих качество продукции, фактически упразднено.

Одним из первых «упразднений по факту», осуществленных в постсоветскую эпоху, было упразднение института литературной и иной критики. Критики оставались и доживали жизнь. А авторитетный для общества институт критики был упразднен именно «по факту». Никто не издавал по этому поводу постановлений. Но все или почти все перестали интересоваться, что по поводу такого-то произведения думает такой-то авторитетный мыслитель.

Мыслители эти, в том числе и те, кто очень старался приблизить желанное постсоветское будущее, как только оно было явлено, немедленно оказались не нужны. Кого в постсоветскую эпоху интересовало, что по какому-то поводу думают Баткин, Библер, Мамардашвили или кто-нибудь еще? Кто в эту эпоху продолжил страстно читать критические статьи по поводу тех или иных произведений? И у кого хватило решимости продолжить написание таких статей? Может быть, отдельные люди продолжили писать, а отдельные читатели — читать. Но в качестве социального явления исчезло всё сразу — и желание писать, и желание читать написанное.

Всё сказанное по поводу опасности «диктатуры хорошего вкуса» — полностью разделяю и поддерживаю. Бертольт Брехт в своей статье «Критика представлений» вполне справедливо утверждал, что «вкус публики не улучшится, если фильмы очистят от безвкусицы, зато фильмы станут хуже. Ибо кто знает, что отбрасывается с безвкусицей? Безвкусица масс коренится глубже в действительности, чем вкус интеллектуала».

Но что бы написал Брехт сегодня, если бы имел возможность наблюдать нашу действительность? Вряд ли он приравнял бы свою «Трехгрошовую оперу» к матерным испражнениям какой-нибудь модной интернет-дивы. Фильтрация информации — штука двусмысленная, спору нет (кто фильтрует, с какой целью, в чьих интересах). Но разве шквал нефильтрованной информации, в которой по определению доминирует недостоверная и низкопробная, не является страшным вызовом для современного человека, которому предоставляется возможность или питаться всем подряд, или самому выстраивать критериальность, разбираясь с тем, что находится на ее, критериальности, полюсах?

Читатель справедливо задаст мне вопрос о том, почему в мой анализ древних источников и суждений тех профессионалов, которые оперировали этими древнейшими источниками в новейшую эпоху (Зелинского, например), оказалась вдруг включена такая рефлексия на нынешнюю ситуацию с информацией как таковой. Уже согласившись со справедливостью такого вопроса, даю сообразный моему согласию развернутый ответ.

В каком-то смысле я сейчас нахожусь на перепутье. И мне необходимо принять решение, по какому маршруту двигаться дальше. Сообщив читателю определенные сведения о Пессинунте, Фригии, Идейской Матери, римском решении вобрать в себя идейское начало, я, по современным представлениям о доказательности, могу подводить черту. И поделившись своими представлениями по поводу транснационального и транскультурного характера символов, создающих основу культа темной Великой Матери (а это я уже сделал), я могу предложить читателю свою модель, согласно которой в XXI веке западный мир достаточно стремительно отходит от христианства, высокого светского гуманизма, всей системы классических постязыческих религиозных культов (как авраамических, так и иных) и под рассуждения о постмодернизме движется прямиком к праязыческому темному — и именно темному! — матриархату Кибелы, Лилит, других всепожирающих Матерей.

Но поступить подобным образом я могу, только наплевав на вызовы современной эпохи, эпохи краха вкуса как такового, эпохи краха качества, краха критериев и так далее. В такую эпоху надо либо плыть по течению и тогда вообще ничего не доказывать, либо плыть против течения и начинать доказывать собственные положения (внимание!) гораздо более тщательно, нежели в эпоху предшествующую.

Недоказательности как нынешнему могущественному постмодернистскому тренду нельзя противопоставлять обычную доказательность. Ей можно противопоставлять только гипердоказательность. Что я и попытаюсь сделать.

Обсуждал же я нынешний постмодернистский тип недоказательности, согласно которому каждый может произвольно трактовать все, что угодно, не утруждая себя адресациями к чему бы то ни было, ибо все эти адресации лишены авторитета по причине исчезновения авторитета как такового.

Хотите жить в этом мире — живите. Он, кстати, и двусмыслен, и краткосрочен. Краткосрочен — потому что двусмыслен. А двусмыслен — потому что краткосрочен. Эксклюзивность секретной информации никто ведь не отменил. Никто не отменил и привилегированности в том, что касается доступа к такой информации. Просто аристократия — неважно какая, денежная или псевдодуховная, спецслужбистская или созидающая социокультурные среды — превращается в условиях видимости отсутствия критериев в криптоаристократию. Эта аристократия, становясь криптоаристократией, уверяю тебя, читатель, совершенно не собирается лишать критериальности себя. Она хочет лишить критериальности своих рабов. Сама же она эту критериальность холит и лелеет. Рабов же она ее лишает (Маркс сказал бы об отчуждении от критериальности) только для того, чтобы окончательно погрузить в скотство, глумливо утверждая при этом, что это скотство является новым типом культурной жизни.

Некоему Джеку или Васе, помочившемуся на стену, написавшему на стене слово из трех букв или создавшему тупой безграмотный блог, глумливо внушают, что, согласно новым культурным веяниям, след на стене от его мочи ничем не отличается от картины Леонардо Да Винчи, его написанное на стене слово из трех букв рассматривается как совершенно эквивалентное сочинениям Вильяма Шекспира по творческому потенциалу (ибо и то, и другое — текст, а критерии суть квинтэссенция отменяемой теперь несвободы), а его тупой безграмотный блог эквивалентен гегелевской «Феноменологии духа», а то и выше нее.

Читатель, ты действительно думаешь, что эта лицемерная болтовня может лечь в основу какого-то устройства какой-то жизни, какого-то человеческого общества, какого-то уклада?

Это невозможно, читатель! И к этому никто не стремится.

Через пару десятилетий, погрузив рабов в скотство, новая криптоаристократия, организующая подобное погружение, лицемерно разведет руками и скажет, что с такими скотами нельзя играть в демократию. Сказав же это, восстановит частично в правах критериальность для меньшинства (оставив ее полностью лишь для себя). После этого частичная критериальность окажется связанной с частичной же политической и гражданской дееспособностью. Ее получат привилегированные слуги криптоаристократии. Остальные же будут сначала лишены этой дееспособности полностью, а потом — уничтожены за ненадобностью.

Сознавая, что дело идет именно к этому, имея веские основания для того, чтобы выдвигать подобный прогноз, я обязан противопоставить подобному лукавому уходу от критериальности и порождаемому этим уходом уходу от доказательности, нечто очень контрастное. Что я и делаю, объясняясь перед этим с теми, кому моя контрастность покажется избыточной.

Я только что объяснился по этому поводу с определенной категорией читателей. Объяснившись, начинаю реализовывать то, необходимость чего обосновал выше.

Тит Ливий достаточно подробно описал перенос в Рим культа Идейской Матери. Не ограничиваясь этим описанием, приведу другие. Тем, кто спросят, зачем это нужно, я уже ответил, сказав, что современной недоказательности можно противопоставить только доказательность избыточную. Кстати, такая избыточность вполне продуктивна не только в силу особых уродств эпохи, но и потому, что разные авторы вносят в свои описания переноса культа Великой темной Матери в Рим ценнейшие детали. А заодно и обнаруживают ту или иную политическую ангажированность, что тоже немаловажно.

Вот что пишет об имплантации в римскую религиозность фригийского культа Великой Матери игнорируемый Зелинским и уже обсужденный нами Юлиан Отступник, со сведениями которого мы уже начали знакомиться перед тем, как начать совсем подробное ознакомление с данными Тита Ливия.

Ознакомившись с данными Тита Ливия с предельной подробностью, мы должны так же ознакомиться с данными Юлиана Отступника, доведя до конца начатое ознакомление с его данными и не чураясь повторов, которые естественно будут возникать, поскольку Тит Ливий и Юлиан Отступник описывают одно и то же событие, опираясь на одни и те же источники. Рискуя перегрузить свое исследование такими повторами, я тем не менее приведу все, что сказано Юлианом Отступником. Сообщив нам о том, что оракул Аполлона порекомендовал римлянам привезти из Фригии (и именно из Фригии) некую Идейскую Мать как союзницу в войне с Карфагеном, Юлиан Отступник далее пишет: «Ничто, пожалуй, не мешает вставить здесь эту краткую историю (имеется в виду история перевоза Идейской Матери из Пессинунта в Рим — С.К.). Обсуждая ответ оракула, они — жители Рима, города, возлюбленного богами, — отправили посольство спросить у царей Пергама, которые тогда властвовали над Фригией, и у самих фригийцев о наиболее священной из статуй богини. Взяв же священный груз, они двинулись назад, поместив его на широкий грузовой корабль, который смог спокойно пересечь столько морей. Он преодолел Эгейское и Ионическое моря, обогнул Сицилию, прошел Тирренское море и таким образом вошел в устье Тибра.

Народ, а вместе с ним и сенат вышел из города, а впереди остальных шли встречать богиню все жрецы и жрицы, украшенные соответственно обычаям предков».

Мы уже вознаграждены за то, что решились дублировать описание прибытия пессинунтской Великой Матери в Рим. Потому что Тит Ливий, который, как и Юлиан Отступник, описывает это прибытие, не говорит, что впереди остальных навстречу кораблю, который вез пессинунтскую Великую Мать, она же — черный метеоритный камень (этот камень назван самой священной статуей богини), вышли все жрецы и жрицы Рима, причем вышли они в своем жреческом облачении. Это подчеркивает важность события, не правда ли? Установив это, продолжим чтение Юлиана Отступника.

«Волнуясь в ожидании, они (народ, сенат и все жрецы и жрицы — С.К.) смотрели на бегущий при попутном ветре корабль и внимали шуму разбивающихся о его нос волн. Где бы ни останавливался корабль, они издали приветствовали его и приплывшую на нем возгласами и поклонами. Но богиня, поскольку хотела показать римлянам, что они получили из Фригии не лишенный жизни образ, и что обретенное ими обладает большей и божественнейшей, нежели образ, мощью, остановила корабль, как только он коснулся Тибра, и тот вдруг встал, словно пригвожденный посреди фарватера. Они попытались тащить его против течения, но тот не шел. Тогда они решили столкнуть его вниз по реке, думая, что он сел на мель, однако, несмотря на все старания, корабль не двигался. Были употреблены все возможные приспособления, но корабль оставался неподвижным. Тогда людьми овладел страх, у них появились несправедливые подозрения относительно девы, посвященной в высшие степени священства, и они начали обвинять Клодию — ибо таково было имя этой благородной девы, — во всех отношениях незапятнанную и чистую перед лицом богини; они говорили, что богиня в ярости и явно выражает свой гнев, ибо считали, что всё это — дела божественные. Та сразу преисполнилась стыда от одного только упоминания имени и подозрений — так далека была от бесстыдства и беззаконных поступков. Но когда она увидела, что обвинения против нее усиливаются, то сняла свой пояс, привязала его в носу корабля, как если бы была вдохновлена богом, и приказала всем стоять в стороне, и взмолилась она богине, дабы оправдала та ее от несправедливых клевет. Говорят, она закричала громко, словно бы отдавая команду морякам: «О Мать-владычица, если я чиста, следуй за мной!» И вот корабль не только тронулся с места, но и прошел значительное расстояние против течения».

Тит Ливий, в отличие от Юлиана Отступника, предлагает нам гораздо более сухой сюжет, в котором Клодия, она же Клавдия Квинта, наряду с другими встречает корабль, везущий Идейскую Мать. Тит Ливий говорит о Клавдии Квинте, что до встречи с Идейской Матерью о ней говорили разное и не объясняет, почему после этой встречи о Клавдии Квинте перестали говорить разное, убедившись в бе­зуп­речности ее нравственности.

Юлиан Отступник это подробно разъясняет. Для него принятие Идейской Матери — это фактически мистериальное действо, осуществленное Клавдией Квинтой (которую он называет Клодией).

Но откуда у Юлиана Отступника эта информация о чуде, совершенном Клавдией Квинтой?

Один из источников — великий Овидий, он же — Публий Овидий Назон (43 г. до н. э. — 17 г. н.э.). Мы уже обсуждали вкратце этого великого римского классика, младшего современника Вергилия, оказавшегося, в отличие от Вергилия, в опале у императора Августа. Опалу чаще всего объясняют расхождением между Овидием и Августом в вопросе о любви, семье и браке. Вдаваться подробно в причины этой опалы мы не можем, потому что это увело бы нас слишком далеко от основного сюжета.

Любителей однозначной интерпретации природы расхождений между Овидием и Августом, должен огорчить, сообщив, что Овидий очень рано женился, развелся, снова женился, еще раз развелся и, наконец, женился в третий раз, обретя семейное счастье в объятьях женщины, которая уже имела дочь от первого мужа.

Любители «голубых» сюжетов, конечно же, начнут смаковать отношения между Овидием и Альбием Тибуллом, выдающимся древнеримским поэтом, современником Овидия. Овидий и впрямь горестно оплакивает смерть Тибулла в одной из своих любовных элегий («Ах, когда умер Тибулл, омрачилась не меньше Венера, Нежели в час, когда вепрь юноше пах прободал»). Не собираюсь яростно сражаться за абсолютную чуждость Овидия модным тогда однополым любовным отношениям. Но скажу, что не только браки Овидия вообще и третий счастливый брак в особенности противоречат абсолютной «голубизне» данного великого поэта, но и та элегия, из которой делаются выводы по поводу особой теплоты отношений между Овидием и Тибуллом.

Внимательно прочитав эту элегию (Книга III, часть IX), я не нашел там никаких прямых отсылок к чему-нибудь пре­до­судительному. Овидий оплакивает друга, и что?

Я бы вообще не стал обсуждать сюжет с Тибуллом, если бы не одно обстоятельство, к «голубой» теме отношения не имеющее.

Альбий Тибулл был очень близок с Марком Валерием Мессалой Корвином (64 г. до н. э. — 8 г. н.э.). Марк Валерий занимал высокое место в армии Брута, убийцы Цезаря. Он был внесен в карательные списки триумвирата, одним из членов которого был будущий император Август. Он сдался Антонию, не приняв любовь Антония к Клеопатре, перекинулся потом к Октавиану, спас однажды Октавиана от гибели. Марк Валерий был очень знаменит, и Октавиан, став императором Августом, должен был закрыть глаза на яростные протесты республиканца Марка Валерия против имперских посягательств на Римскую республику (притом что он был одним из тех, кто провозгласил Августа Отцом Отечества). Но император Август мог простить подобное высшему аристократу Марку Валерию Корвину и не простить Овидию дружбы с Марком Валерием.

Высказав эту смелую гипотезу, я возвращаюсь к «Фастам» Овидия, в которых этот великий поэт повествует о прибытии в Рим пессинунтской Великой Матери.

Текст Овидия, посвященный этой теме, называется «Мегалезийские игры в честь Матери Богов». Он заслуживает внимательного прочтения.

(Продолжение следует.)