Судьба гуманизма в XXI столетии

Что знаменуют собой в методологическом плане мои адресации к разного рода антигуманистическим (лилитовским, кибеловским и так далее) частностям?

Я неоднократно подчеркивал, что существует два метода исследования системы процессов. И что при одном из этих методов вы не оказываете воздействия на жизнь системы или протекание процесса, а при другом оказываете и наблюдаете результаты. Эту классификацию методов я почерпнул из своей первой профессии — геофизики.

Мне неоднократно говорили мои учителя, что я и должен был остаться в этой профессии на всю жизнь. И что в этом случае я повлиял бы на состояние отечественной геофизики. То, что я не хотел остаться в этой профессии на всю жизнь — понятно. Потому что посвятить себя специфической режиссуре и драматургии я решил еще в последнем классе средней школы. И к этому шел долго и целеустремленно. А то, мог ли я повлиять на состояние отечественной геофизики, оставшись в ней на всю жизнь, не мне судить. О том, что я мог и даже должен был перенять некую эстафету и изменить судьбу отечественной геофизики, мне говорили люди с большими заслугами в этой научной и научно-практической дисциплине.

Оговариваю данное обстоятельство для того, чтобы мои ссылки на геофизику не показались в данном случае неуместными. Если отвлечься от той конкретики, которая действительно делает такие ссылки неуместными, и рассмотреть проблему с высоты птичьего полета, то никакой разницы между геофизикой и той же кибернетикой не существует. И там, и там ты наблюдаешь поведение систем и хочешь с помощью таких наблюдений что-нибудь узнать о внутренней структуре системы. Но при размышлениях, осуществляемых с той же высоты птичьего полета, нет никакой разницы и между геофизикой и любыми гуманитарными теориями интерпретаций, получившими общее название герменевтических.

Вы изучаете текст и хотите понять его внутреннюю структуру. Какая разница, как называется система — кибернетический «черный ящик», скрытые под землей месторождения или текст? С высоты птичьего полета никакой разницы, повторю еще раз, нет и не может быть. Потому что в любом случае вы хотите по исходящим от той или иной системы сигналам узнать что-то о внутренней структуре системы. Но то же самое касается расшифровки зашифрованных сообщений. Притом что такая расшифровка, кстати, тоже называется герменевтикой.

Фрейд хотел по снам и ассоциациям восстанавливать структуру тех или иных человеческих травм. Это тоже герменевтика. И уж тем более герменевтикой является прочтение закрытых текстов. То есть текстов, наполненных теми или иными иносказаниями. А это и все священные тексты, и произведения великой античной литературы, и сказки народов мира.

Чем занимался наш замечательный исследователь этих сказок, советский филолог и фольклорист, профессор Ленинградского университета Владимир Яковлевич Пропп (1895–1970)? Он занимался именно этим. Но этим же занимались и другие выдающиеся исследователи, работавшие на стыке антропологии и культурологии. Такие как французские этнологи и философы Клод Леви-Стросс (1908–2009), Люсьен Леви-Брюль (1857–1939).

И, наконец, чем, как не такой же расшифровкой произошедшего в действительности по следам, оказавшим этим произошедшим на реальность, является вся деятельность по расследованию преступлений?

Ну, а от этого уже и рукой подать до любой аналитики — политологической в том числе. А уж если речь идет об эзотерических моментах этой аналитики, то тем более.

Поскольку геофизикой я занимался, именно ориентируясь на взгляд с высоты птичьего полета, а защищал кандидатскую диссертацию вне какого-либо фокусирования на практической стороне дела, то перейти от геофизики ко всему остальному, что перечислено выше, для меня не составляло особого труда. При этом именно из своих геофизических и математических занятий теорией интерпретаций я вынес четкое понимание так называемой некорректности любой обратной, то есть интерпретационной, задачи.

Математикой некорректно поставленных задач занималась школа академика Андрея Николаевича Тихонова (1906–1993), к которой я принадлежал в эпоху моих занятий геофизикой и математикой. И все мои скромные заслуги в этой сфере связаны с разработкой методов решений именно некорректно поставленных задач. Потому что Андрей Николаевич был в числе тех, кто доказал, что решать такие, казалось бы нерешаемые, задачи можно, используя систему особых методов.

Ученики Тихонова разрабатывали различные методы, ориентируясь на его общую теорию и дополняя ее.

Занявшись политической аналитикой чуть ли не поневоле — отвечая этими занятиями на вызов начавшегося перестроечного распада СССР, я перенес свои знания из естественно-научной сферы в гуманитарную. А поскольку я был никак не чужд гуманитарной сфере и в силу театральных интересов, и по семейным причинам (мои родители гуманитарии, и я с детства жил в гуманитарной среде), и по складу собственной личности, то это не составляло труда. Уже на начальном этапе такой перенос дал серьезные результаты.

Когда говорят о том, что никто не предвидел и самого распада СССР, и его последствий, то это звучит достаточно странно. Потому что наши (мои и моих соратников) прогнозы развития событий опубликованы. Что-то опубликовано задним числом, а что-то было опубликовано по горячим следам происходившего. И никто не может сказать, что мы не предсказали развитие перестроечного безумия с достаточно высокой степенью точности.

Оговорив всё это еще раз для того, чтобы мои отсылки к геофизике не были чересчур экзотическими, я возвращаюсь к той классификации методов исследования систем, которую я почерпнул из геофизики, и которая, на самом деле, имеет кардинально более общий характер.

Активными называются методы исследования систем, при которых вы, как исследователь, оказываете воздействие на систему с целью получения о ней дополнительной информации.

Пассивными называются методы исследования систем, при которых вы всего лишь наблюдаете за тем, как она ведет себя без чьих бы то ни было посторонних вмешательств.

Если вы наблюдаете электромагнитные или любые другие поля, которые создает, например, лежащее на определенной глубине месторождение, то это пассивный метод. А если вы воздействуете на это месторождение электромагнитными импульсами разного рода и наблюдаете отклики месторождения на эти ваши воздействия, то это активный метод.

Если вы размышляете над тем, кто же совершил преступление и зачем, всего лишь лицезрея следы этого преступления, то это пассивный метод. А если вы инсценируете события, на которые преступник должен откликнуться, то это активный метод.

Конечно же, по отношению к системам, которые, оставив тот или иной след, исчезли из реальности, применяются по преимуществу пассивные методы. Если только время по тем или иным причинам не обладает той или иной странной обратимостью.

А вот по отношению к системам, которые не исчезли из реальности, активные методы применяются чаще, чем пассивные. И, конечно, являются более эффективными.

Но тут есть одно фундаментальное обстоятельство нравственного характера. Именно оно было проблематизировано в научной фантастике самими братьями Стругацкими, их вдохновителями и их последователями. Это обстоятельство получило название «право на исторический эксперимент». И было рассмотрено в рамках таких химер, как «Институт экспериментальной истории», а также других институтов сходного типа.

Можно ли воздействовать на бытие тех или иных народов с тем, чтобы узнать больше об этом бытии? Или же на такое воздействие надо наложить нравственный запрет?

Конечно, на ядро атома, химическую молекулу или железорудное месторождение можно и должно воздействовать с тем, чтобы больше узнать. И на животных тоже можно воздействовать с этой же целью.

Нравственным пределом является воздействие на людей по их воле. Например, в процессе медицинского или психологического исследования. Но если медицинское исследование, осуществляемое с согласия больного, родственно по своему характеру исследованиям дочеловеческих объектов живой и неживой природы, то с психологическим исследованием всё уже обстоит сложнее. Потому что вы не можете исключить, что человек, на которого вы оказываете психологическое воздействие, может догадаться, какое воздействие вы оказываете и скорректировать реакцию.

Тем самым он становится из объекта вашего исследования чем-то другим.

Между тем вся естественнонаучная методология вне зависимости от того, с какой высоты вы ее рассматриваете — с птичьего полета или даже из космоса — абсолютно задана таким субъект-объектным подходом. При котором исследователь — это субъект, осуществляющий воздействие. А исследуемое — это объект, который не знает о том, что на него оказывается воздействие.

Именно поэтому данный — субъект-объектный — интеллектуальный метод с определенными оговорками приравнивается к научно-исследовательскому методу вообще. А как только начинается нечто более сложное — субъект-субъектное, так сказать, — то предпочтительно уже говорить не о науке — гуманитарной или иной. А о более сложной интеллектуальной процедуре, которая при этом не теряет свою интеллектуальность.

Следователь, допрашивающий преступника, понимает, что преступник увиливает, являясь в той же мере субъектом данного процесса допроса, как и сам следователь. Но работа следователя ничуть не менее интеллектуальна, чем работа геофизика, пытающегося что-то узнать о месторождении, посылая в него электромагнитные или иные сигналы. Просто это уже другой интеллектуализм, который от того, что он является качественно другим, не перестает быть интеллектуализмом.

Я достаточно часто обсуждаю эту тему, в том числе и в данном исследовании, потому что вопреки всем этим обсуждениям данная тема не становится с годами более очевидной и привычной для тех, кто апеллирует к аналитике, требующей не просто сколь угодно тонких субъект-объектных методов исследования, а методов качественно иных — субъект-субъектных или еще более экзотических.

Поскольку термин «игра» имеет очень много разных значений, то его использование по отношению к данному классу исследования наталкивается на подобные разночтения. Но ведь и изобретать новые названия для данного класса исследований тоже не хочется.

Поэтому я еще раз настойчиво подчеркиваю, что аналитика тех или иных игр принципиально отлична от научного исследования тех процессов, которые, будучи безличными или безрефлексивными, не способны осознать того, что их исследуют.

Когда я говорю о чем-то еще более экзотическом, то речь идет о человеческих попытках разгадать характер и природу взаимодействий человека с чем-то более сложным, чем сам человек. Пока что такого рода попытки осуществлялись только верующими людьми. Потому что более сложная система, чем человек, — это (повторю еще раз «пока что») только сущности, которые религиозные люди именуют богом или дьяволом. Но теоретически мы можем себе предположить существование качественно более сложного чем человек, разума. Например, инопланетного. Собственно, почему бы нет? Мы можем также себе представить, что какая-то гиперсложная и невесть куда разросшаяся электронно-вычислительная машина будет выполнять роль подобной сверхразумной системы по отношению к своему создателю.

Все это не только активно задействуется в научной фантастике, но и становится предметом строгих интеллектуальных размышлений.

Мои отсылки к таким исследователям, как венгерско-американский математик Джон фон Нойман (1903–1957) или английский математик Алан Тьюринг (1912–1954), возможно, покажутся излишними тем, кто сориентирован на гуманитарный характер моего исследования.

Но, во-первых, я веду диалог с разноориентированным читателем.

А во-вторых, и гуманитариям не грех узнать о том, что гуманитарные по своей сути попытки тех же каббалистов (или иных религиозно мыслящих герменевтиков) познать непознаваемое, то есть природу своих отношений с богом, дьяволом, разного рода высшими сферами, причудливым образом сочетаются с иными типами расшифровки того, что обладает возможностями большими, нежели собственно человеческие.

Впрочем, что такое собственно человеческие возможности, тоже не вполне ясно. Потому что стоит начать обсуждать проблему ограниченности этих возможностей, и сразу в обсуждение втягивается вопрос о так называемых резервных возможностях. А также всё, что внесли в сферу близкую к человековедению квантовые и постквантовые исследования.

Зачем, в противном случае, стал бы великий австрийский физик-теоретик, один из создателей квантовой механики, лауреат Нобелевской премии по физике Эрвин Шредингер (1887–1961) тратить время и на размышления по поводу природы жизни (он написал книгу «Что такое жизнь?»), и на размышления по поводу природы разума в книге «Разум и материя». Да и другие книги Шредингера, такие как «Наука и гуманизм», «Природа и греки», «Мой взгляд на мир», тоже говорят о многом.

Но ведь не только Шредингер подобным образом оскоромился чем-то выходящим за пределы естественной науки, в которой он достиг всего, чего может достигнуть ученый.

Швейцарский физик-теоретик Вольфганг Паули (1900–1958) тоже, как и Эрвин Шредингер, был лауреатом Нобелевской премии. Его заслуги перед физикой огромны. Они отнюдь не сводятся к открытию такой странной частицы, как нейтрино. Между тем такой блестящий естественник, как Паули, в течение многих лет работал над достаточно экзотической гуманитарной проблематикой вместе с выдающимся швейцарским философом и психологом Карлом Густавом Юнгом (1875–1961). Речь шла о совместной научной работе. Причем темой работы была так называемая синхронность, которая фактически по настоящий момент многими рассматривается как сугубо парапсихологическая экзотика.

Что порождает такие выходы за «флажки» собственной научной сферы у людей, относящихся к числу и гениальных, и особо признанных ученых естественников?

И что порождает ответный интерес гуманитариев к такой чуждой для них сфере, как квантовая теория с теми ее ответвлениями, которые вполне уже можно назвать и суперквантовыми и постквантовыми.

Почему американский физик Фритьоф Капра (род. в 1939), который, будучи, конечно же, ученым, не сопоставимым по масштабу со Шредингером и Паули, но отнюдь не являющийся при этом дилетантом в том, что касается физики элементарных частиц или теории систем, посвящает себя сопоставлениям даосизма и физики, утверждает сходство физики и метафизики, наличие скрытых связей между этими областями?

Почему известный американский ученый физик Дэвид Джозеф Бом (1917–1992), друживший с создателем атомной бомбы Робертом Оппенгеймером, сотрудничавший с Эйнштейном, достигший в физике очень и очень многого, начинает заниматься исследованиями целостности всего на свете, транскультурными, трансрелигиозными исследованиями?

Не потому ли всё это происходило и происходит, что шквал новых естественнонаучных исследований начинает размывать грань между субъект-объектным и субъект-субъектным интеллектуализмом, взыскует иного понимания человеческих возможностей, иного понимания отношений человека и вселенной, иного соотношения между разумным, неразумным и сверхразумным?

Все это в свою очередь оказывает мощное воздействие на отношение к субъектности как таковой. Перейдя от математических исследований алгоритмов интерпретаций к исследованиям, позволяющим интерпретировать то, что происходит с человеком и человечеством, я, в силу своего предшествующего научного опыта, с огромным скептицизмом относился ко всему связанному с так называемой конспирологией, она же теория заговора.

Но именно поэтому мне представлялось необходимым не просто отмахнуться от подобного рода химер, а противопоставить им что-то серьезное. Потому что нельзя же вообще не учитывать того, что называется воздействием на протекание процессов. Ведь оказываются же эти воздействия, причем отнюдь не только с исследовательскими целями.

Занявшись теорией воздействия, я столкнулся с двумя очень устойчивыми концепциями, сторонники которых отвергали с порога любые представления о воздействиях как таковых.

Одна из этих концепций — позитивистская. Сторонники этой концепции вообще отказываются от выявления каких-либо скрытых механизмов, оказывающих воздействие на происходящее. С их точки зрения любая попытка раскрыть подобные механизмы представляет собой пресловутый поиск в черной комнате отсутствующего в ней черного кота. Совсем недавно, перед началом телевизионной передачи, один участвующий в ней крупный российский политик прямо сказал по поводу созданного мною движения «Суть времени»: «Ишь ты, суть времени. Чушь какая-то. У времени сути нет».

Другая концепция, в такой же степени отрицающая роль воздействий в происходящем с обществом, абсолютизирует самоорганизацию. Согласно этой концепции, общество представляет собой клубящуюся сверхсложную субстанцию, которая самопреобразуется за счет колоссального количества столкновений, осуществляемых в рамках такого всеобъемлющего клубления.

Почему-то сторонники подобной концепции иногда именуют себя марксистами. И это при том, что представление об источниках и движущих силах наипрочнейшим образом укоренено в марксизме, который по этой причине вполне может быть назван «герменевтикой классовой борьбы».

Все мы знакомы с крайними проявлениями подобной герменевтики, которые были названы вульгаризацией марксизма. Согласно им, классовый конфликт надо обнаруживать во всем. Например, в произведении Пушкина «Евгений Онегин».

Кто такой Евгений Онегин? Представитель городского продвинутого дворянства.

Кто такая Татьяна Ларина? Представительница сельского помещичьего сословия.

Что знаменует собой определенный тип отношений между ними? Он знаменует определенную фазу развития классового или макросоциальносословного противостояния.

Мне всегда хотелось спросить тех, кто отстаивал эту точку зрения (притом, что ее иногда отстаивали всерьез): «А медведь, которого Татьяна Ларина видит во сне, он что собой знаменует? Грядущее восстание пролетариата? Страх помещичьего сословия перед крестьянами?»

Но, несмотря на подобные вульгаризации (которые порой имеют место в любой научной методологии), для меня марксизм как аналитика был ценен именно тем, что он искал источники и движущие силы. Другое дело, что низведение всех источников и всех движущих сил к классам очевидным образом не могло быть универсальным кодом для расшифровки. Хотя бы потому, что элитные субъекты порой слишком явным образом доминировали в происходящем.

Пытаясь проблематизировать такой панклассизм (то есть универсализацию классового источника всего и вся), я, отвергая конспирологическую теорию суперзаговора (еврейского или иного), настаивал на том, что классы представляют собой более или менее справедливую, но умственную конструкцию и потому условны, как и любая конструкция. А ряд заговоров (убийство Павла I, например) носят абсолютно несомненный, а значит, и абсолютно безусловный характер.

Но главное, конечно же, не в методологических предвзятостях, мешающих увидеть нечто несомненное. А в том, что такие предвзятости порождены пассивностью наблюдателей, вырабатывающих методы понимания происходящего в условиях такой собственной и всем предписываемой пассивности.

Как мне представляется, гениальность того, что сказано Марксом в «Тезисах о Фейербахе», имеет именно методологический и только методологический характер. Понимаю, что такое отношение к фразе из этих «тезисов» о философах, которые «лишь различным образом объясняли мир, но дело заключается в том, чтобы изменить его» (Die Philosophen haben die Welt nur verschieden interpretiert, es kommt aber drauf an, sie zu verӓndern), не является общепринятым.

Но разве не понятно, что либо это высказывание бессмысленно, либо оно имеет именно методологический характер. Потому что вне методологии противопоставлять понимание мира его преобразованию бессмысленно. Потому что нельзя преобразовывать мир, не понимая его. Другая точка зрения озвучивается в знаменитом анекдоте про секретаря обкома, который, в отличие от обезьян, всё время тряс шест с привязанным бананом, не желая думать о том, как сбить банан с шеста при помощи другого шеста. А на совет, что надо подумать, ответил: «Что тут думать — трясти надо!».

Может быть, секретарь обкома исповедовал данную концепцию, именуемую волюнтаристской и настаивающей на приоритете действия над мыслью. Но уж Маркс-то точно ее не исповедовал.

Что же тогда означает сказанное им в «Тезисах о Фейербахе» по поводу скудоумия философов? Означает оно только то, что философы сами не участвуют в политическом сражении за судьбы мира. А не участвуя в этих сражениях, то есть являясь пассивными наблюдателями, они превращают всю методологию в герменевтику пассивного наблюдения. Они не могут перейти от пассивного наблюдения к активному, потому что, будучи сами пассивными, они эту пассивность распространяют на мир, который соответствующим образом объясняют.

Маркс же говорит о том, что, становясь активным участником борьбы за судьбы мира, ты иным способом понимаешь устройство мира именно через это участие в активной борьбе. И на этой основе можешь иначе понимать мир! Понимаете?! Он не отказывался от понимания мира, он говорил о другом понимании мира за счет участия в его судьбе. Начинаешь принимать участие в судьбе, тогда-то начинаешь понимать иначе. А иначе ты и мира не поймешь, потому что при неучастии в борьбе за его судьбу, мозги твои определенным образом переустроятся, запрограммируются на это неучастие. И тогда пиши пропало. Не только мира не изменишь, но в интеллектуальном плане не получишь должного понимания происходящего.

(Продолжение следует.)