Судьба гуманизма в XXI столетии

Специфичность обсуждения масонской темы состоит в том, что эту тему в основном обсуждают обнаружители чудовищного и губительного для человечества масонского зла. Я отличаюсь от этих обнаружителей масонского заговора тем, что для меня масонство а) очень различно по своему содержанию и б) является определенной формой организации элиты. Не более того, но и не менее.

Масонство — одна из форм организации элиты. Есть и другие. При этом масонская форма организации элиты, конечно же, существует и обладает определенной влиятельностью. Смешно было бы утверждать обратное. Но разве не существует других форм? Разве одной из таких форм не являются католические ордена, охотившиеся за масонством как за главным врагом на протяжении столетий? И продолжающие делать то же самое теперь. Но есть же и другие ордена — исламские (суфии, исмаилиты). Давно создало свои, по сути, орденские формы организации элиты православие. Свои формы создал иудаизм. Свои формы создали буддисты, даосы, индуисты и так далее. И всё это функционирует в современном мире.

В этой ситуации хлопать крыльями и орать: «Ой-ой-ой, масоны человечество губят!» — стыдно и глупо. Еще стыднее и глупее красить всё одной черной краской. Масонские ложи очень различны по ориентации, они порою беспощадно воюют друг с другом. Чаще всего воюют либеральные и консервативные масоны («Великий Восток» и национальные ложи). В последние десятилетия эта война приобрела острейший характер. А поскольку названные мною выше типы масонских лож ну уж никак не исчерпывают всего спектра подобных организаций, то надо... Стоп! О том, что надо, емко можно сказать, сославшись на одну анекдотическую притчу.

Исследуют интеллект обезьян. Для чего в вольере вешают на высокий шест банан, рядом кладут палку, с помощью которой банан можно сбить с шеста, и запускают в вольер обезьян.

Сначала выпускают высокоинтеллектуальную обезьяну. Она подходит к шесту, на котором висит банан, и начинает трясти его — безуспешно. Обезьяне говорят: «Думать надо!» Она оглядывается, берет палку и сбивает банан.

Потом выпускают не очень интеллектуальную обезьяну. Она видит банан, висящий на шесте, и начинает трясти шест. Ей три раза говорят: «Думать надо!» После третьего раза она прекращает трясти шест, берет палку и сбивает банан.

Неожиданно в вольер входит большой начальник, занятый в жизни, скажем так, управленческо-административной деятельностью. Он видит банан и начинает трясти шест. Трясет, трясет — банан никак не падает. Ему говорят: «Думать надо!» Он оборачивается и говорит: «Чего тут думать? Трясти надо!»

Так вот, мне кажется, что «трясти» (чем и занимаются все конспирологи, охотящиеся за «всесильным масонским злом») — ну уж никак не надо, а вот думать надо. Исследовать надо. Зрячим быть по-настоящему надо. А потому надо противопоставлять масоноведов, как бы скудны ни были их данные, конспирологам и ориентироваться на масоноведов, поскольку они все-таки думают, а не «трясут».

Ну так вот.

Не сплетни конспирологов, а данные профессиональных масоноведов, таких как обсужденный мною Морамарко, позволяют предположить, что Гёте впервые вступил в масонскую ложу (тоже содержащую в себе название «Амалия») двадцатилетним юношей. И что ввел его в масонское движение очень крупный немецкий философ и публицист Иоганн Гердер (1744–1803), один из главных идеологов так называемой «Бури и натиска», которого мы уже обсуждали.

Якобы (в таких деликатных вопросах всегда надо говорить «якобы») это первое соприкосновение Гёте с гердеровским масонством произошло в Страсбурге, где Гёте учился в течение недолгого времени. И якобы именно в Страсбурге Гёте, в том числе и под влиянием Гердера, проникся мистицизмом определенного типа и сделал первые наброски к своему «Фаусту».

Для нас крайне важно, каков именно был этот тип мистицизма, потому что мистицизм мистицизму рознь. Но никакой масоновед на этот вопрос не ответит. А конспирологи нагородят любой ахинеи, так что пока что давайте ограничимся тем, что сказано выше. «Проникся мистицизмом» и всё.

Ограничившись же и оговорив, что ограничиваемся не абы как, а «пока что», двинемся дальше.

7 ноября 1775 года, лет этак через пять после своих первых страсбургских соприкосновений с масонством, Гёте перебирается в Веймар и поступает на службу к герцогу Карлу Августу. В 1783 году Гёте становится главой веймарского правительства. И именно тогда он дает ту расписку, про которую я уже сказал выше, что если она является поддельной, то речь идет об очень хорошей подделке. И что в таких случаях надо говорить, что, может быть, речь идет о хорошей подделке, а может быть, речь идет и не о подделке.

«Но причем тут Карл Август?» — спросит читатель. А вот причем.

Первым известным немецкому масоноведению представителем аристократического немецкого масонства был граф Альберт Вольфганг Шамбург-Липпе (1699–1748). Липпе вступил в одну из лондонских масонских лож в 20-е годы XVIII века. А 14 августа 1738 года с Липпе беседовал кронпринц Фридрих II, ставший королем Пруссии в 1740 году и уже при жизни названный Фридрихом Великим.

Фридрих II (он же — Старый Фриц) был третьим сыном Фридриха Вильгельма I и Софьи-Доротеи Ганноверской (вспомним наше предшествующее обсуждение проблемы Ганноверской династии и ее отношений с Англией и Стюартами).

Кстати, Фридрих II — культовая фигура для нацизма, который в экзотерическом варианте страстно боролся с масонством, а в эзотерическом варианте относился к тем или иным модификациям оного существенно иначе.

Будучи кронпринцем, будущий Фридрих Великий стал масоном, а взойдя на королевский трон — аж гроссмейстером берлинской ложи Aux Trois Globes («Три Глобуса»).

Справки ради сообщаю, что в это время в Германии масонских лож было очень и очень много. Это и ложа «Трех Глобусов», и ложа «Трех белых орлов», и ложа «Трех золотых мечей», и ложа «Трех лебедей».

Пышным цветом расцвело различное масонство, как франкмасонское, так и иное.

Функционировала так называемая шотландская ложа «Гармония». Дружественная ей шотландская же ложа «Союз».

Существовали ложи, ориентированные на систему так называемого строгого послушания. А также ложи более упрощенные.

Функционировал пресловутый Клермонтский капитул.

Из уст в уста передавались рассказы о том, что тамплиеры в 1314 году перебрались в Шотландию и продолжили там свою тайную деятельность, наследниками которой являются определенные шотландские масонские ложи.

Функционировали неотамплиеры.

Не имея здесь возможности обсуждать всё это хотя бы вкратце, я предлагаю сосредоточиться на ложе «Трех Глобусов», созданной прусским королем Фридрихом II, возглавившим это «почтенное начинание».

Гёте двигался по ступеням карьерной лестницы в Веймаре. Влияние прусского короля на маленькое Веймарское государство было огромным. И есть самые серьезные основания предполагать, что Гёте был интегрирован в масонство окончательно именно высшей аристократией — берлинской и веймарской. В приведенной мною рукописной — то ли подлинной, то ли нет — расписке Гёте упоминается некий легационный советник Боде. Это Иоганн Иоахим Кристоф Боде (1731–1793) — известный музыкант, переводчик и книгоиздатель, издававший, в том числе, и Гёте. О роли Боде в немецком масонстве, о его попытках создать единую национальную ложу Германии известно из вполне достоверных источников. Оговорив всё это и еще раз подчеркнув, что величайшие творцы действуют не по указке масонских лож, мы можем вернуться к гётевскому «Западно-восточному дивану» и той цитате из этого произведения, с которой начинает свои размышления о культе матерей обсужденный нами весьма подробно юнгианец Эрих Нойманн.

Я уже сообщал читателю о том, что Гёте к написанию «Западно-восточного дивана» подтолкнул перевод поэтического сборника «Диван», автором которого являлся великий персидский поэт и суфийский шейх XIV века Хафиз (Шамсуддин Мухаммад Хафиз Ширази). Я уже сообщил также и о том, что перевел хафизовский сборник «Диван» некий барон Йозеф фон Хаммер-Пургшталь.

Перевод, осуществленный этим аристократом, известным дипломатом и востоковедом, восхитил Гёте. Он приступил к написанию «Западно-восточного дивана» в 1814 году и закончил это произведение в 1819 году. Интерес Гёте к восточной философии вообще и суфизму в частности был весьма велик. Я не берусь утверждать, что этот интерес подогревался описанными мною выше масонскими историями. Но можно утверждать другое — что для Гёте восточная поэзия была в чем-то даже более привлекательна, нежели западная, что Гёте восхищался творчеством трех восточных великих средневековых поэтов-суфиев:

Великого среднеазиатского поэта, суфийского деятеля Алишера Навои (1441–1501).

Великого таджикско-персидского поэта и суфийского шейха Саади (Абу Мухаммад Муслих ад-Дин ибн Абд Аллах Саади Ширази, 1203–1291)

И великого персидского поэта и суфийского шейха Хафиза.

Обращаясь в своем стихотворении «Отражение» к почитаемому им Хафизу, Гёте адресовал ему следующие строки:

Пускай я весь — твое лишь отраженье,
В твой ритм и строй хочу всецело влиться,
Постигнуть суть и дать ей выраженье,
А звуки — ни один не повторится,
Иль суть иную даст их сопряженье,
Как у тебя, кем сам Аллах гордится.

Обращает на себя внимание и другое стихотворение из «Западно-восточного дивана». Оно называется «Блаженное томленье». Привожу его полностью.

Скрыть от всех! Подымут травлю!
Только мудрым тайну вверьте:
Все живое я прославлю,
Что стремится в пламень смерти.

В смутном сумраке любовном,
В час влечений, в час зачатья,
При свечей сиянье ровном
Стал разгадку различать я:

Дух окрепнет, крылья прянут,
Путь нетруден, не далек,
И уже, огнем притянут,
Ты сгораешь, мотылек.

И доколь ты не поймешь:
Смерть — для жизни новой,
Хмурым гостем ты живешь
На земле суровой.

Последнее четверостишье (в прекрасном переводе Вильмонта) на немецком языке звучит так:

Und so lang du das nicht hast,
Dieses: Strib und werde!
Bist du nur ein trüber Gast
Auf der dunklen Erde.

Если переводить эти строки, не стремясь к передаче поэтического звучания, то получится следующее:

И пока у тебя этого нет
Вот этого: умри и стань, превратись
Ты лишь мрачный, печальный хмурый гость
На этой темной земле.

Формула «умри и стань, превратись» (она же — умри и возродись) является канонической для суфизма.

В целом «Западно-восточный диван» Гёте — это гимн человеческой любви в ее специфическом суфийском понимании. Гёте осознает, что восхищающий его Хафиз соединил две традиции так называемой любовной газели.

Газель — это строфа арабского стихосложения, являющаяся очень распространенной формой поэтического творчества. Самые блистательные газели создавали Саади и Хафиз. Обычной темой газели является описание красоты возлюбленной, рассказ о ее неверности, жестокосердии, о разлуке и страдании влюбленного. Не имея возможности описывать историю данного жанра, укажу лишь на то, что есть две традиции любовной газели.

Первая — омаритская. В ней воспевается тонкое любовное наслаждение.

Вторая — азраитская. В ней любовь воспевается не как наслаждение, а как страдание, финалом которого является смерть.

Хафиз восхищал Гёте именно тем, что он соединял обе эти традиции. На востоке многие считают, что Гёте просто исповедовал ислам, суфийский, разумеется.

Остерегаясь подобных крайностей, обратим всё же внимание на то, что «Западно-восточный диван» Гёте является чем-то бо́льшим, нежели простая попытка западного великого поэта поупражняться в восточном духе. Слишком долго Гёте это писал. Слишком тщательно работал над воплощением замысла. И, наконец, сама тема вечной женственности в «Фаусте», а также тема Фауста как мага, подрядившего на определенные услуги джинна под названием Мефистофель, говорят об очень серьезном отношении Гёте к восточным мистическим традициям.

Оговорив всё это, могу вернуться к книге одного из крупнейших соратников Юнга Нойманна. Первая часть этой книги начинается с обсуждения мифа о сотворении. Нойманн обсуждает этот миф, ссылаясь на определенные строки из «Западно-восточного дивана» Гёте. Перед тем, как сообщить читателю, какие именно строки приводит Нойманн, я процитирую всё стихотворение в связи с его особой важностью. Речь идет о стихотворении из «Книги Гафиза. Гафиз-наме». Оно называется «Безграничный».

Ко всей «Книге Гафиза» есть эпиграф.

Как невесту, Слово ждет

Дух — его жених.

Брак их знает, кто поет,

О Гафиз, твой стих.

Оговорив, что такой эпиграф очевидным образом погружает стихотворный текст в мистический контекст (дух как жених, слово как невеста), я привожу текст стихотворения, фрагмент которого использовал в качестве эпиграфа обсуждаемый нами Нойманн.

Не знаешь ты конца, тем и велик.
Как вечность, без начала ты возник.
Твой стих, как небо, в круговом движенье.
Конец его — начала отраженье,
И что в начале и в конце дано,
То в середине вновь заключено.

Таинственно кипит, не остывая,
В тебе струя поэзии живая.
Для поцелуев создан рот,
Из чистой груди песня льется,
Вина всечасно горло ждет,
Для блага ближних сердце бьется.

И что мне целый мир? Судьбою
Тебе да уподоблюсь я!
Гафиз, мы будем как друзья!
Сквозь боль и радость бытия,
Любовь и хмель пройду с тобою,
И в этом счастье — жизнь моя.

Но будь неповторимо, Слово,
Ты старше нас, ты вечно ново!

В качестве эпиграфа Нойманн берет следующие строки из этого стихотворения:

Конец его — начала отраженье,
И что в начале и в конце дано,
То в середине вновь заключено.

Нойманн не без основания утверждает, что адресация к тому, конец чего является отражением начала, к тому, что построено по схеме, предполагающей, что нечто заключено в начале, конце и середине, — это уроборос.

Уроборос — это свернувшийся в кольцо змей, кусающий себя за хвост. Уроборос — это очень древний символ. Может быть, один из самых древних. Где именно и когда зародился этот символ, установить трудно. Но в западную культуру этот символ перешел, видимо, из Древнего Египта. Известны древнеегипетские изображения уробороса, датированные периодами между 1600 и 1100 годом до нашей эры.

В начале 2000-х руководимый мною исследовательский центр проводил несколько экспедиций, знакомясь с древнеегипетскими религиозными верованиями и их отражением в храмовой архитектуре. Одной из самых интересных была поездка в Абидос, очень важный центр египетской древности. В Абидосе, на стенах храма Осириса высечено изображение свернувшейся в кольцо змеи, она же — уроборос. Нам объясняли, что уроборос является как бы стражем подземного мира, и что он в то же самое время маркирует собою пограничный момент между смертью и перерождением.

В понимании древних египтян уроборос был олицетворением вселенной, рая, воды и звезд.

В Древнем Китае первые упоминания об уроборосе датируются аж 4200 годом до нашей эры.

В индуизме этот уроборос тоже играет важную роль. На нем — именуемом змеем Шешей — восседает бог Вишну.

В германо-скандинавской мифологии форму уробороса принимает Ёрмунганд — морской змий, опоясывающий всю землю и вцепившийся в собственный хвост. Считается, что в конце времен Ёрмунганд выйдет из Океана и отравит Небо. Бог Тор снесет этому змею голову, но сам умрет от змеиного яда.

В учении гностиков уроборос является отображением конечности материального мира. Один из очень важных ранних гностических трактатов «Pistis Sophia» (датируется III или IV веком нашей эры), повествуя о материальной тьме, утверждает, что «материальная тьма есть великий дракон, что держит хвост во рту, за пределами всего мира и окружая весь мир».

В Древней Греции уроборос символизировал собой процессы, не имеющие ни начала, ни конца.

Некоторые исследователи склонны обнаруживать уроборос даже в Месоамерике, например, у ацтеков.

Алхимики апеллировали к уроборосу как к воплощению цикла смерти и перерождения, великому змею, кусающему себя за хвост и олицетворяющему этим завершение процесса алхимической трансформации.

Уроборос фигурирует в эмблематике международного теософского общества, а также на гербовой печати разного рода масонских лож.

Для Карла Густава Юнга, учителя Нойманна, уроборос символизировал собой некое единство противоположностей: с одной стороны, он является символом темноты и разрушения, но одновременно он же является символом плодородности и творческой потенции.

Эрих Нойманн, развивая идею Юнга, рассматривает уроборос как метафору ранней стадии развития личности, а также метафору недифференцированности на этой ранней стадии инстинктов жизни и смерти, любви и агрессии. Ранней уроборической стадией развития индивидуума, по Нойманну, является та стадия, на которой человеческая индивидуальность, она же — Эго, входит в конфронтацию с неким архетипом мировых родителей.

Нойманн, процитировав строки из «Западно-восточного дивана», обращается к этой самой уроборической стадии. Он утверждает, что «мифологические стадии эволюции сознания начинаются с того, что Эго полностью принадлежит бессознательному, и ведут к такому состоянию, когда Эго не только осознает свое собственное положение и героически его отстаивает, но также обретает способность расширять и соотносить свои познания посредством перемен, свершившихся в результате его собственной деятельности».

Нойманн подчеркивает, что это происходит не сразу. И что на первой стадии (которую он называет первым циклом мифа — мифом сотворения)«мифологическая проекция психического материала проявляется в космогонической форме. <...> Эго и человек находятся <...> в стадии возникновения, и их рождение, страдание и высвобождение составляют фазы мифа сотворения».

Итак, вначале, как утверждает Нойманн, всё не расчленено: «В начале существует совершенство, целостность. Это первоначальное совершенство может быть «обозначено» или описано лишь символически; его сущность не поддается никакому другому описанию кроме мифического, потому что то, что описывает — Эго, и то, что описывается — начало, предшествующее любому Эго, оказываются несоизмеримыми величинами, как только Эго пытается охватить свой предмет концептуально, как сущность сознательного».

Затем наступает то, что Нойманн называет стадией разделения Прародителей Мира. На этой стадии, как утверждает Нойманн, «зародыш сознания личности наконец-то утверждает себя. Всё еще оставаясь в рамках мифа сотворения, он вступает во второй цикл, а именно, в миф героя, в котором Эго, сознание и человеческий мир начинают осознавать самих себя и свое достоинство».

Подробно рассматривая символику уробороса у разных народов мира, обсуждая связь этой символики как с самыми начальными стадиями развития человечества, так и с самыми начальными стадиями формирования человеческого индивидуума, утверждая единство двух этих начальных стадий, Нойманн далее переходит к интересующей его следующей стадии — стадии разделения Прародителей Мира.

Нойманн пишет: «Когда Эго начинает избавляться от отождествления с уроборосом, и прерывается его связь с лоном, оно занимает по отношению к миру новую позицию. Взгляд индивида на мир меняется с каждой стадией его развития, а трансформация архетипов и символов, богов и мифов является одновременно и выражением, и инструментом этой перемены. <...> В результате мир становится двойственным. Бессознательная жизнь природы, которая является также и жизнью уробороса, сочетает в высшей степени бессмысленное разрушение с величайшей осознанностью инстинктивного созидания. <...> Мир, воспринимаемый пробуждающимся Эго человечества — это мир матриархата, описанный И. Я. Бахофеном, с его богинями материнства и судьбы. Злая, пожирающая мать и добрая мать, щедро дарящая свою любовь, — две стороны великой уроборической Матери Богини, властвующей на этой психической стадии».

Заметим, что Нойманн рассматривает и процессы оформления индивидуума, и процессы оформления человечества как такового. Он считает, что индивидуум повторяет в своем развитии те процессы, которые протекали при формировании человечества. Я не призываю читателей разделять идеи Нойманна. Лично для меня, повторюсь еще раз, и Нойманн, и его учитель Юнг слишком сильно противопоставляют свою эзотерическую психоаналитику той экзотерической психоаналитике, к которой они пытаются свести собственные представления, дабы, прошу прощения, дурачить голову и своим пациентам, и человечеству в целом. Но обнаружить эту игру — не значит свести к нулю важность определенных построений. А главное — компетенцию тех, кто эти построения осуществляет. Отдавая должное культурологической и религиоведческой компетенции Нойманна, предлагаю читателю двигаться в потоке рассуждений данного автора, отделяя в этих рассуждениях то, что относится к компетентности, от того, что относится к двусмысленной эзотерико-психоаналитической заданности.

Нойманн утверждает, что по мере развития индивидуума и человечества нарастает двойственность уроборической Матери Богини. И что «эта растущая двойственность порождает такую же двойственную позицию Эго по отношению к архетипу, во власти которого оно всё еще находится.

Подавляющая сила бессознательного, то есть пожирающий, разрушающий аспект, в котором оно также может проявиться, предъявляется в образе злой матери или покрытой пятнами крови богини смерти, чумы, голода, потопа, силы инстинкта или наслаждения, влекущего к разрушению. Но в образе доброй матери она изображает изобилие и достаток, дарительницу жизни и счастья, плодородную землю, рог изобилия плодотворного лона. Она выражает инстинктивное знание человечества о глубине и красоте мира, великодушии и милосердии Матери-Природы, которая изо дня в день выполняет обещание искупления и воскрешения, новой жизни и нового рождения».

Внимательно исследуя именно матриархат Бахофена, который «соответствует той стадии, когда Эго-сознание не развито и всё еще растворено в природе и мире», Нойманн приводит высказывание самого Бахофена: «Как раз не земля имитирует женщину, а женщина подражает земле. Древние считали, что брак имеет сущность земли; вся терминология матримониального права заимствована из сельского хозяйства», и обращает наше внимание на то, что Бахофен, делая такое утверждение, ориентируется на высказывание Платона о том, что «не земля подражает женщине в том, что она беременеет и рожает, но женщина — земле».

Далее Нойманн пишет: «На этой стадии развития правит образ Матери Богини с Божественным Младенцем. Она подчеркивает нуждающуюся и беспомощную сущность ребенка и защитную сторону матери. В образе козы мать вскармливает Критского мальчика Зевса и защищает его от пожирающего отца. Исида возвращает мальчика Гора к жизни, когда его кусает скорпион, и Мария защищает Иисуса, убегая от Ирода, точно так же, как Лето прячет своих божественно зачатых детей от гнева враждебной Богини. Младенец — это бог-спутник Великой Матери. Как ребенок и Кабир, зависимое от нее существо, он располагается рядом с ней и чуть ниже. Даже для молодого бога Великая Мать является судьбой. Тогда насколько же это истинно для младенца, сама сущность которого заключается в том, чтобы быть придатком ее тела».

Нойманн медленно движется к раскрытию интересующего нас образа Лилит, а значит — и ко всему, что связано с двойственностью тех представлений о вечной женственности, которые транслировал Гёте. Если мы хотим всерьез разобраться в этой двойственности, необходимо следовать за мыслью автора если не с такой же медлительностью, то хотя бы без излишней торопливости. Результат оправдает эту неторопливость.

(Продолжение следует.)