Судьба гуманизма в XXI столетии

Мне сейчас придется обсуждать с читателем очень непростую тему, весьма, на первый взгляд, далекую от всей той скверны, которая стучится в наши двери. Но что это за скверна? Если мы этого не поймем, то можно просто обсуждать каждый отдельный стук. Она, мол, скверна, сегодня так постучала, а завтра — этак. Но мы же не хотим просто описывать каждый отдельный стук: сегодня — Донбасс, завтра — ИГИЛ, потом — ИГИЛ и Донбасс вместе, а в итоге... Что в итоге?

Специалисты по актуальной политической проблематике фактически не могут ничего сказать о случившемся. Россия постоянно поднимает ставки. В принципе, это не могло бы не радовать, если бы такое поднятие внешнеполитических ставок сочеталось с выдвижением нового проекта организации нашей жизни. Но новый проект не выдвигается. А бесконечно повышать внешнеполитические ставки, не выдвигая нового проекта, невозможно. Потому что поднятие ставок, начиная с какого-то момента, не просто порождает принципиально новые ответные реакции, оно порождает новую среду. А в новой среде необходимо действовать по-новому. Тут, если прибегать к цитатам из нелюбимых мной Стругацких, опыт и впрямь «перестает быть условием адаптации».

Но политическая элита не хочет признавать того, что среда изменилась, причем фундаментально. Подумаешь, говорит она, мы отреагировали на них, они отреагируют на нас. Но среда — всё та же. Кое-кто из читателей помнит, что, выступая на Красном марше два года назад, я сказал: «Политическая элита уверена, что холодной войны не будет. Дай бог, чтобы она оказалась права. Но я уверен, что холодная война неизбежна». Поверь, читатель, я имел основания для подобного высказывания.

Ведь что значит «Мы отреагировали на них, а они — на нас, но среда осталась прежней, то есть не возникло новой среды под названием холодная война»? В переводе с языка политической риторики на язык поясняющих образов это означает следующее: «Ваня наехал на меня. Я отреагировал на наезд. Ваня — на мою реакцию. Но мы по-прежнему живем в городе Москве и ходим на работу. А также отдыхаем в соответствующих питейных заведениях». Всё так. Если только одна из этих реакций не привела к печальному исходу. А печальный исход не породил тюремного заключения. Если же произошло именно это, то надо заниматься реагированием на импульсы, подаваемые новой средой. Ты же не какой-нибудь уличный хулиган, готовящийся сесть в тюрьму и изучающий правила тюремного поведения. Ты тут на новенького. Ну и скажи себе, что прежний опыт перестал быть условием адаптации, и начинай выстраивать новую систему реакций на новые стимулы. Это — в случае если можно спастись за счет адаптационно-ситуационного поведения, в основе которого лежит правило «воздействие — реакция — новое воздействие — новая реакция и так далее».

Но далеко не всегда ситуационно-адаптивное поведение, пусть даже самое умелое и решительное, позволяет получить искомый результат. Все мы, читатель, большую часть времени адаптируемся и ситуационно реагируем. Иногда — резко, то бишь огрызаемся. Но ведь не всегда мы только адаптируемся и реагируем. Я вот, например, создавая театр или аналитический центр, а также строя общественно-политическое движение, не только адаптировался и реагировал, ориентируясь на ситуацию. То есть я, как каждый живой человек, в существенной степени занимался этим. Но я занимался не только этим. Я еще и осуществлял проекты. То есть я мыслил и действовал одновременно в трех форматах.

Первый — ситуационно-адаптивный. Он почти всегда доминирует, но не всегда его доминирование является абсолютным.

Второй — рефлексивный.

И третий — проективный.

Проективный — это когда ты всё подчиняешь проектному заданию. Но ты не может проективно мыслить и действовать, не включая рефлексивный регистр. Тебе нужно увидеть картину — всю целиком. А это позволяет сделать только рефлексивное мышление. Сначала — оно, а потом — проективность. Конечно, когда всё ограничивается рефлексивностью, то ничего не сделаешь. Не зря Гамлет сказал: «Так всех нас в трусов превращает мысль». Но нельзя вслепую делать проект. Жить вслепую можно, а проект делать нельзя. И это очевидно.

Хочу подчеркнуть, что ситуационно-адаптивное мышление и поведение всегда должно доминировать, а у осторожных политиков — в особенности. Всегда надо оставлять себе свободными руки для любых действий. А проективность и рефлексивность в каком-то смысле сковывают. Кроме того, нет высших и низших форм мышления и поведения. Человек может быть очень эффективным в ситуационно-адаптивном смысле. У него этот регистр мысли и поведения может быть мощным, правильным. И напротив, бывает, что мы имеем дело со слабой, неэффективной рефлексивностью и идиотским проективным зудом. А также с плохими ситуационно-адаптивными рефлексами.

Так что в моих словах нет ни проклятия ситуационно-адаптивному началу, ни восхваления началам рефлексивному и проективному. Я просто описываю ситуацию. И констатирую, что среда фундаментально изменилась, а адаптируются и ситуационно реагируют так, как будто бы она не изменилась. Как будто бы из этой среды «всего лишь» поступают новые импульсы, требующие более серьезной мобилизации своего ситуационно-адаптивного потенциала. Увы, это не так.

Приведу простейший пример.

И Российская империя, и Советский Союз очень хотели, причем всегда, получить позиции в Средиземном море и на Ближнем Востоке в целом. После Второй мировой войны нам обещали базу в Триполи и какие-то возможности в проливах. Нас обманули. Мы обиделись. Мы предполагали, что Израиль может стать коммунистической страной. Но Израиль нас обманул. Тогда мы начали разыгрывать антисионистскую карту и схватились — уже при Хрущеве — за Гамаль Абдель Насера и руководимый им Египет. Насер играл со всеми — и с нами, и с фашистами. Но с нами он как-то играл. И в Сирии (а также вообще окрест Израиля) мы за счет антисионистских посылов сумели что-то получить, но не много.

Вскоре Насера сменил Садат, и Египет полностью лег под США. В Сирии мы имели, образно говоря, небольшой пакет политических акций. Потому что и Сирия, и все другие, включая друга господина Примакова Саддама Хусейна, играли не только с нами, но и с нашими противниками. А нам за то, чтобы играли еще и с нами, приходилось сдавать компартии. И мы их сдавали почем зря. Потом распался Советский Союз. Мы остались с очень небольшим пакетом акций в Сирии. И всё.

С нами сирийское руководство при этом не играло по принципу передачи нам контрольного пакета политических акций. Основной пакет политических акций был в руках Запада. Отец Башара Асада с Западом играл почем зря, сына сделал западным человеком. Так что казалось, что и нам придется удовлетворяться небольшими пакетами акций в сомнительных геополитических ближневосточных мероприятиях. А что теперь получается? Если мы спасем Асада, а американцы будут по-прежнему его проклинать, то мы получаем в асадовской Сирии даже не контрольный пакет, а просто 100 % акций. Вместе с Ираном, разумеется, но нас это вполне устраивает.

В Иране у нас тоже хороший пакет политических акций. Иран берет под контроль шиитский Ирак.

ИГИЛ из Сирии мы вытесним в Ирак. И рано или поздно суннитское умеренное руководство Ирака тоже передаст нам пакет акций. А кому еще его передавать при таком-то раскладе?

Какой-то пакет акций нам передаст потом и Афганистан. С Китаем мы в доле. А это определяет поведение Пакистана. И с Индией мы в хороших отношениях. И с «Хезболлой». А это значит, что Израиль, видя что происходит, тоже как-то нач­нет производить переоценку нашей ценности. Вслед за ним это сделает и Египет, то есть, если точнее, — он уже это делает. Ну и что получается? Что мы можем укорениться на Ближнем и Среднем Востоке так, как не укоренялись ни Российская империя, ни СССР? А американцы на это будут просто смотреть? Это же для них ключевой регион, это даже не Украина!

Если американцы на это просто будут смотреть, то надо говорить о полном вырождении американской элиты. О мирном умирании США. Можно ли об этом говорить? Не могу дать окончательный ответ, потому что не знаю молодую американскую элиту. Но если она хоть капельку похожа на ту американскую элиту, которую я знаю, то ни о каком мирном умирании США речи быть не может. Ядерной войны с нами американцы тоже не хотят. Значит, они должны были бы ответить по полной программе, мобилизовав своих в Москве. И насытив их всеми желанными для холуев США возможностями. Но американцы этого не делают. Они что-то как бы в полусне сооружают. Но никаких резких, мощных телодвижений на единственном приемлемом для них направлении они не осуществляют. Они нашей дестабилизацией по-настоящему не занимаются. Я понимаю, что мы о чем-то как-то с ними договорились. Но всерьез, по-крупному нам с ними договариваться не о чем. Я в этом убежден.

А значит, американцы (если только они не начали мирно умирать) начинают сооружать что-то очень масштабное. Ну, например, халифат. Причем исступленно радикальный, обобщенно игиловский. Для того, чтобы это полноценно сооружать, то есть осуществлять такой суперпроект, нужно обладать и проективностью, и рефлексивностью, и мощным ситуационно-адаптивным аппаратом. Я не убежден, что он есть. Симптомы того, что американцы это сооружают, — налицо, но только симп­томы. А тут нужен другой масштаб осуществляемой, а не декларируемой заявки на переустройство мира. Если эта заявка есть — всё понятно. Нас хотят столкнуть с халифатом. Причем весьма специфическим. Нам всё равно придется с ним сталкиваться. Потому что он на нашу территорию претендует. Халифат устроен именно так — он не может ограничиться территориями, где его примут на ура. Он должен наступать на другие территории.

Это не Афганистан. Это — круче. И не надо говорить, что этого можно было избежать. Этого избежать невозможно. Но это нельзя осуществлять в нынешнем полурасслабленном состоянии потребительского кайфа. Надо срочно переводить страну на рельсы другого существования. То есть осуществлять проект. Это в случае, если американцы действительно сооружают халифат. Повторяю, кое-что об этом свидетельствует. Но именно кое-что.

А если нет? Тогда надо предположить, что на поверхность всплывают какие-то очень мощные подспудные силы. Мои зарубежные друзья говорят, что суммарный потенциал ИГИЛ — выше 300 тысяч человек. И что он будет нарастать. И что раньше или позже все под ИГИЛ лягут. Помните, Буш после удара в 2001 году по башням-близнецам целых два месяца говорил, что он — крестоносец? Потом ему так кто-то, говоря фигурально, а может быть и не только, врезал по башке, что он заткнулся. А Кондолиза Райс заговорила про халифат — мол, почему бы его не совместить с демократией.

Что это значит? Что американцы испугались совокупной силы халифатизма. А мы? Мы не боимся этой силы, которая рано или поздно будет подпитываться американцами гораздо более форсированно, чем сейчас?

Хорошо, мы храбрые, и я рад, что мы храбрые. Но чем это подкрепляется? Ведь такую храбрость надо действительно подкреплять проективностью. А значит, и рефлексивностью. Это если речь идет об американской игре. А если речь идет о чем-то другом, более сложном?

Шекспировский Макбет, увидев призрак убитого им Банко, спрашивает: «Кто это сделал, лорды?» То есть он не верит в призрак. Он считает, что лорды кого-то одели в простыню и ему показывают. Кто-то, одетый в простыню, — это и есть США, которые сооружают халифат. А если это не кто-то в простыне, а призрак Банко? Если мир приведен в движение развалом СССР и начались тектонические подвижки? Что, если это так? Что, если действительно главным являются раскованные звериные инстинкты, обрушенные константы и скрепы, стихийное и сознательное складывание постмодерна и контрмодерна на месте модерна? А главное — отсутствие гуманистической перспективы?

(Продолжение следует.)