Судьба гуманизма в XXI столетии

В предыдущем номере я одновременно обсуждал и судьбы человеческие, и определенные черты современного российского быта, обнаруженные мною в ходе еженедельных поездок в Александровское, где «Суть времени» пытается перейти от обсуждения судеб человеческих к деланию конкретных (а через это и общечеловеческих) судеб.

При этом я предложил читателю две связи между бытовой конкретикой, мною в предыдущей статье до конца не описанной, и общечеловеческой проблематикой.

Первая связь — символ поезда. Тут ведь что мои «сапсаны» и «ласточки», что поезд Экзюпери, в котором едут люди, отчужденные от своей моцартовской сути, что рассуждения Луи Арагона о народе как пассажире некоего непрезентабельного вагона.

Вторая связь — само это Александровское. Ведь и впрямь если общественно-политическое движение, заявившее о готовности реализовывать новый исторический проект, будет только рассуждать на общие темы, выступать с теми или иными требованиями, осуждать нынешних власть имущих и отрекомендовываться в качестве тех, кто изменит порядок вещей, — дело дрянь. Это вовсе не означает, что обсуждение общей — в том числе и метафизической — проблематики, проведение митингов, сборов подписей под письмами протеста, участие в выборах и так далее следует снять с повестки дня или же свести к минимуму. Никоим образом!

Все это необходимо не только продолжать осуществлять, но и усиливать. Что мы и начали делать, выступив против того, что сооружено властью вокруг Академии наук. Видимо, кто-то все-таки обратил внимание на мораторий, объявленный президентом вскоре после этого митинга. Мораторий, позволяющий хотя бы спасти собственность академии от совсем стремительного разграбления… Что ж, как говорят в таких случаях, пустячок, а приятно.

«Так вы хотите пробавляться такими, пускай и важными, пустяками?» — справедливо спросит нас требовательный читатель.

Никоим образом. Придавая большое значение конкретному гражданскому сопротивлению, чего бы оно ни касалось — судьбы семьи в России, судьбы нашей промышленности, нашего образования, нашей науки и так далее, — мы не желаем сводить свою деятельность к такому совершенно необходимому, но недостаточному гражданскому сопротивлению. Мы будем развивать такое сопротивление. И одновременно с этим заниматься иного рода деятельностью. Такой, как в Александровском, например.

Ведь задача Александровской коммуны отнюдь не в том, чтобы обустроиться и начать жить по иным, более благим или даже контррегрессивным правилам. Главная задача Александровской коммуны на сегодня (обращаю внимание читателя — именно на сегодня, то есть на этот год) — РАЗРАБОТКА И РЕАЛИЗАЦИЯ ВОССТАНОВИТЕЛЬНО-ОБНОВИТЕЛЬНЫХ ПРОГРАММ И ПРОЕКТОВ.

О задачах на более отдаленное будущее (на 2015 год, к примеру) я здесь говорить не хочу по очень многим причинам.

Что же касается восстановительно-обновительных программ и проектов, то они будут осуществляться. Одним из очень важных стартовых проектов «Сути времени» была фотовыставка «20 лет без СССР». Но если бы мы ограничились только совершенно справедливыми констатациями невероятной губительности этих 20 лет, мы ничем бы не отличались от Зюганова и других. То есть от тех, кто ограничивается констатацией губительности происходящего и преобразует эту констатацию в уютные депутатские кресла. Мы же хотим совсем другого. И потому сначала предъявляем обществу наглядные доказательства катастрофичности происходящего, а затем вступаем в реальную борьбу с этой катастрофичностью.

В Александровском было градообразующее предприятие, которое в советское время совсем неплохо работало. Жители поселка, построенного вокруг этого предприятия (именно такие поселки в России назывались слободами), жили достойной жизнью. Потом предприятие было приватизировано, то бишь прихватизировано. Прихватизаторы, менявшие друг друга, были в прошлом производственной верхушкой предприятия. Тесно связанные с предприятием человеческими узами, они не выдерживали груза, который падал на их плечи в связи с осуществлением ими этой самой прихватизации. Они спивались, уходили в небытие. Потом на их место пришли люди, гораздо менее тесно связанные с предприятием, и стали это предприятие холодно дербанить, передавая из рук в руки.

За 22 года предприятие почти умерло. И еще через год умерло бы окончательно. Корпуса не отапливались. Крыши даже не залатывались. Производство отсутствовало. Тут пришла «Суть времени». Корпуса уже отапливаются, с крышами всё в порядке. Жители (и особенно жительницы) поселка пребывают в глубоком недоумении.

Для того чтобы читатель точнее понял, о каком недоумении идет речь, расскажу лишь одну историю.

Сижу с «сутевцами» в одном из околозаводских зданий, которое нам предстоит восстанавливать. Вдруг в это здание заваливаются три девицы. Ну прямо как в «Сказке о царе Салтане». Две девицы почти трезвые, про третью этого сказать, к сожалению, нельзя. Но именно она вторгается в нашу «сутевскую» вечерю особенно активно. И начинает говорить: «Дядь, а дядь, возьми меня секретаршей». При этом и интонация, и жестикуляция не оставляют сомнения в том, каково, с ее точки зрения, реальное содержание этого секретарского занятия. Я вежливо парирую ее демарши и начинаю с ней беседовать. Она впадает в глубокое недоумение — почему, мол, ее и не выгоняют, и в секретарши немедленно не берут. Через несколько минут она начинает кричать: «Ты зачем какие-то надежды поселяешь, а, дядя? Вот уже в магазинах говорят, что ты и детский садик благоустроишь, и клубную жизнь иначе организуешь, и производство наладишь... А я не верю. Слышишь? Не верю! Ну не бывает так, и всё тут».

Я отвечаю: «Так ведь скоро увидишь. Или я это сделаю, или не сделаю».

От этого моего ответа барышня даже отчасти трезвеет. Ее начинает буквально корчить. И она яростно выкрикивает: «Сидишь тут, как Христос с апостолами, изображаешь из себя невесть что! Морочишь головы людям!»

Потом она меняет тон и начинает опять кривляться: «Дядь, а дядь, возьми меня секретаршей».

Это к вопросу о том недоумении, в котором пребывают жители поселка, лицезря «сутевцев» (поселенцев и волонтеров), работающих по 12–16 часов в день без выходных и реально преобразующих рухнувшие объекты, которые, как прекрасно понимали жители, рухнув окончательно, превратили бы весь поселок в помесь воровского шалмана и кладбища.

Но если можно восстановить и обновить один объект, разработав и реализовав соответствующие программы, то почему то же самое нельзя сделать с другим объектом? Или с 20 тысячами объектов? Это ведь как с пресловутой левитацией. Если род хомо сапиенс един и хотя бы один представитель этого рода может левитировать, то есть повиснуть в воздухе, то теоретически (подчеркиваю — чисто теоретически) каждый представитель хомо сапиенс может так же повиснуть в воздухе. Если несколько десятков «сутевцев», переехавших на поселение, и несколько сотен «сутевцев», приезжающих помогать им на выходные, могут разработать и реализовать программы восстановления и обновления одного объекта — то почему сотни тысяч таких же граждан (ведь «сутевцы» не инопланетяне, а обычные российские граждане) не могут разработать и осуществить программы и проекты, позволяющие восстановить и, главное, обновить несколько тысяч жизненно важных для России объектов, которые приведены в состояние, наглядно показанное на нашей выставке «20 лет без СССР»?

Если бы эти объекты были просто восстановлены, то это означало бы разработку и осуществление проекта 1.0. А если эти объекты будут восстановлены и обновлены, то это будет означать реализацию проекта 2.0. Да, это еще никоим образом не СССР. Но это уже 2.0. Это реальная контррегрессивная деятельность. Причем деятельность, которая способна повлиять на состояние дел в стране. Но еще в большей степени эта деятельность способна повлиять на состояние разума и эмоций тех, кто этим восстановлением и обновлением занимается.

Вокруг восстановления и обновления складываются очаги новой социально-культурной среды. Будучи самозначимыми, они вдобавок не могут не влиять на общий климат. Начинается трансформация «зоны Ч» изнутри. Начавшись, эта трансформация будет развиваться по той траектории, которая будет заложена в эту трансформацию субъектом, осуществляющим трансформацию. Конечно, жизнь будет вносить свои коррективы. Нам будут мешать это делать, нас будут проклинать и так далее. Что ж, «…тяжкий млат, дробя стекло, кует булат». Если мы стекло, то млат этих проклятий нас раздробит, и мы окажемся на исторической свалке. Так туда нам в этом случае и дорога. А вот в другом случае возникают очень скромные, но не нулевые шансы на историческое деяние.

Да, восстановить и обновить даже один локальный объект очень трудно. А уж о тысячах объектов и говорить не приходится. Но неужели мы совсем не верим в пробуждение макросоциальной созидательной энергетики? А почему, собственно, мы не верим? Кто мы такие, если не верим?

Кроме того, мы, засучив рукава в 2011 году, сразу сказали, что занимаемся почти невозможным делом. И осуществляем своего рода мистерию. Мало ли какое воздействие может оказать трудовая мистерия, если она сотворяется и врямь именно как мистерия…

В конечном итоге любое чудо — это отклик среды на предельную концентрацию воли. На ту самую когерентность, которая и творит историю и возвращает человеку его отнимаемую капитализмом сущность. Или когерентность, возвращение истории, а следом за нею и человеческой сути — или конец истории, а вслед за ним и конец гуманизма, неминуемо ведущий к концу человечества как такового. Дегуманизировано человечество быть не может. Или, точнее, будучи дегуманизированным, оно перестает быть человечеством. И тут, наверное, пора поговорить о гуманизме как таковом.

Как говорится в известной украинской присказке: «Що це таке і з чим його їдять?» Многие считают гуманизм явлением достаточно новым. Ну уж никак не более древним, чем классическая греческая античность. Другие даже ставят знак равенства между гуманизмом и Ренессансом, а то и гуманизмом и Просвещением. На самом деле гуманизму ровно столько лет, сколько и человечеству. В какие бы исторические глубины ни погружались вы в поисках ответа на вопрос о зарождении гуманизма — обнаруживается, что он уже вполне оформлен сообразно духу своей эпохи. И в любую религиозную эпоху (хоть в шаманскую, хоть политеистическую, хоть монотеистическую) высшие силы разделяются на партию друзей человека и партию врагов человека.

И у той, и у другой партии есть свои аргументы, обосновывающие ее идеологическую платформу. Оформляя высшие трансцендентальные кланы (в древнем Вавилоне, например, клан Энки и клан Энлиля), эти идеологии проникают внутрь человеческого сообщества. И раскалывают это сообщество на гуманистов и антигуманистов. Секуляризация вывела за скобку инобытийность (трансцендентальность, потусторонний характер) этих самых про- и антигуманистических сил. Да, такое выведение за скобки — это отнюдь не мелочь. Но принципы построения про- и антигуманистических идеологем, приемы, применяемые в политической борьбе про- и антигуманистическими силами, остались почти что теми же, какими они были в самые далекие от нас религиозные времена.

Война про- и антигуманистических сил всегда велась вокруг вопроса о сущности человека. Да, она могла вестись на далеких подступах к этому вопросу. Или на тех направлениях, где сокрытие сути спора (то есть того, что спор идет именно о сущности человека) осуществлялось наиболее умело.

Но если ты начинаешь раскрывать суть и следить за тем, как дальние подступы связаны со святая святых, то рано или поздно обнаруживаешь, что нет ничего, кроме вопроса о сущности человеческой. О ее наличии вообще и о ее содержании.

Неокончательная обусловленность человека теми средами, в которых он обитает, неподчиненность человека до конца той необходимости, которая диктуется ему самим фактом его обитания в этих средах, — вот что представляет собой сущность человеческая. Обеспечить человеку полное соединение с этой сущностью — значит сделать его человеком в полном смысле этого слова. Кто-то назовет такого человека новым человеком, а кто-то скажет, что соединение человека с его сущностью наконец-то превратит его в человека в подлинном смысле этого слова.

Ведь говорил же А. А. Богданов: «Человек еще не пришел, но он близко, и его силуэт уже ясно вырисовывается на горизонте».

Если сущность человека а) состоит в этом, б) может быть выявлена и в) может быть с человеком соединена до конца — то гуманизм обладает колоссальным потенциалом.

Но если сущность человека а) ничтожна, б) со временем все в меньшей степени подлежит оформлению, в) навеки заперта в сундук за семью печатями — то гуманизм — это жалкое, ничтожное шутовство.

К моменту, когда выяснилось, что капитализм не может соединить человека с его сущностью (знаменитая проблема отчуждения, блистательно раскрытая Марксом в ряде его работ), начались поиски другого уклада жизни. Мол, есть же сущность. И о-го-го, какая. Полнота жизни, человеческое счастье, оправдание скорбного человеческого удела (человек единственное существо, которое знает, что оно смертно, и живет) — все это связано с возможностью соединить человека с этой, о-го-го какой сущностью.

«А раз так — давайте соединять», — заявили гуманисты двух последних веков.

«Если такое соединение называется коммунизмом, — сказали они, — то да здравствует коммунизм!»

Так сказали одни, так скажем, наименее осторожные гуманисты. Более осторожные сказали чуть-чуть иначе: «Мы в принципе не против капитализма как такового. Нам главное, чтобы соединение человека с его сущностью произошло. Если оно может произойти при капитализме — пожалуйста. Но ведь оно не происходит. И тогда мы обращаем свой взор к коммунизму».

Весь XIX век осторожные гуманисты разводили турусы на колесах, оговаривая условия, при которых они принимают капитализм. А неосторожные эпатировали буржуазное общество своими радикальными антикапиталистическими речами.

Что же касается самого капитализма, то он, как кот Васька из басни Крылова, «слушал да ел». И докушался до мировой войны. К этому моменту он превратился из мирного Васьки, пожирающего домашние запасы, в тигра с окровавленными клыками, пожирающего человечество вообще и тех, кто читает тигру нотации, в частности.

Стало ясно, что капитализм фундаментально антигуманистичен. Параллельно с обнаружением этой фактической антигуманистичности шли иные, так сказать, не экспериментальные, а сугубо теоретические выявления этой же сути капитализма. Маркс тут внес решающую лепту. Но ведь не он один.

Итак, к 1917 году стало ясно, что капитализм никогда не соединит человека с его сущностью, что он не может и не хочет этого сделать. «Никогда»… Попробуйте сами понять и пережить эту ситуацию «никогда». В поэме Эдгара По «Ворон» нечто сходное этому пониманию и переживанию именуется «Nevermore». Тогда будет намного легче понять, в какой коллапс ввергло это «никогда» человечество к 1917 году.

Пребывая в этом состоянии, лицезря поля благополучной и рациональной капиталистической Европы, заваленные во славу чего-то миллионами человеческих трупов, человечество вдруг узрело свет с Востока. То бишь Великую Октябрьскую социалистическую революцию.

Началась новая эра. Точнее, эра обновления гуманизма, придания ему нового потенциала надежд и чаяний. «Вот-вот советские коммунисты выявят и дооформят эту самую человеческую сущность, — говорили западные как осторожные, так и неосторожные гуманисты. — Вот-вот они, преодолев отчуждение, соединят ее с человеком. И вот тогда начнется новая эра, эра подлинной человечности, эра человеческой эмансипации, по Марксу».

Как должен был поступить враг гуманизма, наблюдавший за подобными мало для него симпатичными судорогами? Если этот враг понимал суть происходящего, то он неизбежно должен был поставить перед собой несколько задач.

Задача № 1 — воспрепятствование а) оформлению коммунистами этой самой человеческой сущности и б) соединению в лоне коммунизма этой сущности с человеком.

Задача № 2 — дискредитация всего, что связано с наличием этой сущности.

Задача № 3 — придание этой сущности иного содержания.

Задача № 4 — недопущение соединения человека со своей сущностью.

В рамках решения задачи № 1 необходимо было добиться победы тактики над стратегией. Ведь в каком-то смысле и коллективизация, и индустриализация, и даже культурная революция были сугубо тактическими задачами. Да, наиважнейшими, но тактическими. Угроза нападения на СССР довлела над всем, что определяло приоритеты советского коммунистического строительства в 30-е годы. На Первой Всесоюзной конференции работников социалистической промышленности 4 февраля 1931 года Сталин заявил: «Мы отстали от передовых стран на 50–100 лет. Мы должны пробежать это расстояние в десять лет. Либо мы сделаем это, либо нас сомнут».

Это был и блестящий стратегический прогноз (1931 плюс 10 равно 1941). И одновременно определение системы приоритетов. Не построение нового человека, не утверждение нового гуманизма, не соединение человека с его ранее отчужденной человеческой сущностью, а преодоление отставания от передовых стран во имя спасения своей страны и человечества — вот что было поставлено во главу угла.

Тем самым задача № 1, с описания которой я начал изложение стратегии антигуманизма в его борьбе с коммунистическим гуманизмом, да и гуманизмом вообще, оказывалась выполнена автоматически. СССР навязали определенную гонку. А в рамках этой гонки в каком-то смысле было уже не до нового гуманизма и не до человеческой сущности. Гуманистические ресурсы марксизма оказывались заморожены. И, напротив, были разморожены другие ресурсы. А они были. И их просто не могло не быть, понимаете? Потому что если человеческая сущность выявляется только за счет деятельности сверхплотных структур, подстегивающих своими шпорами клячу истории, то высшая свобода, вытекающая из соединения человека с его сущностью, неминуемо дополняется несвободой, вытекающей из необходимости войти в эти самые сверхплотные структуры.

А ведь такие структуры не создашь без демонтажа уже достаточно прочных индивидуалистических (шире — личностных) оболочек, сформированных Новым временем, преодолевшим коллективизм традиционного общества. Пока этот коллективизм не был преодолен, задача коллективистского уплотнения, необходимого для создания исторического субъекта, решалась одним образом. А после того, как этот коллективизм был преодолен, всё та же задача уплотнения, необходимого для создания того же субъекта, должна была решаться другим способом. И эту задачу от задачи пробегания длинного исторического пути за рекордно короткие сроки было нелегко отличить. Обе эти задачи требовали коллективности, жертвенности и так далее.

Но если задача построения субъекта, осуществляющего исторический проект, требовала тонких форм уплотнения и не была связана с вовлечением в это уплотнение всего населения страны, то задача построения субъекта индустриализации требовала более грубых форм уплотнения. И продления этого уплотнения за рамки субъекта. Вся страна должна была начать уплотняться на идеологической основе. Причем равномерно и однородно. Но это не могло быть осуществлено без насилия со стороны уплотняющих и лицемерия со стороны уплотняемых.

Можно восхищаться тем, сколь малы были исторические издержки уплотнения, сколь искренне, по сути, уплотнилось советское большинство, пробежав огромную историческую дистанцию за кратчайший срок и выиграв войну. Но не обратить при этом внимания и на издержки, вытекающие из всеобщего уплотнения, и на издержки, вытекающие из исторически оправданного принесения стратегии в жертву тактике, — значит отказаться от понимания природы краха великого советского проекта.

Под конец жизни Сталин пытался, будучи больным и сверхзагруженным человеком, вернуться к стратегии. Но эти попытки ничего не изменили по существу дела. Принято глумиться над работой Сталина «Марксизм и вопросы языкознания». Между тем, работа эта достаточно глубокая. Но и состояние здоровья, и занятость, и запрограммированность сознания на прагматику разного рода не позволили Сталину сделать эту работу поворотным пунктом в теории реального коммунизма.

А затем Хрущев добил советский коммунизм раз и навсегда, заявив о том, что целью является не решение главных гуманистических задач человечества, а достижение определенного уровня потребления.

Тут-то все и рухнуло окончательно. Враг гуманизма сумел-таки и воспрепятствовать оформлению советскими коммунистами этой самой человеческой сущности и соединению сущности с человеком. Крайне важно понять, что это каждый раз делалось под флагом гуманизации коммунизма и социализма. Чего стоит, к примеру, гуманный и демократический социализм Горбачева? Предельная антигуманистичность этого перестроечного карнавального псевдогуманизма говорит о многом.

Что же касается поносимого перестройщиками реального советизма, ориентированного на очень специфически понимаемое коммунистическое строительство, то он (в его сталинском и даже брежневском исполнении) был гуманистичен по своей сути. Но он не стал прорывом в новый гуманизм, в это самое оформление сущности и соединение ее с человеком и человеческим. А не став этим прорывом, он обрек советский проект на поражение.

Человек в Советском Союзе так и не сумел перешагнуть порог и перейти в новое подлинно человеческое качество. Человеческая эмансипация не была осуществлена в полной мере. Хотя элементы ее, безусловно, наличествовали. Параллельно с решением этой задачи победы над гуманизмом (в моей нумерации — задачи № 1) враг гуманизма успешно решал и другие задачи.

Задача № 2. Враг гуманизма дискредитировал всё, что связано с самим существованием этой самой человеческой сущности. Послевоенный гуманизм решительно отказался от всего, что связано было с героизмом и преклонением перед человеческой сущностью. На политическую сцену в виде главного героя был выведен так называемый маленький человек. Человеческим уделом была объявлена просто жизнь, до предела погруженная в мелкие и мельчайшие задачи. Лишенная жертвенности, коллективизма, масштабности.

Считается, что это всё сделали по собственной воле когорты западных, да и не только западных, художников, поэтов, драматургов, режиссеров, философов. Что поразительная синхронность их действий по разоружению гуманизма была порождена страхом перед фашизмом. Что ради недопущения новой фашистской судороги они решили подорвать саму почву фашизации, каковой сочли саму возможность сплочения на какой-либо основе во имя какого-то исторического проекта.

Но ведь эти художники, поэты и так далее (а в особенности философы) не были полными идиотами. Они понимали, что такой подрыв предпосылок чреват полной дегуманизацией общества. И что же? Ах они пошли на эту дегуманизацию, чтобы не допустить фашизма? Но исторический фашизм (нацизм и так далее) — это только одно из средств дегуманизации. Осуществление дегуманизации — мечта фашизма. И ему плевать, какими средствами это будет осуществлено. Важно, чтобы дегуманизация носила необратимый характер.

Задача № 3, стоявшая перед дегуманизаторами, сводилась (как читатель, надеюсь, помнит) к извращению всего того, что связано с определением человеческой сущности. Вот мы говорим, что эта сущность определяется недообусловленностью человека. А значит, его возможностью совершить прыжок из царства всяческих необходимостей (то есть обусловленности природной, социальной и внутренней психологической средой, в которой обитает существо под названием человек) — в царство свободы. А кто сказал, что это так? А может быть, сущность человека совсем в другом? — вопрошали те, кто должен был решить задачу № 3. А может быть, курлыкали они на разные голоса, сущность-то в другом? Ну, например, в агрессии. Или в экспансии. А может быть, род человеческий не един... И разные его части обладают разными сущностями… А может быть, сущность человеческая так страшна, что существо под названием человек ни в коем случае нельзя с ней объединять… А может, само наше представление о человеческой сущности (да и сущности вообще) — от лукавого? Ишь ты, видимость… Сущность… А может, кроме видимости, ничего нет, а всякая апелляция к сущности — тоталитарный бред. И человека надо освобождать не только от способности к созданию исторических субъектов, основанной на героическом и аскетическом уплотнении коллективов, но и от способности искать за видимостью сущность.

А если эта способность искать за видимостью сущность связана с языком, то бишь логосом... О эта человеческая приверженность к различению буквальности и значения, вещи и смысла, коннотата и денотата!.. Ведь всё это порождает в человеке порочное стремление к оформлению своей сущности (видимости ему, негодяю, мало!), а значит, и к соединению с оной…

Короче, если это порождается логосом (или, точнее, логоцентризмом), то это тоже надо искоренять. И почему бы освобожденным от логоса существам не освободиться по возможности от речи, расставшись с логоцентризмом? Не повыть, как волкам? Не поцокать, как птицам? Читателю, не искушенному в современных продвинутых антропологических инновациях, может показаться, что я описываю размышления обитателей сумасшедшего дома. Но это совсем не так. И если мы не поймем, как далеко зашли враги гуманизма, то очень скоро они нас начнут загонять в сумасшедшие дома за логоцентризм. То есть за излишнюю приверженность к осмысленной человеческой речи.

Евгеника, генетика, новая и сверхновая антропология… Что только не было введено в оборот для того, чтобы извратить наше представление о том, что есть сущность человеческая. И отвратить нас от оформления этой сущности и соединения с нею. По замыслу врагов гуманизма, мы не должны перешагнуть порог, отделяющий оформляющегося человека от человека оформленного, то есть целостного и подлинного.

Господа Стругацкие прозрачно намекали на это с подачи своих кураторов. И предлагали своим читателям такие стишки:

Стояли звери
Около двери.
В них стреляли,
Они умирали.

Намек был вполне прозрачен. Люди, как звери, должно стоять около двери подлинной человечности и бояться перешагнуть через порог. Ну, а если попытаются перешагнуть, в них будут стрелять. И они не перешагнут порог, а завалят его своими трупами. Это был прогноз будущего человечества. Будущего даже не наших внуков — наших детей. А вполне возможно, и нас самих. Процесс дегуманизации набирает обороты стремительно. И лично я не буду слишком удивлен, если радикальная дегуманизация будет прямо поставлена во главу угла еще до 2020 года.

Давайте сосредоточимся на рассмотрении вопроса о том, что значит «запрещение запрещать». Ведь именно это запрещение лежит в основе ювенальной юстиции, не так ли? Так вот, что оно значит по существу? К примеру, вы запретили родителям запрещать детям то-то и то-то. И сообщили родителям, что они будут за это наказаны. А если родители тайком начнут запрещать? Надо, чтобы на них донесли. Надо организовать за ними слежку. И так далее. В этом смысле запрещение запрещать ничуть не менее репрессивно, чем любое другое запрещение. Одновременно с этим — поскольку многие запрещения носят характер табу, созидающих человека, запретить эти запрещения можно, только благословив разрушение человека.

Таким образом, запрещение запрещать — это беспрецедентное вмешательство в человеческую жизнь. Силы, которые проводят это вмешательство, осуществляют далеко идущий зондаж:

«Как человечество отреагирует на наше вмешательство? Наращиваем вмешательство — и видим, что оно, того, почти что не реагирует. А что, если нарастить вмешательство еще больше? И еще? И еще?»

В мир вторгается необъяснимая с практической точки зрения, несопоставимая по своей темной мутности, чуждая всему порядку вещей стратегическая новизна. И нужно быть слепым, для того чтобы не понять, что она не сама по себе, знаете ли, криво-косо вторгается. Что ее вторгают, вдавливают, втискивают в мир. Что ее, как хищного Зверя, науськивают на человечество. И что содержанием этой стратегической новизны, конечно, является дегуманизация. Которая по определению не может правильным образом разместиться в мире, не пожрав его гуманистическое содержание.

И не только коммунистическое. Хотя, конечно же, коммунизм опаснее всего для Зверя и его хозяев. В коммунизме есть ответ на вопрос о том, что такое сущность человеческая, как ее оформлять, как соединять с человеком. Но присмотримся к процессам, происходящим в христианском мире или в исламе. А также в иудаизме и так далее. Там ведь везде есть достаточно мощное и трудно изымаемое из проекта гуманистическое содержание.

Дегуманизация христианства, ислама, иудаизма... Да хоть бы буддизма, даосизма, зороастризма, индуизма et cetera. Это очень трудная операция. В каждом отдельном случае нужно правильным образом выдрессировать Зверя. Нужно четко определить, каковы узлы внутрисистемной религиозной гуманистичности. А также узлы внутрисистемной религиозной антигуманистичности. Каждый Зверь должен быть внутрисистемным. Иначе ни с какой системой не разберешься по-настоящему. Что значит внутрисистемным? Это значит, что с православным гуманизмом должен разбираться не абы какой, а православный антигуманизм. То же самое с католицизмом, протестантизмом, иудаизмом и так далее.

Нужен целый зоопарк, состоящий из хищного зверья. А еще нужно, чтобы все зверье было безупречно выдрессированным и находилось под стопроцентным контролем дрессировщиков. Которые, в свою очередь, должны находиться под стопроцентным контролем хозяина зоопарка. Даже кратковременная и частичная потеря контроля чревата недопустимыми последствиями. Потому что каждый отдельный Зверь может начать пожирать не то, что должен. Может перепутать те смысловые узлы, которые ему велено пожирать, с теми смысловыми узлами, которые он пожирать ни в коем случае не должен.

А ведь еще надо пожрать светский гуманизм. Остаточный, некоммунистический, консервативно-капиталистический или даже либерально-капиталистический. Постмодернистское хищное зверье, выдрессированное для осуществления подобного пожирания, особо склонно к непослушанию. И потому с ним нужно держать ухо востро.

Хищные звери не должны накидываться друг на друга. Или, точнее, должны накидываться друг на друга только по команде хозяина. У этих зверей не должно возникнуть подозрения касательно их будущей востребованности. Между тем, сразу же после того, как они пожрут то, что им велено, они должны пожрать друг друга и дрессировщиков.

Что дальше? Возникнет социум, состоящий из сегментов, ориентированных на разные дегуманизированные смыслы. Сегменты начнут пожирать друг друга — уже даже не как звери, а как колонии свирепых бактерий. Представители разных колоний будут пожирать чужое, специфическое негуманистическое содержание. В результате в каждом сегменте останется только то негуманистическое содержание, которое будет лишено специфичности.

Сегменты, потеряв специфическое, сольются воедино. Сначала сольются воедино дегуманизированные религиозные сегменты, потерявшие специфичность. Затем произойдет еще один этап пожирания. Религиозная дегуманизированная субкультура, потерявшая специфичность, начнет пожирать дегуманизированную светскую субкультуру, тоже потерявшую специфичность. Что такое религиозная дегуманизированная субкультура, потерявшая специфичность? Подробно отвечать на этот вопрос в этой статье я не имею возможности. Скажу лишь, что в чем-то это будет похоже на нынешний радикальный экуменизм. Но речь пойдет не о буквальном сходстве. В плане буквального сходства религиозная дегуманизированная субкультура, потерявшая специфичность, представляет собой этакий экуменизм наизнанку. Но, не имея буквального сходства с нынешним экуменизмом, религиозная дегуманизированная субкультура, потерявшая специфичность, будет очень похожа на экуменизм с точки зрения системной архитектуры.

Что же касается светской дегуманизированной субкультуры, потерявшей специфичность, то ей предстоит быть пожранной полностью. Но перед тем как такое пожирание осуществится, она должна уничтожить определенные слагаемые религиозной дегуманизированной субкультуры. Причем именно те слагаемые, в которых может быть сохранена хотя бы какая-то память о чем-то гуманистическом. Мало ли какие виды памяти, остаточной в том числе, могут проснуться, когда ты обнаруживаешь, что тебя пожирают. Пожрав то, что ей предписано, светская дегуманизированная субкультура, потерявшая специфичность, должна подарить себя в виде пищи той религиозной дегуманизированной субкультуре, потерявшей специфичность, которая возникла после битвы со своим светским двойником. Пища окажется крайне ядовитой, и религиозная дегуманизированная субкультура, потерявшая специфичность, претерпит, напитавшись этим ядом, еще одну трансформацию.

После чего наступит окончательное оформление постгуманистического псевдочеловеческого и квазичеловеческого бытия. Возникнет особая среда. В ней потеряется четкое различие между природным (биологическим), социальным и психологическим. Обитателями этой среды будут существа, полностью зависимые от среды, не способные эту среду изменять. И в этом смысле категорически отлученные от человеческой сущности.

Для того чтобы это описание — не до конца точное, как и всякое до предела сжатое описание — не сводилось к произвольной антиутопии, я попытаюсь ответить на вопрос, на что это похоже.

Анна Кудинова в своих статьях подробно разбирает личность и творчество Бахтина и его теорию карнавализации. Но ведь не Бахтин придумал карнавал. Бахтин его лишь специфическим образом описал. Карнавал же существовал с незапамятных времен. И лишь в христианскую эпоху он именовался карнавалом, не правда ли? В предыдущую эпоху — в том же Риме, славящемся своими христианскими карнавалами, праздновались гораздо более свирепые дохристианские карнавалы. Они именовались сатурналиями. Спускаясь вниз по лестнице времен, мы обнаруживаем разного рода хитросплетения, в рамках которых поклонение богу Сатурну сочетается с поклонением другим богам, имеющим другие названия, но ту же суть. Подобные переплетения и есть аналог упомянутого мною выше экуменизма наизнанку.

Человечность, то бишь гуманизм, оформляла себя самыми разными способами. Жесточайшими в том числе. Дочеловеческое и античеловеческое должно было подчиниться этому оформлению. Но оно подчинялось ему, скрипя зубами. И накапливало страшную энергию протеста, направленную против всех запретов, которые оформляли человечество. А этих запретов было очень много. Запрет на инцест, на каннибализм… Запрет на нарушение тех или иных моральных норм. Запрет на осквернение тех или иных сакрализаций… Словом, запретов этих было, что называется, до и больше. А поскольку действие всегда рождает противодействие, поскольку любой запрет рождает желание вкусить запрещенное, то у мира оформляемой человечности всегда была Тень.

Это не вполне тень Юнга. Это иная, более зловещая Тень. Поклоняться этой Тени можно было или в совсем секретных святилищах, рискуя всем на свете, что было уделом очень узких групп. Или — в отведенное время, когда Тень получала временный статус от тех, кто за рамками этого времени держал зловредную и опасную Тень взаперти.

В христианскую эпоху Тень получала временный статус от христианской церкви. В иные храмовые эпохи — от иных храмов, отвечавших за оформление человечности. Передавая Тени временный статус, эти храмы говорили ей: «Неуничтожимая негодяйка! Знай свое место! Ты получаешь статус от нас. Мы отводим тебе место и время. И мы загоним тебя в темницу, как только истечет отведенное тебе время. Поэтому ты — ручная Тень, ты Тень-раба, ты полностью подвластная нам марионетка, понятно?»

Тень ухмылялась и соглашалась. Шествовала она в виде беременной Смерти. Предпочитая этот образ, во-первых, потому что он был ближе всего к ее сути. И, во-вторых, потому что он был достаточно плотной оболочкой для сокрытия сути.

Итак, мир человечности, состоящий из запретов (конечно же, не только из них, но всё же из них в весьма существенной степени), был миром разрешенным. А мир, состоящий из временного нарушения запретов, был миром запрещенным.

Трансформация, которую я описывал выше в виде серии дегуманизаций, должна сделать запрещенное разрешенным и обязательным, а разрешенное — запрещенным и недопустимым. Карнавал должен стать постоянным существованием псевдочеловечества, живущего в специфической биосоциопсихологической среде. Запрещено должно быть любое запрещение. Ибо оно посягает на карнавал. Отрицательная свобода — то есть свобода от человечности вообще и от человеческой сущности прежде всего — должна стать супердиктатурой. Настолько свирепой, что все предшествующие диктатуры окажутся невероятно мягкими.

Запрет на табу — вот табу новой, перевернутой эпохи, эпохи всевластия карнавала нон-стоп.

Единственной заповедью Телемского аббатства, столь восхищавшего Рабле и его адепта Бахтина, было, как мы помним, «делай, что хочешь». И все умилялись: надо же, что хочешь, то и делаешь. Но никто не спрашивал, чего может захотеть двуногое существо, если ему ничего не запрещать. В ублюдочных либеральных системах есть всякого рода оговорки. Мол, твоя свобода ограничена свободой другого. И потому есть такие-то и такие-то запреты. Но если запретов нет, и их изначально нет, то что, повторяю, может захотеть сделать двуногое существо?

Вы умиляетесь, глядя на это существо, и говорите: «Миленькое, делай, что хочешь!» А оно начинает вас пожирать. И говорит: «Я делаю, что хочу, ибо у меня такие-то и такие-то импульсы». А возможно, оно даже и не говорит, а рычит, чавкает, хрюкает. Вы орете: «Так нельзя!», — и тут к вам выходит суперполиция. И говорит: «Кто произнес это чудовищное слово «нельзя»?» Чавкающее, хрюкающее и рычащее существо показывает пальцем на вас. Суперполиция заковывает вас в наручники и везет в гигантский телецентр, транслирующий на весь мир, в каждый телевизор, а точнее, в каждый мозг, некое суперзрелище. Вас приковывают к столбу. Суперполицейский докладывает суперсудье: «Он сказал «нельзя»!» Судья опрашивает свидетелей и признает: «Увы, это так». После чего вас начинают чудовищным образом пытать, не давая вам умереть. Все обитатели карнавальной биосоциопсихологической среды, отчужденные от своей человеческой сущности, с наслаждением и ужасом следят за этими пытками. И понимают, что есть одно-единственное табу — нельзя соприкасаться ни с чем из того, что как-то соотносится с тем миром, в котором некие «нельзя» имели хоть какое-то положительное значение.

Педагог не имеет права говорить «нельзя» ученику. Родитель — ребенку. Деятель культуры не имеет права ставить спектакли, писать книги, снимать кино и так далее, в которых хоть отдаленно может попахивать какими-то «нельзя». Какой-то там моралью. Каким-то отвращением к тому или иному злодейству. Единственное, что должно вызывать самое лютое отвращение, — это произнесенное, помысленное и уж тем более осуществленное «нельзя», относящееся к чему угодно, кроме самого «нельзя».

Властительница этого мира — Тень, притворяющаяся беременной Смертью. Она и впрямь имеет к этой беременной Смерти определенное, конечно же, косвенное, отношение.

Запрет на «нельзя» дополняется другими запретами, вытекающими из этого суперзапрета самым непосредственным образом. Запрещено любить. Ибо способность любить порождает запрет на ненависть. Запрещено сострадать. Ибо способность сострадать порождает запрет на жестокость. И так далее.

Что-то очень недооформленное, недосказанное, но тем не менее наиболее близкое к сути дела сообщил по поводу такого царства Тени некий персонаж, общавшийся с композитором Адрианом Леверкюном, героем романа Томаса Манна «Доктор Фаустус». Именуя себя чертом (и ухмыляясь при этом — читайте про смеховую культуру у Бахтина), этот персонаж именовал царство Тени адом (опять-таки, давясь от карнавального смеха). Необходимо ознакомить читателя с тем, что этот персонаж сообщил всем нам, говоря о том, что надо предуговиться к карнавальному пришествию Тени.

Но об этом в следующей статье. Эту же закончу двумя обращениями. Одним — к тем, кого я назвал респектабельными читателями.

Друзья, скажу я им, вы недооцениваете той стратегической новизны, которая вторглась к вам под маской ювенальной юстиции.

А теперь я обращусь к нереспектабельным читателям. И скажу им: товарищи! Если мы не построим СССР 2.0, то бишь рай на земле, то наши враги соорудят царство Тени. То бишь ад на земле.

А потому — если мы не хотим и впрямь оказаться в настоящем аду — скажем себе еще раз: До встречи в СССР!