Судьба гуманизма в XXI столетии

Выделение двух очень крупных и контрастных сообществ, назовем их сообществами А и В, само по себе необходимо для построения тех или иных моделей. В том случае, который сейчас рассматривается, такими очень крупными и очень отличающимися друг от друга сообществами являются оседлые и кочевые народы.

Пусть сообщество А — это кочевники, а сообщество В — это оседлые.

Крайне важно описать и то, и другое, выделить наиболее характерные и устойчивые признаки, определить, каким образом эти признаки, сочетаясь друг с другом, превращаются в устойчивые системные характеристики. Это один тип работы, которую призваны осуществлять историки и археологи, а также представители других научных направлений.

Вот тот же Жак Аттали (род. в 1943 г.). Он вовсе не историк и не археолог. Он, скорее, общественный деятель, тяготеющий к совмещению общественной деятельности с разного рода научными построениями. Аттали стал известен как банкир, высокопоставленный чиновник. Чиновником он был при социалистах, чьим лидером был Франсуа Миттеран (1916–1996).

Миттеран был президентом Франции в течение очень долгого времени — с 1981 по 1995 год. Для Франции это рекордная длительность президентства.

Жак Аттали именовался серым кардиналом Франции. Он был советником Миттерана, обеспечивал связи французской политической власти с финансовыми структурами. Именно он опекал нынешнего президента Франции Макрона.

В апреле 1991 года Аттали стал первым главой Европейского банка реконструкции и развития.

Меня в данном случае Аттали интересует постольку, поскольку именно он утверждает, что глобализация порождает новую кочевую элиту, которая будет лишена каких-либо национальных корней. Я такую элиту называю «глобиками».

Опираясь на данную концепцию, Аттали достаточно широко использует двусмысленную антикапиталистическую риторику. И на это покупаются очень многие, включая нынешних леваков. Между тем, по существу, Аттали говорит о том, что после капитализма, связавшего себя с проектом Модерн, компонентами которого являются нации, национальные суверенитеты, гуманизм, прогресс, устойчивая этика, полноценная частная собственность и прочее, наступает время посткапитализма, который еще хуже капитализма.

То есть это для меня посткапитализм хуже капитализма, и я считаю, что это очевидно.

Потому что исчезают нации и суверенитеты. А, значит, исчезают и национальные культуры. А культуры по определению не могут быть не национальными, потому что они связаны с языком и традицией.

Исчезновение этики опять-таки очевидно и столь же очевидным образом ужасно.

Исчезновение настоящих капиталистов, владеющих контрольными пакетами акций тех или иных крупных индустриальных объектов и стремящихся передать семейную эстафету, тоже крайне не­бе­зо­пас­но. Потому что таким крупным капиталистам нужна промышленность, они ее любят, они с ней слиты воедино, они нуждаются в соответствующим образом подготовленных рабочих, они создают определенную рабочую этику. И именно таких капиталистов Маркс имел в виду, говоря о том, что они формируют рабочих в качестве своих могильщиков. Он что имел в виду?

То, что эти капиталисты развивают рабочих, соединяют их в мощные, плотные, высокоэффективные коллективы. А если всего этого не делается, то с какой стати рабочий станет могильщиком капиталиста? Рабочий и так, по сути, им не стал. Но хоть что-то в этом направлении было сделано в рамках советской цивилизации, да и еще в ряде случаев. А если такой страстной заинтересованности капиталиста в развитии рабочего, а также в национальном государстве, национальной обороне, образованности населения, его интегрированности в определенные ценности (без чего не может быть, например, сильной армии), уже не предполагается, то весь позитивный смысл капитализма, связанный с проектом Модерн, в рамках которого предполагается всё вышеперечисленное, исчезает. А весь негативный смысл — остается.

В чем может быть заинтересован колоссальный фонд, аккумулировавший средства большие, чем бюджеты многих государств, если самый крупный акционер этого фонда имеет не контрольный пакет в пятьдесят три процента акций, а всего лишь два-три процента акций данного фонда? И даже если этот «ничтожно мажоритарный» акционер в чем-то заинтересован, как он может реализовывать эту заинтересованность? Он ведь власти настоящей не имеет, он не хозяин, в отличие от Круппа или Форда. Он просто очень богатый человек. Может быть, даже страшно богатый человек. Но и не более того. И ведет он себя соответственно. И передавать ему по наследству, кроме денег, нечего. А деньги эти, с одной стороны, конечно, огромная сила. А с другой стороны — они только какое-то количество цифр и букв в каком-то компьютере. И все нынешние обладатели так называемых огромных богатств это прекрасно понимают.

Итак, Аттали, используя очень коварную евросоциалистическую методику и риторику, пытается получить общественную поддержку через устойчивый антикапиталистический рефлекс. А те, в ком этот рефлекс срабатывает, не понимают, что посткапитализм Аттали — это не социализм, а нечто совсем другое и достаточно страшное. А также что антикапитализм Аттали — это опять-таки не социализм. Нельзя ничего понять в современном мире, ориентируясь только на все эти словечки — «социализм», «антикапитализм» и так далее. Страшная новизна современного мира как раз в том и состоит, что, как я не раз уже настойчиво подчеркивал, при абсолютной справедливости многих положений Маркса для XXI века, одно его положение безусловно оказалось неверным. Неверной оказалась эсхатология Маркса, согласно которой после капитализма, который есть последнее и самое темное зло, царство предельной духовной смерти и так далее, грянет мировая гроза. Воздух, в итоге, очистится. И после самого что ни на есть ужасного, то есть капитализма, наступит самое что ни на есть прекрасное — то есть коммунизм. Мол, ждите конца капитализма, и сразу за ним воссияет коммунизм.

Капитализм кончается в том смысле, в каком кончается проект Модерн. А коммунизм после этого не наступает, и оказывается, что есть еще что-нибудь потемнее капитализма — царство Золотого тельца, например, или же царство той Железной пяты, о которой пророчески говорил американский писатель Джек Лондон.

Вот такой посткапитализм как раз и именует новым кочевничеством этот самый Жак Аттали, который ставит знак равенства между глобализацией и этим самым кочевничеством. И, ставя этот знак равенства, подчеркивает, что никакого рая новое кочевничество не сулит, что, напротив, социальное расслоение может усилиться и приобрести еще более бесчеловечный характер. Что место человека с ценностями, с домом, Родиной, семьей может занять полуробот-кочевник, являющийся придатком к своей кредитной карте, лишенный Родины, семьи, очень специфически соотнесенный с матрицей глобальных профессий и так далее.

Я много раз уже обращал внимание читателя на то, что, занимаясь Вергилием, Гёте, фессалийскими колдуньями или нойманновской Темной Матерью, а также иными исторически обусловленными явлениями, я не собираюсь растворяться в этой исторической обусловленности. И что концепция тех же КОВЦ (кочующих очагов высокой цивилизации) нужна мне не сама по себе, а только для выявления перспектив, маячащих на горизонте, который теперь уже историческим называть не вполне пристало. И впрямь, если говорится о конце Истории, то какой уж там исторический горизонт?

Короче говоря, даже Вергилий или Гёте интересуют меня не сами по себе, а в связи с ответом на вопрос, поставленный в заглавии данного исследования, — о судьбе гуманизма в XXI столетии. Но еще в большей степени для меня не могут быть самоценными самые интересные рассуждения Кардини или каких-то других историков, например, о роли уздечки или стремян в развитии военного искусства. Если это как-то связано с судьбой гуманизма в XXI столетии, то это как-то можно обсуждать. Если нет — то нет.

Это самое «если нет — то нет» я повторяю постоянно, но поскольку я понимаю, что сами по себе эти повторы ничего не значат, то время от времени я сознательно обращаю читателя к некоей актуальной проблематике. Например, к тому же Аттали. А то начнешь заниматься кочевничеством, и окажется, что ты погрузился в определенную историко-археологическую тематику. Так вот, никакого такого погружения нет. И люди крупного масштаба, такие как Аттали, никак не брезгуют апелляциями к разного рода древним феноменам типа кочевничества, для того чтобы и пропагандировать определенную зловещую футурологию и осуществлять ее на практике. Ибо феномен Аттали, повторяю, являет нам пример редкого сочетания пропаганды модели будущего с осуществлением этой модели на практике. И раз адепты зловещего будущего не чураются древностей и апелляций к этим древностям, то и нам негоже этого чураться, если мы хотим этому противостоять.

Вот первая причина, по которой я вместо разворачивания темы древнего кочевничества вдруг взял и отошел ненадолго от такого занятия, обратив внимание читателя на Жака Аттали с его новым кочевничеством. Пусть все-таки не только на уровне декларации, но и на уровне адресации к конкретным феноменам современности в этом исследовании будет проводиться линия на отрицание самодостаточности обсуждения влияния на цивилизацию уздечек, стремян или даже религиозных пантеонов. Пусть на уровне этих адресаций станет еще и еще раз ясно, что мы обсуждаем нечто вполне современное. Но при этом мы это современное обсуждаем столь запутанным образом, что без уздечек или стремян, или без Вергилия и Гёте, или без Юнга и Нойманна такое обсуждение невозможно.

Читатель вправе спросить: «А зачем нам столь запутанным образом обсуждать современность?» И тут ведь не ответишь просто: «Раз враги это обсуждают так, то и нам не пристало этого чураться». Это, конечно, тоже существенно, но главное, что менее запутанным образом данную проблематику вообще обсуждать невозможно. Шарахнешься от запутанности, и окажется, что ты просто плывешь в потоке событий, создаваемых теми, кто этой запутанности не боится.

Но, помимо приведенных выше соображений, я обратил внимание читателя на Жака Аттали еще и для того, чтобы не утерялось в этих запутанностях ощущение огромной меры контрастности между А и В, кочевьем и цивилизацией.

Между тем, мера контрастности огромна. И ее можно ощутить двумя способами.

Первый — познакомиться с кочевыми цивилизациями и их отдельными представителями. Вы приезжаете, например, в постсоветский, да и допостсоветский тоже очаг, имеющий кочевую традицию. Такой, как Казахстан, например. И вроде всё на месте — города, производство, быт, семья, культура. Но подо всем этим что-то шевелится. И вот вы уже слышите в постсоветское время от очень влиятельных людей, что казахская нация не сформируется и не обретет своей полноты, если не произойдет вторичной юртизации казахского населения. Подчеркну, это не от маргиналов исходит, а от очень влиятельных людей. И это не только «бла-бла». Это слова, которые пытаются стать плотью постсоветской казахской жизни. То, что этим словам стать плотью до конца не удается, — это понятно. Но, во-первых, какие-то успехи достигнуты. А, во-вторых, еще не вечер.

С одной стороны, такие новые апелляции к кочевничеству являются следствием постсоветского регресса, который в свою очередь связан с производимым псевдореформаторством, распадом устойчивых целостностей, смысловой деградацией, порожденной отказами от советских смыслов при невозможности заполнить смысловой вакуум чем-то другим.

С другой стороны, регресс регрессу рознь. Вы можете регрессировать хоть до феодализма, хоть до рабовладения, но при этом сохранить константу под названием «причастность к оседлой цивилизации». Потому что аграрная цивилизация носит такой же оседлый характер, как и индустриальная. И может быть, даже является более оседлой в каком-то смысле. Кочевье — это что-то совсем иное, чем оседлость. И вы понимаете это, когда попадаете из среднеазиатской — еще раз подчеркну, абсолютно не обязательно индустриальной — оседлости в среднеазиатское же кочевье.

Но у вас есть и другой способ разбираться с тем же самым. Вы можете просто вообразить себя кочевником, вжиться в образ кочевника. Вживаясь в этот образ, сразу понимаешь, что вся проблематика оседлости для кочевья не существует.

Древний оседлый человек, например, создает древние города. Какая сразу возникает основная проблема? Санитария в условиях скученности. Не решишь проблему — умрешь от заболеваний. Многие города так и умирали. А другие как-то проблемы решали. Создавали какие-то водопроводы, какие-то виды канализации и цивилизованного обращения с отходами человеческой жизнедеятельности. Не только с фекалиями, но и с мусором. А также с захоронениями.

У кочевника этой проблемы не существует. Он просто не понимает тех, кто выстроил жизнь на основе решения подобных проблем. Справил нужду — уехал. Похоронил мертвеца — уехал. Истоптал территорию — уехал. Я, конечно, упрощаю существо дела, но это упрощение не сильно искажает действительность и при этом позволяет выявить степень контрастности А и В — кочевья и цивилизации.

Что называется неолитической революцией?

В существенной степени — переход к производительному земледелию, которое, в свою очередь, порождает оседлость. А если этого перехода не происходит, то стержень неолитической революции отсутствует. А если нет неолитической революции, то в каком состоянии находятся и производительные силы, и общество?

Возьмем еще одну очевидную проблему — рацион питания. Для агрария в основе этого рациона — продукты переработки зерна, а также фрукты, овощи и всё то, что дает оседлое земледелие. Конечно, ни один аграрий этим не ограничивается. В любом аграрном поселении есть коровы, овцы, козы. И нигде аграрии не обходятся без того, чтобы потреблять те или иные белковые продукты — как молочные, так и мясные. А в рационе кочевника вообще нет особого места для небелковой продукции. А ведь это влияет на всё что угодно. Не только на физиологию, но и на психологию.

Что такое дом и родина кочевника?

Представитель оседлого народа, по большому счету, строит дом один раз и потом передает его по наследству. В любом случае строительство дома — это огромная проблема. Это самое фундаментальное слагаемое быта. Дом обладает определенной архитектурой. Причем не только буквальной, но и метафизической — в подвалах прячутся бесы, на чердаках тоже находится место для определенных существ. Опять же — домовые и прочие. Одно название чего стоит.

Я вовсе не хочу сказать, что юрта кочевника не обладает архитектурой. Еще как обладает. Но это другая архитектура. Кочевник в существенно меньшей степени подчинен определенным природным циклам — смене зимы и лета, например. Он просто избегает этой смены с помощью передвижения, а если даже и не избегает до конца, то иначе к ней относится.

И, наконец, кочевник совершенно иначе относится к главному средству передвижения, каковым является конь. Кочевник по определению конник. Если аграрий может вообще не пользоваться лошадью, обрабатывая землю или ручным образом, или с помощью иного, так сказать, «не конного» тяглового скота, то кочевник без коня обойтись не может по определению. Ну да, где-то на севере, например, средством передвижения может стать олень или даже собака. Но это крайние случаи. В основном же кочевник связан с конем особо прочным образом. И это другой конь, нежели тот, которым пользуется аграрий. Кочевник не пашет на коне и ценит в нем не тягловые свойства, а иные — степень управляемости, мобильность, мощь. А это начинает сказываться на культах. Вот ведь даже у Пушкина в «Песне о вещем Олеге» — как не просто воспевается этот самый конь!

Культ скачущей лошади чаще всего соединен воедино с культом не земли, а неба, причем культом по преимуществу шаманским или гораздо более плотно связанным с шаманизмом, чем иные — аграрные культы. То есть связь с шаманизмом есть опять-таки всегда. Но мера этой связи различна. А зачастую шаманизм и не изживается вовсе у кочевников. А со временем приобретает более сложный характер.

Для того чтобы жить, кочевник должен передвигаться. И временно оседать на разных территориях. А если эти территории уже кем-то заняты, что он должен делать? Он должен осуществлять набеги на тех, кто занимает территории. А когда он осуществляет набеги, то его основной источник обеспечения жизнедеятельности — перегоняемое с места на место стадо — наполняется другим источником, который может стать даже важнее. Каковым естественным образом является грабеж оседлого населения. Занимаешь территорию оседлости — батюшки, сколько всякой всячины! Народ угоняешь в рабство или истребляешь. А территория уже загажена. Это уже не пастбище, а черт знает что. Но зато на этом «черт знает что» много ценностей.

Поработил население, забрал ценности. Вот тебе и какая-то возможность с кем-то чем-то обмениваться. Опять же, и рабами можно обзавестись. Но их не может быть слишком много. Что им делать, если их будет слишком много?..

В оседлой цивилизации — трудиться на полях, поддерживать сложнейшие ирригационные сооружения, возводить дворцы, пирамиды, крепостные стены, и, наконец, обеспечивать сложно построенный аристократический быт. А также развлекать оседлое население теми же гладиаторскими боями. Словом, оседлому населению рабы нужны позарез, и этих рабов должно быть очень много.

А кочевнику рабы или вообще не нужны, или нужны в минимальном числе. И если рабы нужны, то в качестве чего-то очень близкого к домашнему скоту.

Оседлые цивилизации, тесня кочевников, создают армии, государства. Что должен противопоставить этому кочевник? Принято считать, что именно развитие цивилизации обеспечило помимо аграрного развития еще и развитие индустриальное, в рамках которого отдельные кузни превратились в предприятия по переработке металла. И понеслось! Но это же не совсем так. Или, точнее, это и так, и совсем не так.

Те же цыгане никогда не культивировали оседлый образ жизни как нечто фундаментальное, а по преимуществу вообще старались оседлого образа жизни избегать как разрушителя традиций и общины. Но у цыган всегда были кузнецы, причем достаточно талантливые и продвинутые. На конкретном историческом материале мы можем убедиться, что племена, культивировавшие кузнечный труд, далеко не всегда были высокоцивилизованными и до конца оседлыми. И достаточно часто были связанными и с племенным коневодством, то есть с выведением пород коней, нужных прежде всего для военных целей (они ценились в несколько раз дороже, чем кони, на которых пахали или возили грузы), и с этим самым кузнечеством.

Те же римляне были представителями очень оседлой цивилизации, добившейся большого восхождения по ступеням развития. Но их оружие было в целом ряде случаев хуже, чем оружие тех, кого они называли варварами. И римляне признавали это. Конфликт римского воина с воином-варваром не всегда, но, повторяю, зачастую был еще и конфликтом бронзы с железом. И, конечно же, железо побеждало бронзу на уровне отдельного столкновения. Другое дело, что организация армии у оседлых (цивилизованных) народов была выше, чем у кочевых (варварских) народов. Но если бы это имело абсолютный характер, то кочевые народы не завоевывали бы народы оседлые. А они их завоевывали достаточно часто.

Ну и, наконец, само понятие конницы. Ведь конница для древнего мира — это почти то же самое, что современные танковые войска.

Во время моего первого визита в Китай высокие китайские инстанции размышляли, что же именно мне подарить. И в итоге подарили замечательное бронзовое изделие. Но знание русского языка тогда (это было в 1993 году) было еще не столь велико. И, пытаясь мне объяснить, что именно ими подарено, дарители сказали, что подарком является «боевая машина с ногами». Имелась в виду колесница, запряженная лошадьми.

И такие колесницы, а они были и у древних египтян, и во время Троянской войны, и конница — это в древнее время самые что ни на есть эффективные и дорогостоящие способы ведения военных действий, применяемые оседлыми народами. Естественно, что это накладывает ограничение на применение данного способа ведения военных действий. Поди-тка еще обзаведись всем необходимым. Заплати деньги. Создай инфраструктуру.

Так это обстоит у оседлых народов. А у народов кочевых всех этих проблем просто нет. Кочевой народ состоит из всадников. И эти всадники в любую минуту могут превратиться в воинов. Проводя всю жизнь на лошади, они сливаются с нею и приобретают особые навыки владения лошадьми. Количество лошадей огромно. Проблема может быть с пехотой, но с конницей ее нет. То есть всё обстоит совсем не так, как у оседлых народов.

Поскольку проведение всей жизни на коне создает определенное мастерство, то управление конницей и применение конниками оружия для уничтожения неприятеля тоже не требует специального воинского обучения, потому что сама жизнь осуществляет это обучение, причем постоянно и на интервале времени, близком к тому, который определяется расстоянием между твоим рождением и твоей смертью.

Поскольку кочевые народы должны охотиться, то лук, стрелы — это тоже не специальные средства ведения редких военных действий, а постоянные средства жизнеобеспечения.

Отношения между женщиной и мужчиной тоже резко отличны в оседлых и кочевых обществах. В целом, женщины в кочевых обществах свободнее и ближе к тому военному мастерству, к которому оседлые общества женщин подпускают очень редко. А это сильно влияет на менталитет, культуру, религию.

Я уже обращал внимание читателя на ту геополитическую конфигурацию, которая определяла в интересующий нас период отношения между оседлыми и кочевыми народами. Я при этом использовал данные Кардини, руководствуясь моим представлением о том, что любой системщик и культуролог должен не свободно фантазировать по поводу древностей, а уважительно опираться на данные историков и археологов.

Согласно данным Кардини, да и всем историческим сведениям, основных оседлых цивилизаций на том севере (относительном, разумеется), который можно назвать евразийским, было три.

Это была китайская глубоко оседлая цивилизация.

Это была персидская столь же глубоко оседлая цивилизация.

И это была цивилизация античная (греко-римская).

Между этими оседлыми цивилизациями, они же — зона В, находилось великое кочевье, оно же — зона А.

Кочевники ощущали, что их стесняют, и тяготились этим. А оседлые цивилизации боялись кочевников, огораживались от них (тут что Троянов вал, что Великая Китайская стена) и пытались покорить кочевников, используя преимущество своей высокой организованности, своего цивилизационного потенциала, своей культурности и изощренности.

Чаще всего кочевников отгоняли и отчасти порабощали. Но иногда кочевники, напротив, сами завоевывали более оседлые территории. На этом построена борьба относительно (тут воистину всё относительно) оседлого Ирана с относительно кочевым Тураном. Время от времени Туран завоевывал даже Иран или резко ограничивал рамки иранского господства.

Что же касается Китая и Рима, то кочевники захватывали Китай относительно редко, хотя и захватывали. И при этом до определенной степени растворялись в китайском цивилизационном субъекте (яркий пример такого захвата и растворения — династия китайских императоров Юань, монгольская по своему генезису и китайская по своей окончательной сути).

А вот Рим кочевники полностью захватили, уничтожили, разграбили. При этом никакого растворения в Риме этих кочевников — гуннов, готов и так далее, не произошло. Произошло нечто совсем другое.

Перед тем как начать обсуждать это другое — несколько слов о Руси, завоеванной Батыем и его кочевым воинством.

Кочевники империи Чингисхана поступили с Русью так, как поступают с обычными оседлыми цивилизациями. Они ее начали регулярно грабить, взимая дань. А что другое могли сделать кочевники? Но, поскольку территория Руси была больше, чем территория Рима, то кочевники не поселились на Руси, как монголы из династии Юань поселились в Китае, а либо наезжали на Русь, либо как-то по ней сновали. И это породило особое соотношение кочевого и оседлого слагаемого в русской цивилизации. Русская цивилизация никогда до конца не стала оседлой и при этом, конечно, далека была от кочевья. Но малая плотность населения, большие расстояния, тяготение к странничеству — всё это наложило отпечаток на русскую культуру и русский менталитет. А что такое кочевник по своей сути? Это существо достаточно глубоко антибуржуазное. Зачем ему собственность за вычетом коня и стада? Как он понимает собственность?

Не столько даже революция 1917 года, сколько Гражданская война подтвердила это. Что такое армия Буденного и другие огромные конные армии? Это нечто не чуждое кочевого архетипа. Как не чужды тачанки этим самым боевым колесницам, они же — «боевые машины с ногами».

Но главное не в том, чем А под названием «кочевье» отличается от В под названием «оседлость», а в том, какие социокультурные «химические реакции» возникают на стыке одного и другого. Ведь это не просто смеси А и В, это и совершенно новые социокультурные вещества. Тут А+В — это не просто А и В, а некое С. Оно-то и породило как рыцарство вообще, так и тамплиерство в частности. А раз так, то надо анализировать именно это С.

(Продолжение следует.)