Судьба гуманизма в XXI столетии

Предлагая читателю еще и еще раз вчитываться в произведения древних, содержащие в себе те или иные важные сведения, я вовсе не утверждаю, что все эти сведения достоверны. И в каком-то смысле многое из того, о чем я предлагаю задуматься, находится либо по ту сторону достоверности, либо балансирует, как эквилибрист, на тончайшей нити, которой являлась, является и будет являться всегда существующая черта, отделяющая достоверное от недостоверного.

Самыми недостоверными и при этом важными для понимания существа дела являются сведения, содержащиеся в тех или иных мифах.

Что такое мифы?

Исчезают ли они полностью в мире при нарастании всего того, что можно назвать рациональностью?

Может ли эта самая рациональность достигнуть ста процентов даже в бытии, начиненном техникой, формулами, компьютерными программами, логическими построениями?

Или эта рациональность, вторгаясь в человеческое сознание, лишь отодвигает на некую периферию иррациональное начало, тесно связанное с мифами.

Чуть позже эти вопросы следует обсудить более подробно. Сейчас, как мне представляется, важно взять правильный след, отказавшись от пренебрежительного отношения к мифам, смирившись с их особой спецификой и научившись правильному взаимодействию с той средой, которая вне мифов просто не существует.

Что такое и в самом деле идентификация, которой мы столь ревностно занимаемся?

Это способность человеческой психики выделять из всего, что окружает человека, нечто. Это нечто должно позволить человеку ощутить наличие в бытии чего-то для него крайне значимого.

Чего-то такого, без чего этого человека как бы и нет.

Чего-то такого, чему человек не просто сопричастен, а сопричастен сущностно.

Чего-то такого, из чего он только и может черпать энергию.

Чего-то такого, к чему он должен подключиться, чтобы черпать энергию и силу.

Мне скажут, что человек черпает силу из своих первичных влечений, каковыми являются голод, жажда, сексуальные и другие простейшие потребности, включая агрессию. И что всё остальное представляет собой только те или иные производные от этого первичного «влеченчества».

Но, во-первых, как быть с великой фразой шекспировского героя:

«Что человек, когда его желания — еда да сон? Животное, не боле».

Тут ведь говорится не только о еде да сне, а о том самом мире первичных влечений. Что значит человек, если у него есть только первичные влечения? Он и есть животное.

Во-вторых, даже попытка человека стать таким животным представляет собой, на самом деле, некий трудноосуществимый проект, разрабатывая который, человек не может опираться только на свое животное естество.

Я-то считаю, что такой проект вообще безнадежен. И вернуться в животность человек просто не может. Он вышел из нее необратимо. И двигаться может только вперед, оглядываясь всё время назад ради того, чтобы черпать из традиции энергию для такого движения.

А где традиция, там и иррациональность. А также некая нерациональная рациональность или рациональная иррациональность. То есть нечто загадочное, несводимое ни к рациональности машины, ни к судорогам животности, ни к цинизму, ни к психиатрическому дурдому.

И кто сказал, что это нечто, то есть настоящую силу, настоящую энергетику человек может обрести, не подключаясь к чему-то, что уже не есть он, но что обладает для него огромной важностью, важностью, превышающей ту, которую имеют для него же разного рода влечения?

А что значит, так подключиться?

Прежде всего, надо как-то ответить себе на вопрос — к чему ты подключаешься?

А значит, надо выделить из существующего огромного количества элементов, слагающих твое бытие и бытие человечества в его прошлом, настоящем и будущем, какие-то судьбоносные для тебя элементы.

Надо соткать из этих элементов какие-то сущности и уже потом начать к этим сущностям подключаться.

Отчасти ты осуществляешь это сам, отчасти ты берешь нечто из материала, предоставляемого тебе твоей семьей, твоей культурой, а также культурой общечеловеческой.

Но кто сказал, что нечто складывается каждый раз заново тобой или заимствуется тобой у кого-то, а не существует вне всех твоих складываний так же, как существуют материальные вещи? Что она такое — эта твоя идентичность, эта твоя родовая сущность во всех ее модификациях? Ты ее лепишь или она есть?

И как она могла начать возникать у наидревнейших людей, когда они только становились людьми? Ясно, что она возникала постепенно и мучительно. Что человек, становясь человеком, обретал эту возможность странных, нематериальных подключений к чему-то. И что обретал он эту способность, только противопоставляя себя природе, то есть прекращая быть животным. Каждый новый шаг на пути этого прекращения был невероятно мучителен.

К примеру, мир индивидуализированных и регламентированных отношений между человеческой особью, именуемой мужчиной, и человеческой особью, именуемой женщиной, должен был как-то противопоставить себя животной неразборчивости самого разного рода. Это могло осуществляться только через систему нарастающих и мучительно реализуемых запретов — табу.

Например, табу на каннибализм.

Или табу на сожительство с собственными детьми, с собственными родителями.

А дальше идут еще более сложные табу. Чем их больше, тем труднее существу, уходящему от животности, подключаться к матери-природе. И тем важнее для этого существа иметь возможность подключиться к каким-то другим не природным, но реальным для него сущностям.

Чем меньше энергии получает проточеловек, переставая быть животным, от матери-природы, тем больше энергии он должен получать от чего-то еще.

И это «что-то» — не книжка, которой он умилится по поводу какой-нибудь истории, обладающей ограниченной ценностью и ограниченной привлекательностью.

Это что-то должно восприниматься как абсолютное. И именно так воспринимался миф в эпоху мучительного начального отделения человека от природы. По-видимому, в эту эпоху миф воспринимался как нечто более реальное, чем реальность. И только за счет этого человек, теряющий часть энергетизирующей животности, не становился менее «энергийным», чем животные, с которыми он должен был бороться за место под солнцем.

Главный вопрос состоит в том, может ли человек, как угодно далеко ушедший от животного, подключаться к неживотным сущностям, получая от них энергию, если эти сущности в каком-то виде не будут представлять собой развернутые и преобразованные модификации всё тех же мифов? Может ли существовать энергетизирующая идентификация без подключения к тому, что в каком-то смысле продолжает оставаться потомком мифа?

Понимаю, что о мифе XX столетия говорили теоретики фашизма. И что их мифологизации обернулись абсолютным злом. Но давайте подумаем, в чем их вина? В том, что они возжелали к чему-то подключиться, или в том, что они подключились к чему-то темному?

Мне кажется, что ответ очевиден. Что можно ненавидеть подключение к темному и понимать, что подключение к светлому, или точнее к тому, что не принадлежит полностью к царству Тьмы, абсолютно необходимо.

Что такое подключение необходимо и потому, что не подключаясь, будете просто овощем или социальным автоматом, и потому, что если вы сами не подключитесь, то, в конечном счете, вас подключат к этой самой Тьме и сопротивляться тогда ей вы не сможете. Потому что сопротивляться подключенности к Тьме можно только подключенностью к Свету.

Тут главное слово — подключаться. Постарайтесь отнестись к нему без контрпродуктивного снобизма. И поймите, что ни нормативная религиозность, ни нормативная мораль не являются подключенностью. Подключаться можно, только если за религиозными ритуалами обнаруживается канал связи с сущностью.

То же самое — и в светском варианте, всё равно есть и ритуалы, и подключения, и сущности. Когда ритуалов, подключений и сущностей нет, то человек становится жертвой слабости, порожденной отсутствием подключений.

Он либо смирится с этой слабостью, немощностью, превращающей настоящую жизнь в издевку над жизнью, либо будет искать любую силу, дабы хоть в каком-то смысле не прозябать, а жить.

Потому что прозябать для человека очень мучительно. Он ведь не животное. Он понимает, что смертен. А сочетание смертности с прозябанием — это наимучительнейший ад на земле, из которого человек всё равно куда-нибудь начнет вырываться. Хотя бы и уничтожая — себя, а также других.

Ведь, в конечном счете, обсуждая западную идентичность в XXI столетии и ее перспективы, ее модификации, нащупывая свою идентичность, мы не умствовать хотим, а находить некие генераторы энергии и силы. И мы понимаем, что если таких гуманистических генераторов не будет, то возобладает не бытие в отсутствие генераторов, а торжество генераторов антигуманистических. И что, обнулив гуманистическую генерацию, Запад включит рано или поздно генерацию антигуманистическую.

В поисках чего-то подобного мы не можем пренебрегать мифами. И мы должны научиться правильному отношению к ним. Мы должны научиться воспринимать их как особо ценный мир. Странный мир, в котором недоверие должно быть доверительным, а доверительность — недоверчивой.

Миф находится по ту сторону логики, но не по ту сторону мысли. Словом, он нам нужен для дела, а не для развлечения. Для борьбы, а не для погружения в определенного вида изыски.

Оговорив всё это, я начинаю заниматься конкретными мифами, понимая, что вне этих занятий нельзя ни добраться до идентификационных сущностей, ни просто даже внятно прочитать нужные тексты, с помощью которых до чего-то можно добраться.

Такие тексты, например, как «Аргонавтика» Аполлония Родосского. В этой самой «Аргонавтике», наряду с прочим, существует прорицание Финея, понять которое нельзя, если ты не взаимодействуешь по-настоящему и с этим мифом, и с другими.

Раз так, приглядимся к этому прорицанию, вооружившись оговоренным выше отношением к мифу.

Финей — это мифологический фракийский царь, который был ослеплен и, став слепцом, обрел дар предсказания. Финей — сын Агенора, то есть Агенорид.

Агенор был финикийским царем, царствовал в городе Тире, основал «стовратые Фивы», столицу Верхнего Египта. Основав же ее — удалился в Финикию. Часто Карфаген называют городом Агенора. Иногда Агенора именуют еще царем Фракии. Вроде бы разночтение: где Фракия, а где Карфаген?

Но не стоит разводить руками по поводу таких разночтений. В мифологии они не только возможны, но и почти что необходимы. Все мифологические истории многозначны. И любой миф поэтому можно излагать, только приводя его различные версии. Вот и с мифом о Финее — приходится эти самые версии перечислять по принципу «то ли, то ли».

То ли Финей был ослеплен Зевсом, то ли — Посейдоном... То ли боги ослепили Финея за то, что он выдавал людям их тайны... То ли боги предоставили Финею на выбор — или зрение, или дар прорицания... То ли боги наказали Финея за жестокости, которые он совершил, глумясь над своими сыновьями от первого брака... Согласно этой версии, боги насылали на Финея зловещих птиц — гарпий. Как только Финей собирался вкусить пищу, гарпии расхищали большую часть пищи, а остальное оскверняли испражнениями.

В какой-то момент произошла встреча Финея с аргонавтами. И тут опять есть разные версии.

То ли Финей напал на аргонавтов и был убит Гераклом... То ли аргонавты освободили Финея от пытки и даже вернули ему зрение. А он в благодарность за это указал им морской путь, которым они должны следовать. Именно эту версию принимает интересующий нас Аполлоний Родосский, сообщающий нам о том, что Финей, встретив аргонавтов (конкретно — Зета и Калаида, крылатых сыновей северного ветра Борея), говорит им о том, что оракул предсказал ему возможность избавления от мук. И что избавителями станут именно сыновья Борея.

Есть оракул, что гарпий сыны Борея отгонят,
Силой меня защитят, ибо мне они не чужие,
Я ведь Финей, среди смертных когда-то известный достатком
И прорицания даром; рожден я отцом Агенором,
Их же родная сестра Клеопатра, когда средь фракийцев
Царствовал я, с приданым вошла в мой чертог, как супруга,
Вымолвил Агенорид — и объяла тут каждого жалость
Из героев, сильнее же всех — Бореадов обоих.

Эти объятые жалостью Бореады закатили пир для слепого мученика Финея. А когда на пир прилетели гарпии, они стали их изгонять мечами. Гарпии пустились в бегство, крылатые сыны Борея стали их догонять и наверное, догнав, истребили бы, нарушив волю богов. Но этому преступлению помешала Ирида, богиня радуги, сестра этих самых гарпий и вестница богов.

Ирида остановила аргонавтов, вознамерившихся уничтожить гарпий. И сказала им следующее:

Медью не должно разить, о сыны Бореевы, гарпий,
Зевса великого псов. Но за них я сама поклянусь вам,
Что никогда уже впредь они не вернутся к Финею.

Далее Аполлоний Родосский говорит о том, что Ирида полетела на Олимп, а спасенные ею гарпии «в недра вертепа на Крите минойском спустились».

Что же касается аргонавтов, «крылатых сынов Борея», то они сели пировать вместе с Финеем, который в благодарность указал им путь, оговорив, что Зевс не одобряет прорицателей, которые дают полные прогнозы. И что Зевс требует, чтобы прогнозы были неполными, «дабы хоть в чем-то смертный зависел всегда от бессмертных воли могучей».

Оговорив это, прорицатель начинает давать достаточно подробное описание предстоящего аргонавтам пути и тех опасностей, которые их подстерегают.

Я не хочу перегружать текст деталями этого предсказания. Но приведу наиболее существенные для нас фрагменты оного. Вот один из них:

Вскоре, отплыв от тех мест, вы холмов минуете много:
То пафлагонян земля, где Пелоп энетский сначала
Правил; от крови его они гордо род свой выводят.

Ну вот мы и добрались до чего-то ценного, не правда ли? Есть какой-то Пелоп энетский... Энеты гордо свой род выводят именно от его крови. А ведь нас, идущих по следу Ломоносова, энеты не могут не интересовать. С мифологической точки зрения в том числе. Ведь если Ломоносов прав, и энеты — выводят себя от Пелопа энетского и его крови, то это нас сильно продвигает вперед. Не так ли? Однако воздержимся от скоропалительных выводов и продолжим чтение Аполлония Родосского.

В другом месте той же поэмы некий Лик, властитель посещаемого аргонавтами края, окружающего Ахеронский мыс (в гавань этого мыса аргонавты, как сообщает автор, «вошли с охотой»), тоже упоминает Пелопа энетского.

Лик, сожалея о том, что аргонавтов покинул величайший из героев Геракл, подробно перечисляет подвиги Геракла. Речь идет не о тех наиболее известных и сугубо героических двенадцати подвигах, которые были совершены по требованию царя Эврисфея. Речь идет о подвигах завоевательных. Перечисляя эти завоевательные подвиги (подчинил такого-то, низложил такого-то), Лик, в частности, говорит:

И пафлагонцы затем подчинились, Пелопово племя,
Сами (их земли вокруг обтекает Биллей темноводный).

Темноводный Биллей, о котором говорит Аполлоний Родосский, — это река Фильос. В Древней Греции ее называли Биллеем.

Эта река действительно протекает по территории Пафлагонии, впадая в Черное море в западной части большого пафлагонского выступа в районе города Фильос.

Таким образом, Пелоповым племенем называется у Аполлония Родосского народ, проживающий на южном (анатолийском) побережье Черного моря, рядом с уже обсуждавшимися нами халибами и другими народами анатолийского черноморского побережья.

Когда говорится о том, что пафлагонцы, живущие в этих местах, являются племенем Пелоповым, когда утверждается, что они ведут свой род от некоего Пелопа энетского, — что имеется в виду?

Пелоп — это мифический персонаж. И подобно любому другому такому персонажу, он представляет собой нечто многоликое, трактуемое по-разному. На то он и мифический персонаж, чтобы содержать в себе разного рода «то ли, то ли».

Если отбросить те «то ли, то ли», которые не особо важны (то ли сын Тантала, сына Зевса, и Эврианассы, дочери Пактола, бога златоносной реки, то ли сын того же Тантала и Дионы, которая сама то ли просто богиня дождя, то ли нечто большее), то получается следующее.

Отец Пелопа Тантал был любимцем богов. Боги его приглашали на свои пиры, где он вместе с ними вкушал нектар и амброзию. Возгордившись, Тантал решил испытать всеведение богов. Для этого он убил своего сына Пелопа, приготовил из убитого сына мясное блюдо и подал его пирующим богам. Боги поняли замысел Тантала и воскресили Пелопа. Однако Пелоп остался без лопатки. Потому что эту лопатку по рассеянности съела богиня Деметра. Рассеянность ее была связана с глубочайшей озабоченностью судьбой своей дочери Персефоны, которую похитил, взяв себе в жены, бог подземного царства мертвых Аид.

Съеденная Деметрой лопатка Пелопа (Овидий утверждает, что левая) была заменена лопаткой, которая была сделана из слоновой кости. Тут тоже есть всякого рода «то ли, то ли». То ли лопатку съела Деметра, то ли ее съели на двоих Деметра и бог войны Арес, то ли эту лопатку восстановила Деметра, то ли прядущая нить жизни мойра Клото... То ли, то ли.

Я не буду описывать дальнейших злоключений Пелопа, в честь которого греки назвали Пелопонесс и которому они приносили жертвы как богу.

Потому что миф — штука коварная. В нем есть место и для греческого Пелопа, и для Пелопа энетского, то есть малоазийского. И если не разобраться в соотношении между этими двумя Пелопами, то можно ненароком забрести в такие тупики, из которых потом не выберешься. Для того, чтобы разобраться, я предлагаю вчитаться в тексты еще одного античного великого автора.

В книге IV своей «Исторической библиотеки» Диодор Сицилийский сообщает нам следующее: «Поскольку мы упомянули о Пелопе, следует рассказать и о его отце Тантале, чтобы не опустить ничего достойного внимания. Тантал был сыном Зевса и, обладая большой славой и богатствами, жил в Азии, в области, называемой ныне Пафлагония (подчеркнуто мной — С.К.). Из-за своего благородного происхождения от Зевса он даже стал другом богов. Впоследствии, не довольствуясь уже человеческим счастьем, но общаясь с богами, и разделяя с ними трапезу, Тантал стал сообщать людям запретные тайны богов».

Диодор Сицилийский сообщает нам нечто ценное о Тантале. Что же именно?

Во-первых, он сообщает нам, что Тантал жил не в Греции, а в Азии.

Во-вторых, Тантал, согласно Диодору Сицилийскому, жил не просто в Азии, а в интересующей нас Пафлагонии.

В-третьих, этот самый Тантал не просто жил в Пафлагонии, а являлся ее властителем.

В-четвертых, согласно Диодору Сицилийскому, Тантал не вовлекал богов в преступный каннибализм, а «сообщал людям запретные тайны богов».

Но и это еще не всё. Сообщив читателю о злосчастье Ниобы, дочери Тантала, а также о злосчастьях самого Тантала, которого боги за выдачу их тайн «причислили к святотатцам», Диодор Сицилийский далее повествует об изгнании Тантала из Пафлагонии: «Став ненавистным богам, Тантал был изгнан из Пафлагонии Илом, сыном Троя».

Я мог бы сообщить читателю, что Ил, сын Троя, — это троянский царь, что отсюда и другое название Трои — Илион. Но поскольку мы идем по очень зыбкой почве, чередуя знакомство с мифами и осмысление древних исторических сведений, то необходимо воздержаться от подобной краткости и полностью ознакомиться с мифическими сведениями о роде этого самого Ила. Теми сведениями, которые сообщает нам Диодор Сицилийский. Эти сведения таковы:

«Первым царем Троады был Тевкр, сын бога реки Скамандра (Скамандр — главная река Троады — С.К.) и нимфы Идеи (речь идет о нимфе, чье имя является производным от Иды — главной горной системы Троады — С.К.). У Тевкра была дочь Батея, на которой женился сын Зевса Дардан, унаследовавший таким образом царскую власть и назвавший народ от своего имени дарданами, а основанный на берегу моря город — Дарданом. Сыном его был Эрихтоний, широко известный своим благополучием и богатством, которого поэт Гомер знает как

Мужа, который меж смертных властителей был богатейший:
Здесь у него по долинам три тысячи коней паслося.

Сын Эрихтония Трой назвал свой народ от собственного имени троянцами. У него было три сына — Ил, Ассарак и Ганимед. Ил основал на равнине самый значительный из городов Троады, который получил от его имени название Илион. Сыновьями Ила были Ламеодонт, Тифон и Приам. Тифон, отправившись в поход в восточные земли Азии, дошел до Эфиопии, где Эос родила от него Мемнона, который пришел на помощь Трое и был убит Ахиллом. Приам взял в жены Гекабу, которая родила ему очень многих сыновей, в том числе и Гектора — самого прославленного из героев Троянской войны. Ассарак стал царем дарданов. Сыном его был Капий, отец Анхиза, от которого Афродита родила Энея — самого выдающегося из троянцев. Ганимед же, превосходивших всех своей красотой, был похищен богами и стал виночерпием Зевса».

Такая развернутая цитата в данном случае необходима потому, что вся эта запутанная «троянская родословная», казалось бы, не имеющая отношения к нашему сюжету с энетами и Пелопом, имеет к этому сюжету косвенное, но очень важное отношение.

Рассмотрим две линии этой родословной.

Первая: Тевкр–Дардан–Эрихтоний–Трой–Ил–Приам–Гектор.

Вторая: Тевкр–Дардан–Эрихтоний–Трой–Ассарак–Капий–Анхиз–Эней.

Для нас очень важно, что это две разные линии.

Но наиболее важно, что звеном в первой линии является некий Ил, который (возвращаю читателя к той короткой цитате из Диодора Сицилийского, следом за которой понадобилась последняя длинная цитата) изгнал из Пафлагонии ее властителя Тантала (напоминаю, что в этой короткой цитате черным по белому написано, что Тантал был изгнан из Пафлагонии Илом, сыном Троя).

(Продолжение следует.)