Судьба гуманизма в XXI столетии

Меня долго убеждали принять участие в дискуссии с представителями не либеральных, а иных — специфически почвенных — кругов. От лица которых должен был выступать Игорь Чубайс. Меня убеждали, что Игорь — не чета его брату. Что он твердо верует в православие и общинность. Что он антилиберально настроен и так далее. Поскольку уже не раз мне приходилось достигать того или иного компромисса с антисоветскими почвенными кругами, я согласился.

«А что особенного? — подумал я. — Знамо дело! Мне ли чураться сочетания антисоветскости с почвенностью? Сотрудничая на протяжении более двадцати лет с газетой «Завтра», я давно выработал по отношению к этому если не абсолютный, то, по крайней мере, очень прочный иммунитет».

Увы, пошлость, глупость и оголтелая агрессивность этой квазипочвенности оставили позади всё то, что предъявили либералы в ходе передач «Суд времени» и «Исторический процесс».

Но, как говорится, нет худа без добра. Именно во время этой встречи я по-настоящему дооформил для себя всё то, что накапливалось в ходе вышеназванных передач и привело к моему отказу от дальнейшего участия в исчерпавших свой смысл ристалищах. Меня ведь часто спрашивали и спрашивают: «А почему вы отказались от продолжения передач? Не означает ли такой отказ ухода с поля боя? Или, может быть, не вы отказались, а вам отказали?»

Возможно, что в политическом смысле мне было бы выгоднее представиться жертвой власти, которая испугалась моих побед и перекрыла мне канал общения с широкими массами. Но есть вопросы, в которых подобного рода выгоды отходят на второй план. А на первый план, как ни странно, выдвигается элементарная правда.

Правда же состоит в том, что победить Сванидзе и Млечина со счетом 66:0 — значит отстоять определенные ценности. Между прочим, отнюдь не только узко идеологические. А победить Сванидзе и Млечина со счетом… ну, скажем, 660:0 — это значит утратить всё, что связано с победами над ними. Доставшимися, прямо скажем, далеко не малой ценой. И — прославиться в качестве непревзойденного телебойца, то есть шоумена.

Для кого-то такой статус — невероятно желанен. Но мне он и жалок, и отвратителен. Возразят: «Нельзя же думать только о себе! Ваши победы нужны народу, тому самому большинству, чьи интересы Вы взялись отстаивать». Согласен с тем, что нельзя думать только о себе. И что коли взялся отстаивать чьи-либо интересы — иди до конца (назвался груздем — полезай в кузов).

Но согласившись с этим, не соглашаюсь с другим. С тем, что просоветскому большинству нужны бесконечные телепобеды над антисоветским меньшинством. Неважно, чьи победы — мои ли или других сторонников советизма в том или другом его понимании. До какого-то момента телепобеды и впрямь очень нужны. Но именно до какого-то момента. Пока просоветское большинство дезориентировано и атомизировано, пока оно не понимает, что оно большинство, телепобеды имеют для него огромное значение. Потому что каждый представитель этого большинства вдруг обнаруживает, что он не выродок-одиночка. Что таких, как он, очень много. Обнаруживает он и другое. Он обнаруживает, что в его позиции есть не только правда чувства. Но и правда мысли. Он углубляет свое представление о том, по поводу чего ранее мог сказать только нечто страстно-элементарное. Теперь на месте страстно-элементарного возникает столь же страстная сложность. Да, столь же страстная. Потому что если сложность теряет страстность, то она никому не нужна.

Обнаружив это, представитель просоветского большинства обнаруживает и свою способность к росту. Притом что без роста, развития, взятия барьера сложности каждым представителем этого самого просоветского большинства ни о какой победе большинства над меньшинством говорить не приходится.

Но мало обнаружить свою способность к росту, развитию, взятию барьера сложности. Нужно найти в себе силы для того, чтобы реально начать расти, развиваться, брать этот самый барьер. Только смотря телешоу, этого сделать нельзя. Более того, неизбежно наступает момент, когда лицезрение телепобед «советистов» начинает приобретать для представителей большинства не мобилизующий, а совсем иной характер — характер, скажем так, мировоззренческого наркотика. Начиная с этого момента, представители большинства как бы перекладывают на телепобедителя отвественность, которую должны нести они сами.

Говорится примерно следующее: «Если он, телепобедитель, умеет так побеждать, то пусть сотворит чудо. Желательно при минимальном нашем участии. То есть участии, сводящемся к телеголосованиям, максимум максиморум — к телеголосованиям, дополненным простейшими формами нашей поддержки».

Образно говоря, бесконечное наращивание телепобед, не дополненное чем-то, адресующим к жертве, мобилизации, подвижничеству, потихоньку формирует в сторонниках телепобедителя убеждение, что у телепобедителя есть, скажем так, волшебная веревочка, дернув за которую, он может мгновенно превратить нынешнюю антисоветскую реальность в советскую реальность 30-х, 60-х или 70-х годов ХХ века. Внушив себе это исподволь (тут очень важно, что исподволь, что процесс такого внушения носит существенно бессознательный характер), представители просоветского большинства начинают требовать от телепобедителя, чтобы он поскорее дернул за волшебную веревочку. И раздражаться: «А что это ты не дергаешь?»

И что же будет, если такой процесс зайдет слишком далеко? (А ведь он обязательно туда зайдет, если наркотизирующая телевизионная гиперпобедительность приведет к вышеописанным самовнушениям!) Вестимо, что. Обнаружение отсутствия волшебной веревочки рано или поздно вызовет у впавших в это состояние представителей просоветского большинства не просто глубочайшее разочарование, граничащее с отчаянием. Нет, оно вызовет психологический слом тем более пагубный, чем в большей степени данный представитель просоветского большинства впал в вышеописанное состояние.

Посели в себя единожды этот синдром волшебной веревочки — и пиши пропало. Синдром укореняется, приобретает всё более опасные формы. Начинается глубокая перестройка личности. И выдергивание этого укорененного синдрома становится чревато полным крахом личности.

Так что настоящее чувство ответственности за просоветское большинство в целом и каждого его отдельного представителя требует чувства меры. Нужно не ошибиться, уловить момент, когда правильное воодушевление победами просоветского телеборца начинает превращаться в синдром волшебной веревочки. И как только ты уловил, что твои телепобеды из воодушевляющих и мобилизующих превращаются в наркотизирующие и формирующие синдром волшебной веревочки — прекращай это дело. И начинай заниматься чем-то другим. В сущности, я и начал заниматься другим, затеяв интернет-передачу «Суть времени». И сознательно определив жанр этой передачи как антишоу.

Ну, а далее... Как говорят в таких случаях, поезд следует со всеми остановками. Виртуальный клуб... Соцопросы... Фотовыставки... Митинги... Школы... Реальный клуб... Газета «Суть времени»... Родительское Всероссийское Сопротивление... Александровская слобода... Учебники, с помощью которых сутевцы должны получить полноценное образование нового типа... Учебный центр, где они будут его получать...

Ведь положа руку на сердце, ни одно большинство никогда в истории не побеждало само по себе. Оно побеждало, только если возникал его авангард. Он мог быть большевистской партией нового типа. Или якобинским клубом. Возглавляющей национально-освободительную борьбу латиноамериканской (мексиканской, чилийской, кубинской) интеллигенцией. Или теми не любящими саморекламу сообществами, вокруг которых сложились китайская или вьетнамская компартии. Никогда этот авангард не должен отрываться от большинства. Он не смеет высокомерничать, рассуждать о своей избранности. У него одна обязанность — любящее служение большинству. Но для того, чтобы он мог выполнить эту обязанность, он должен быть. В сегодняшней России он существует в виде недооформившегося сгустка, в котором воля пока преобладает над разумом.

Назвав подобный сгусток новым нарративом (разумеется, нарративом по Тойнби, а не нарративом постмодернистским) и не без горечи признав, что если такой нарратив и существует (а без него дело плохо), то связан он лишь с такой малостью, как «Суть времени», я окончательно подвел черту под телевизионными ристалищами прошлого. Но не под ристалищами вообще. Возможно, предстоят новые ристалища. Но тогда они должны быть не просто новыми, а совсем новыми.

Ведь негативы гиперпобедительных телешоу не сводятся, представьте себе, к порождению синдрома волшебной веревочки. Есть еще один предельно опасный негатив, связанный с очень нужной для просоветского большинства победительностью. Такой негатив всегда существует в любом позитиве. Ты становишься заложником победительности. И даже попадаешь в ловушку этой победительности. Дело не в только в том, что телепобедители могут оказаться жертвами синдрома собственного успеха. Кстати, жертвами такого синдрома часто оказываются отнюдь не только телепобедители.

Тот же Гёте, которого нам еще предстоит обсуждать, считал себя заложником успеха, обрушившегося на него после издания книги «Страдания молодого Вертера». Не исследуй Гёте болезнь под названием «синдром успеха» с тщательностью, на которую способен только гениальный ученый, являющийся по совместительству гениальным писателем, «Фауст» не был бы написан. И Сталин не написал бы, что кем-то (по большому счету неважно кем) написано нечто (по большому счету неважно что) посильнее, чем «Фауст» Гёте.

И не объяснил бы, что именно он вкладывает в это свое «посильнее».

Так что же, кроме синдрома собственного успеха, преследует человека, сражающегося с такими, как Сванидзе и Млечин, и побеждающего этих — большой вопрос, только ли либеральных — «драконов»?

Бог с ним, с телеуспехом. Как-то так получилось, что я с юности сделал свой выбор относительного того, каких успехов я действительно хотел бы (как и любой творческий человек), а какие успехи меня не греют.

Об этом своем юношеском выборе я вспомнил недавно в поезде Ярославль–Москва. Ко мне в купе подсел актер, играющий главные роли в культовых сериалах (очередной сериал снимался в Ярославле). Актер этот, человек весьма неглупый и тонкий, когда-то, как выяснилось, очень рвался стать актером моего театра «На досках». Потом уехал за границу, преуспел там, вернулся в Россию. Будучи человеком далеко не банальным, этот актер решил на сто процентов воспользоваться неожиданной встречей с режиссером того театра, в который он когда-то хотел поступить. И проговорил со мной три с лишним часа, пока мы ехали из Ярославля в Москву.

Где-то в первой трети пути к нам в купе заглянула продавщица шоколадок и стала яростно упрашивать актера, чтобы он с нею сфотографировался. Актер абсолютно искренне сказал после того, как я его сфотографировал с продавщицей: «Да тут же сам Кургинян!» Продавщица с невероятной вежливостью (ведь ее кумир сказал: «Сам Кургинян!») признала, что понятия не имеет о том, кто такой Кургинян. Актер долго проверял, не огорчила ли меня случайно эта история. И убедившись, что она меня не огорчила, начал допытываться, почему.

Тут мы заговорили о бедном театре в понимании Гротовского и о многом другом. Одним словом, о том, что я с юности хотел воздействовать определенным образом на авангард, который поведет за собой большинство к новым историческим горизонтам.

Я никогда не хотел воздействовать непосредственно на само большинство. Ощущение того, что, наверное, можно назвать предназначением, было у меня с юности невероятно острым. В этом ощущении не было ничего от социального или иного высокомерия. И понятно, почему. Я ведь хотел не просто воздействовать на авангард. Я хотел, чтобы этот авангард служил большинству, любил большинство и вел его за собой. Как я мог при этом презирать большинство? А относясь к большинству невысокомерно, как я мог не проявлять глубокого и при этом очень отстраненного интереса к реальным кумирам этого, часто неполитизированного, большинства? К той же ранней Пугачевой, например?

Если бы я не стремился воздействовать на авангард, любящий это большинство, и именовал это большинство чернью или быдлом, — тогда другое дело. Я мог бы назвать Пугачеву актрисой для черни и так далее. Но я искренне никогда не считал большинство быдлом. Встречая с женой Новый год в 70-е годы в каком-нибудь владимирском, горьковском, ярославском или ином провинциальном ресторане (мы любили такой способ встречи Нового года), я с удовольствием отплясывал с этим большинством под «Арлекино» или «Всё могут короли».

Но никакого желания, образно говоря, стать Пугачевой от театра (или от политики) у меня, честно скажу, не было. Если точнее, то не было ни одной частицы такого желания в душе. Во время постановки спектакля в Саратове (в 1983 году этот спектакль был поставлен и тут же запрещен) я пытался раскрепостить одного актера. И помогал ему с помощью глубокого аутотренинга. В ходе одного из аутотренингов с актером произошло нечто эмоционально неслыханное — он весь светился внутренним светом. Вообще-то в таких случаях не принято спрашивать: «Что вы увидели вашим внутренним зрением?» Но я все-таки спросил, потому что мне показалось, что он увидел Будду или Христа. Актер поделился со мною, сказал мне шепотом на ухо: «Я был Аллой Пугачевой и пел».

То есть этот актер хотел обрести способность сильно воздействовать на большинство. А я — и как режиссер, и как исследователь, и как политик — всегда хотел другого. Поэтому с синдромом успеха у меня всегда были проблемы. И достаточно грустные. Ибо для того, чтобы заболеть жаждой успеха, надо точно для себя определить, причем не только умом, но и сердцем, успеха у кого ты хочешь. Легко сказать: «Хочу успеха у авангарда». А где этот авангард?

Какое-то время мне казалось, что этот авангард сформируется из позднесоветской научно-технической интеллигенции. Потом эта интеллигенция поволоклась за разрушителями — частью за Сахаровым, частью за Солженицыным. И я достаточно решительно с интеллигенцией этой разорвал.

Судьба меня бросала, да и сам я не святой,
Я сам толкал ее на поворот

– пелось в одной песне. Судьбу свою я в конце 80-х сам толкнул на поворот. Расторгнув отношения не только с рвавшимся к власти обезумевшим табуном мэнээсов, но и со своим зрителем. Повторяю, это было сознательно принятое решение — разорвать со своим зрителем. Кто занимался режиссурой или играл на сцене, понимает, что такое решение принять непросто. Но я это сделал чуть ли не с радостью. Потому что не нужен мне был этот интеллигентный зритель сам по себе. Ну не нужен и все. Мне нужен был авангард. А если этот зритель не стал авангардом, то шел бы он куда подальше.

Консервативно-почвенные группы, с которыми после этого меня связала судьба, играли в жизни страны, тонущей в пучине регресса, очень позитивную роль. Но я всегда понимал, что эти группы никогда не смогут и не захотят стать авангардом чего бы то ни было. Кроме того, я точно знал, что, придя в мой театр, читатель, восхищающийся моими статьями в газете «Завтра», в лучшем случае будет растерянно расхваливать качество мизансцен, света, игры и так далее. И понятно, почему. Потому что спектакли мои — это мистерии сотворения авангарда. А читатель газеты «Завтра», способный дать восторженную оценку моей патриотической аналитике, в большинстве своем не просто неавангарден, а принципиально антиавангарден.

Желая быть верно понятым, подчеркну, что имею в виду не театральный авангард. Театр «На досках» никогда не был по сути своей авангардистским — в театральном смысле слова. Говоря об агрессивной антиавангардности большинства читателей газеты «Завтра», я имею в виду именно антиавангардность политическую. Ибо эти читатели ну уж никак не хотели превращаться в локомотив для нового исторического рывка. Они хотели очень хороших и правильных вещей. В сущности, тех же, что и я. Они хотели, чтобы страна не разваливалась. Чтобы историческая жизнь народа не была подменена разного рода потребительско-прозападной низкопробностью. И так далее. Но обеспечить всё это должна была всё та же волшебная веревочка.

Приходя на мои спектакли, искатели волшебной веревочки оной не находили. И очень огорчались. Еще больше они огорчались от того, что вместо искомой волшебной веревочки им предлагали некую нелинейную мобилизацию и авангардную роль.

Передачи «Суд времени» и «Исторический процесс» резко выпихнули меня за тот авангардистский контур, который я сам себе задал. (Вновь подчеркну, что имею в виду авангард политический, а не художественный.)

Конечно, круг любителей и любительниц культовых сериалов шире, чем круг любителей и любительниц вышеназванных телешоу. Но и у этих телешоу была весьма солидная аудитория. Меня стали узнавать на улицах, благодарить. Если бы я хотя бы частицей естества своего стремился к выходу за выбранный мною авангардистский контур, — пиши пропало. Синдром успеха впился бы в меня, что называется, по полной программе. Но я к выходу за авангардистский контур, мною выбранный именно как судьба, не стремился никогда настолько, что успех существовал как-то совсем отдельно от меня. В такой степени отдельно, что впору было о субъекте этого успеха говорить «он».

Нет, основная опасность телеристалищ и телепобед — в другом. В том, что ты становишься заложником простоты, навязанной тебе теми, с кем ты сражаешься. Тебе всё время навязывается агрессивная, лживая простота. Она же пропагандистские мифы, транслируемые обществу либеральными и иными антисоветчиками. Мифы, сооруженные ненавидящими страну умелыми иноземцами. Ты уничтожаешь один такой миф, другой... сообщаешь людям важные сведения. Но при этом лишаешься способности сделать следующий шаг. А без этого следующего шага невозможно ничто. Ни формирование авангарда, ни нетелевизионные победы над легионами сванидзе и млечиных, ни спасение России, ни... Ни, представьте себе, спасение того самого гуманизма, которому посвящен данный цикл статей.

Потому что нельзя спасти старый гуманизм. Его можно только любовно отпеть, оставив в душе своей ценнейшие отпечатки отпетого. Нужен новый гуманизм. Или он — или победа над гуманизмом того начала, которое я уже назвал в этом цикле врагом человечества.

Или формирование в России гуманистического авангарда, способного повести за собой большинство… Авангарда, воодушевленного идеей нового гуманизма и нового человека… Авангарда, способного перевести эту невероятно сложную идею на язык большинства, не расплескав в ходе перевода суть идеи…

Или формирование такого авангарда в России (а где еще-то?) — или окончательное умирание старого гуманизма, крах гуманизма вообще и... И формирование глубоко постгуманистической и антигуманистической системы, то бишь ада на земле.

«Но построение ада на земле — это чересчур амбициозный проект, — возразит читатель. — И нельзя обсуждать этот проект, не указав на того, кто хочет его реализовать».

Легко сказать «указать» на субъект, осуществляющий проект «Ад на земле»!

Если есть он, этот субъект, то есть тот, кто хочет и может построить ад на земле, то он не так глуп, чтобы напрямую заявлять о своем намерении. Он будет до часа Ч держать в тени и свой проект, и уж тем более себя — того, кто этот проект осуществляет.

К тому же речь, конечно же, идет о метафизическом проекте. А значит, никакие сухие аналитические указания на субъект, осуществляющий этот проект, никого не мобилизуют. А ведь только ради мобилизации можно выявлять, кто именно вознамерился (и вознамерился ли) построить ад на земле.

Конечно, необходимо анализировать, в каком состоянии пребывает нынешний господствующий капиталистический класс (он же класс бюргеров по Томасу Манну). И не приобрело ли это господство антиисторический, а значит и антигуманистический характер. Но такой анализ именно необходим и не более того. Он категорически не достаточен. Ибо в такого рода аналитике всегда отсутствует то главное, что только и мобилизует. И называется это главное страстью. Пока именно страсть не будет обнаружена и предъявлена, любая рациональная аналитика в лучшем случае породит ахи и охи: «Неужели это возможно? Как убедительны аргументы! Но это ведь только аргументы!» А поскольку никакие аргументы не могут носить окончательного характера, то мы увязнем вплоть до часа Ч в обсуждении и критике аргументов…

Великий немецкий драматург и режиссер Бертольт Брехт предупреждал: «Еще плодоносить способно чрево, которое вынашивало гада». Под «гадом» он имел в виду нацизм. А под «чревом»… Короче, если всё будет сведено только к совершенно необходимым аналитическим аргументам в пользу наличия чрева и описаниям параметров чрева, то ничто не помешает чреву плодоносить. И гад под названием «ад на земле» выйдет из чрева еще до 2020 года.

Поэтому давайте оговорим, что аналитика субъекта — как классовая, так и иная — должна быть чем-то дополнена. Не отменена — категорически настаиваю на невозможности отмены такой аналитики, на недопустимости пренебрежительного к ней отношения — а именно дополнена. И в общем-то понятно, чем именно она должна быть дополнена.

Прежде всего, признанием того, что враг гуманизма — это враг человечества. Такое признание всегда должно сопровождаться определенными разъяснениями. Мы вновь и вновь (к вопросу о роли повторения в политике) должны подчеркивать, что гуманизм — это не антирелигиозное изобретение эпохи Возрождения. И не заумные упражнения филологов Средневековья, пытавшихся заново прикоснуться к античному наследию. Что христианский, исламский и иной гуманизм не выдумка. Что корни гуманизма уходят в предысторию человечества. Что катастрофа гуманизма будет катастрофой для всех, кто верит в человеческое восхождение. Что нельзя отделить проект «Гуманизм» от проекта «Человек» и так далее.

Но предположим, что мы сделали эту оговорку и, повторив ее многократно с очень разными вариациями, добились общественного понимания. Что дальше? Дальше надо исследовать — причем отнюдь не только рационально — этого самого врага человечества.

Нерациональное исследование… Что это такое? Это, во-первых, исследование, использующее вместе с языком понятий (вне которого нет исследования рационального) еще и ряд других языков. Религиозный, например (существенно опирающийся не на понятия, а на символы, образы). И язык культуры. Ведь не обязательно признавать культ для того, чтобы задействовать культуру в постижении чего бы то ни было.

Вы можете быть христианином и относиться к врагу человечества сообразно вашему вероучению. А можете быть человеком светским. Но будучи таковым, вы ведь впитали в себя дух христианской культуры, не правда ли? Вы читали Достоевского… Читали Гёте… Читали Томаса Манна… Мало ли еще кого.

Но не могли же вы, читая Достоевского с той интеллектуальной страстностью, с какой только и можно его читать, миновать роман «Братья Карамазовы». А читая роман «Братья Карамазовы», вряд ли вы, даже будучи сугубо светским человеком, холодно перелистывали те страницы романа, где Иван Карамазов беседует с чертом. А он ведь с ним, с этим самым чертом, то бишь врагом человечества, ведет очень развернутую беседу. После которой, уже давая показания в суде, отвечает на вопрос о том, есть ли у него свидетель, ясно и недвусмысленно. Мол, свидетель есть, да вряд ли его показания почтенный суд примет в качестве доказательных. Когда же Ивана спрашивают, о каком свидетеле идет речь, тот отвечает, что свидетель этот… «…с хвостом, ваше превосходительство, не по форме будет! …He обращайте внимания, дрянной, мелкий чорт… он наверно здесь где-нибудь, вот под этим столом с вещественными доказательствами, где ж ему сидеть как не там?»

Конечно же, суд окончательно убеждается в том, что Иван Карамазов спятил. Но читатель, если он всерьез задет Достоевским, не может повести себя так, как этот самый почтенный суд. Он ведь, читатель, уже пережил и разговор Ивана Карамазова с чертом, и разговор того же Ивана с братом Алешей, в ходе которого Алеше была рассказана Притча о Великом Инквизиторе, явно продиктованная Ивану всё тем же чертом.

Пусть читатель, будучи, повторяю, светским человеком, не сводит сущность, именуемую «черт», к конкретному существу, про которое Иван не без иронии говорит, что оно «…с хвостом, ваше превосходительство, не по форме будет». Но ведь не может читатель, веря Достоевскому и его пророчествам, вообще проигнорировать присутствие в романе «Братья Карамазовы» некоей сущности, именуемой чертом. Не может он проигнорировать и того, что создавая этот образ, Достоевский явно разрабатывает тему врага человечества.

Ведь и Великий Инквизитор, притча о котором была продиктована Ивану Карамазову врагом человечества, тоже не случайно появляется у Достоевского. Его появление знаменует собой глубочайшую интуицию гения по поводу пришествия врага человечества. Премудрого духа, как его называет Инквизитор, сообщая Христу, что этот дух был прав. И преисполненные сознанием этой его правоты силы, говорящие якобы от имени Христа, на самом деле реализуют проект врага человечества по разделению этого самого человечества на миллионы счастливых, не ведающих о своем уделе недолюдей и тысячи «страдальцев, взявших на себя проклятие познания добра и зла».

Итак, проект Великого Инквизитора... Он же, как это признает сам Инквизитор, проект врага человечества... Он же — проект «счастливое дитя» (о котором говорится реже, ибо произнося это словосочетание, мы уже входим в сферу закрытого)... Разве читатель не узнает во всем этом проект многоэтажного человечества, он же — гностический проект?

Вкратце напомню читателю, что именно было продиктовано Ивану Карамазову чертом в виде Притчи о Великом Инквизиторе.

В Притче описано второе пришествие Христа, сотворение им чудес перед восхищенным народом. А также, как в ходе сотворения чудес появляется Великий Инквизитор. Он приказывает арестовать Христа и заключить его в темницу.

Народ подчиняется. Христа вновь арестовывают и заключают в темницу. Наступает ночь. И в темницу к Христу приходит Великий Инквизитор.

Он говорит Христу, что не сомневается в том, что разговаривает именно с Сыном Божиим, Спасителем и так далее. И что всё дальнейшее — поругание Спасителя, его сожжение на костре как худшего из еретиков — он, Инквизитор, будет совершать осознанно. Сообразуясь со своим представлением о благе. В основе же этого представления — переосмысление образа черта. Инквизитор называет черта премудрым духом и напоминает Христу о том, что этот премудрый дух дважды предлагал ему нечто, способное принести благо людям.

Первым из этих предложений является, по мнению инквизитора, обращение камней в хлебы. Поскольку человечеству нужен хлеб насущный, то узрев такое превращение, человечество пошло бы за Христом, избавившись от огромных мучений. Оно было бы благодарно и послушно Христу. И трепетало бы от мысли, что может в виде наказания лишиться хлеба. Мол, обидится на нас Христос, откажется творить чудеса превращения камней в хлебы, и мы — о ужас! — хлеба лишимся.

Инквизитор сообщает Христу, что понимает причину, по которой тот отказался от этого предложения премудрого духа, являющегося, по мнению Христа, дьявольским соблазном. Что он, Инквизитор, понимает нежелание Христа покупать послушание хлебом. Ибо такая покупка исключает свободу. А главный дар Христа — это свобода.

Сообщив о своем понимании нежелания Христа лишить человека свободы, Инквизитор далее пророчески описывает, как именно будет меняться мир. Что рано или поздно люди всё сведут к хлебу. И скажут, что только накормивший хлебом может потребовать от сытых людей добродетели. Он сообщает также, что все упования людей на науку, которая даст им очень много хлеба, бессмысленны. Потому что люди не поделят хлеб нужным образом, то есть не насытятся, если будут оставаться свободными.

Он сообщает также, что, поняв это, люди вновь призовут изгнанных ими ревнителей несвободы и отдадут им власть, дабы эти ревнители, усмирив строптивость в людях, сумели их накормить.

Или хлеб — или свобода — вот что, по мнению Инквизитора, в итоге окажется осознано человечеством. И при возникновении такой альтернативы человечество, как убежден Инквизитор, выберет несвободу и хлеб.

Но Инквизитор не был бы Инквизитором, то есть посланцем врага человечества, если бы ограничился такими простейшими констатациями. Проанализировав, как именно человечество будет осуществлять выбор между свободой и хлебом, Инквизитор усложняет задачу. Вводя в меню, как сказали бы сегодня, не только свободу и хлеб, но и совесть.

Инквизитор признает, что победят в итоге те, кто обольстит совесть. Потому что человеку надо не просто жить. Ему надо знать, ради чего он живет.

Далее Инквизитор упрекает Христа в том, что никакого устойчивого смысла, приравненного инквизитором к обольщению совести, Христос не дал.

Что он изложил человечеству нечто гадательное, неоднозначное.

Что человечество и прежде всего его тяготеющее к простоте большинство никогда не сможет освоить по-настоящему то, что предложено Христом.

Что Христом предложена явно непосильная для человечества задача.

Констатируя эту непосильность, Инквизитор обвиняет Христа в том, что тот не любит людей. Что, даже отдавая за них свою жизнь, он их не любит по-настоящему. Что, сообщая людям нечто непосильное, Христос как бы признает, что он приходит к избранным и для избранных (классическая гностическая версия и христианства, и любого вероучения).

Инквизитор, далее, признает и возможность того, что он неверно интерпретирует деяния Христа. Ибо эти деяния таинственны, то бишь не могут быть однозначно интерпретированы. Но признавая таинственность деяний Христа, Инквизитор настаивает на своем праве подражать Христу, а значит тоже вести себя таинственно. И утверждает, что последователи Христа, они же инквизиторы, всего лишь научились у него таинственности. И потому основали мир на чуде, тайне и авторитете. Ну основали они на этом мир, и что? А вот что.

«…Пройдут еще века бесчинства свободного ума, их науки и антропофагии, потому что, начав возводить свою Вавилонскую башню без нас, они кончат антропофагией. Но тогда-то и приползет к нам зверь и будет лизать ноги наши и обрызжет их кровавыми слезами из глаз своих. И мы сядем на зверя и воздвигнем чашу и на ней будет написано: «Тайна!» Но тогда лишь и тогда настанет для людей царство покоя и счастия.

…Свобода, свободный ум и наука заведут их в такие дебри и поставят пред такими чудами и неразрешимыми тайнами, что одни из них, непокорные и свирепые, истребят себя самих, другие непокорные, но малосильные, истребят друг друга, а третьи оставшиеся, слабосильные и несчастные, приползут к ногам нашим и возопиют к нам: «Да, вы были правы, вы одни владели тайной его, и мы возвращаемся к вам, спасите нас от себя самих».

…Слишком, слишком оценят они, что значит раз навсегда подчиниться! И пока люди не поймут сего, они будут несчастны. Кто более всего способствовал этому непониманию, скажи? Кто раздробил стадо и рассыпал его по путям неведомым? Но стадо вновь соберется и вновь покорится, и уже раз навсегда. Тогда мы дадим им тихое, смиренное счастье, счастье слабосильных существ, какими они и созданы. О, мы убедим их наконец не гордиться, ибо ты вознес их и тем научил гордиться; докажем им, что они слабосильны, что они только жалкие дети, но что детское счастие слаще всякого. Они станут робки и станут смотреть на нас и прижиматься к нам в страхе как птенцы к наседке. Они будут дивиться, и ужасаться на нас и гордиться тем, что мы так могучи и так умны, что могли усмирить такое буйное тысячемиллионное стадо. Они будут расслабленно трепетать гнева нашего, умы их оробеют, глаза их станут слезоточивы, как у детей и женщин, но столь же легко будут переходить они по нашему мановению к веселью и к смеху, светлой радости и счастливой детской песенке. Да, мы заставим их работать, но в свободные от труда часы мы устроим им жизнь как детскую игру, с детскими песнями, хором, с невинными плясками. О, мы разрешим им и грех, они слабы и бессильны, и они будут любить нас, как дети, за то, что мы им позволим грешить. Мы скажем им, что всякий грех будет искуплен, если сделан будет с нашего позволения; позволяем же им грешить потому, что их любим, наказание же за эти грехи, так и быть, возьмем на себя. И возьмем на себя, а нас они будут обожать, как благодетелей, понесших на себе их грехи пред богом. И не будет у них никаких от нас тайн. Мы будем позволять или запрещать им жить с их женами и любовницами, иметь или не иметь детей, — всё судя по их послушанию, — и они будут нам покоряться с весельем и радостью. Самые мучительные тайны их совести, — всё, всё понесут они нам, и мы всё разрешим, и они поверят решению нашему с радостию, потому что оно избавит их от великой заботы и страшных теперешних мук решения личного и свободного. И все будут счастливы, все миллионы существ, кроме сотни тысяч управляющих ими. Ибо лишь мы, мы хранящие тайну, только мы будем несчастны. Будет тысячи миллионов счастливых младенцев и сто тысяч страдальцев, взявших на себя проклятие познания добра и зла. Тихо умрут они, тихо угаснут во имя твое и за гробом обрящут лишь смерть. Но мы сохраним секрет и для их же счастия будем манить их наградой небесною и вечною. Ибо если б и было что на том свете, то, уж конечно не для таких как они. Говорят и пророчествуют, что ты придешь и вновь победишь, придешь со своими избранниками, со своими гордыми и могучими, но мы скажем, что они спасли лишь самих себя, а мы спасли всех. Говорят, что опозорена будет блудница, сидящая на звере и держащая в руках своих тайну, что взбунтуются вновь малосильные, что разорвут порфиру ее и обнажат ее «гадкое» тело. Но я тогда встану и укажу тебе на тысячи миллионов счастливых младенцев, не знавших греха. И мы, взявшие грехи их для счастья их на себя, мы станем пред тобой и скажем: «Суди нас, если можешь и смеешь».

Все, кто мало-мальски знаком с антигуманистическими и антиисторическими вариантами обустройства жизни человечества «по ту сторону динамического хаоса», в котором мы уже фактически оказались, прекрасно понимают, что в приведенном мною фрагменте Притчи о Великом Инквизиторе изложен четкий и узнаваемый проект построения ада на земле. Он же проект «счастливое дитя».

Знал ли Достоевский что-то конкретное по поводу этого закрытого проекта или гениально извлекал будущее из наличествующего? Как минимум мы можем утверждать, что у Достоевского был один восхищавший его и столь же гениальный предтеча, который задолго до русского провидца описал нечто сходное. Вложив описанное тоже в уста Великого Инквизитора. Речь идет о Шиллере — гениальном немецком писателе и философе, фактически единственном писателе, которого «небожитель Гёте», написавший «Фауста», ставил выше себя.

Великий Инквизитор в трагедии Шиллера «Дон Карлос, инфант Испанский» и Великий Инквизитор Достоевского… Параллель, которая притягивает многих в силу своей очевидности и одновременно загадочности.

Шиллеровский Великий Инквизитор заявляет, что Христос, Сын Божий, был распят «во имя справедливости извечной». Что если надо выбирать (а выбирать-то надо, считает он) между тленьем и свободой, то лучше выбрать тленье.

И Шиллер, и Достоевский предупреждают человечество о том, что антигуманистический и антиисторический проект существует. Они настаивают на том, что есть субъект, реализующий этот проект. Великий Инквизитор Достоевского называет этот субъект «мы». Великий Инквизитор Шиллера прямо говорит об ордене как о субъекте, реализующем этот проект.

Каком ордене? Ведь не банально доминиканском, не так ли?

Впрочем, задавая этот вопрос, я забегаю вперед. Сейчас намного важнее установить, что обычный субъект, реализуя этот проект, всё время апеллирует к субъекту метафизическому, потустороннему. Если Великий Инквизитор Шиллера не говорит прямо о черте как создателе и реализаторе проекта, то Великий Инквизитор Достоевского говорит об этом с окончательной прямотой. Впрочем, и из речей шиллеровского Великого Инквизитора ясно, какой нездешней инстанции присягнул здешний орден, чьи цепи слишком опостылели королю Филиппу II. Нездешняя инстанция, распявшая Христа «во имя справедливости извечной», — это та же инстанция, которая вложила в уста Ивана Карамазова Притчу о Великом Инквизиторе.

Мы понимаем, что речь идет об инстанции, которая для религиозного человека в первом приближении именуется чертом. Достоевский, повторяю, прямо к этому адресует. А Шиллер почти что прямо. Но кто наиболее тщательно, тонко и глубоко разобрал эту инстанцию? Конечно же, Гёте в своем бессмертном «Фаусте». После Гёте все, кто вновь и вновь обращаются к образу черта как врага человечества (подчеркиваю — врага, а не друга), так или иначе следуют традиции Гёте. А потому эта традиция имеет особое метафизическое (да и политическое) значение.

Хотим всерьез обсуждать врага человечества и построение ада на земле — неминуемо начинаем погружаться во все, что связано с гётевским «Фаустом».

Ну, так вот... Нельзя одновременно сражаться со Сванидзе и Млечиным и обсуждать загадки творчества Гёте вообще и гётевского Фауста в первую очередь. Не синдром успеха является для меня издержкой необходимых сражений с банально антисоветскими силами, а синдром вовлеченности в аналитику примитива. Тебе предлагают даже не просто миф, а примитивную агитку. Ты понимаешь, что она губительным образом действует на сознание простых людей. И спасая это сознание (а как его не спасать?), начинаешь обмениваться ударами.

И какие бы сложные и тонкие средства ты ни применял для демонтажа примитивных антисоветских мифов, сама эта примитивность разоблачаемого будет втягивать тебя в упрощение. Рождать привычку к упрощению — раз для побед с таким-то счетом надо просто разоблачать незатейливую ложь, то будем разоблачать ее просто. И отсекать всё слишком сложное. Тем более что даже самые простые твои разоблачения антисоветского примитива предельно сложны для телешоу, удел которого простота.

Поняв всё это, я противопоставил стихии нужных, но имеющих свой предел телешоу — антишоу «Суть времени». Я сделал ставку на сложность. Выяснилось, что есть те, кто ищут именно этой сложности. Они-то и вошли в «Суть времени». Сумеют ли они стать авангардом (или нарративом)? Не знаю. Но в их запросе есть хоть какой-то шанс на нечто подобное. А в остальном — никаких шансов.

И как только выяснилось, что некие антисоветские почвенники-патриоты в упрощенчестве своем дают триста очков вперед Сванидзе и Млечину, возникло две необходимости.

Первая — твердо заявить о том, что повторение прошлого невозможно. И что мы не будем дважды входить в одну и ту же воду.

Вторая — наращивать и наращивать вопреки всему именно то сложное, чего враг боится аки черт ладана.

Черт и сложность… Фауст и черт… Фауст и сложность…

Так что же все-таки имел в виду Сталин, написав: «Эта штука посильнее, чем «Фауст» Гёте (любовь побеждает смерть)»?

Ведь нельзя же ограничиваться в анализе этого высказывания только констатацией низости наших перестройщиков и постперестройщиков, исказивших фразу Сталина. Не имеем мы права так опрощаться, приковывая свой интеллектуализм к их простенькой клевете на историю. Ну скажем мы, что перестроечно-постперестроечная низость породила очевидную фальсификацию. Что мысль Сталина исказили, превратив ее в ахинею, а на самом деле... Стоп. Для того чтобы перейти от констатации в духе «Суда времени» (вы, голубчик, исказили текст Сталина) к чему-то более глубокому, нужен принципиально другой формат обсуждения. Его-то мы и создаем и вообще в газете «Суть времени», и в этом цикле статей. Создавая его, мы подводим черту под эпохой, когда главным занятием было разоблачение простеньких клеветнических упражнений противника.

Мы не отказываемся вовсе от таких разоблачений. Мы отказываемся от того, чтобы они оказались системообразующим элементом нашей дальнейшей идеологической, да и политической деятельности.

В чем сложный смысл высказывания Сталина? Об этом в следующей статье.