Судьба гуманизма в XXI столетии

Недавно я побывал на одной телепередаче, с которой ушел, что называется, по-английски. Пребывание на этой передаче дало мне очень много. Я вдруг увидел, в чем главная беда, если так можно выразиться, посткрымской нашей реальности. Она в том, что в процесс так называемого «русского поворота», то есть глубоко желанного для меня ухода России с пути бесперспективного западничества, пытается встроиться нечто антикультурное. И что это встраивание поощряют те, кто, видимо, считает его а) востребованным властью и потому необходимым и б) наглядно демонстрирующим бесперспективность этого самого «русского поворота».

Я не верю, что руководители ключевых российских телеканалов могут одномоментно перестать отличать более или менее качественную продукцию от продукции недопустимо низкого качества. Я не восхищен теми стандартами качества, которые существуют у этих руководителей. Но какие-то стандарты у них существуют. И их отказ от этих стандартов не может быть случайным.

Впрочем, как бы там ни было, к названным мною выше а) и б) надо добавить некое в). Оговорив при этом, что оно важнее всего остального. Это в) я наблюдал в Ташкенте или Баку, где просвещенные узбеки или азербайджанцы вдруг куда-то вытеснялись. И когда я спрашивал, кто их вытеснил, мне отвечали: «Селяне, спустившиеся с гор».

Я с уважением отношусь и к селянам, и к горцам. Но, поверьте, произошедшее в постсоветский период вытеснение просвещенного слоя куда-то невесть куда — это катастрофа. Понятно, что часть просвещенного слоя везде ориентирована на западные ценности и потому не сов­местима ни с какими фундаментальными поворотами. Но тем важнее сохранить национально-патриотическую просвещенность при осуществлении поворота. И тем труднее это сделать.

Понимая всё это, я отдаю себе отчет в том, чем именно являются в рамках подобной проблематики и мои спектакли, и мои книги, и работа «Сути времени». Они являются ответом на вызов, который я только что описал. И ни одна из моих работ не является таким яростным ответом на этот вызов, как данное исследование.

Осознавая это и продолжая исследование как свой, говоря условно, метафорически, «интеллектуальный и культурный джихад», я намерен в этой статье обсудить источники и методологию. То есть два ключевых стабилизатора любого исследования. Без наличия этих стабилизаторов и их достаточно подробного обсуждения любое исследование рискует сорваться невесть куда. Подчеркиваю — любое. А уж исследование того, что я здесь обсуждаю, просто обречено на подобный срыв. Со всеми его последствиями, особо недопустимыми в условиях вызова, который я только что описал и который в двух словах сводится к альтернативе: борьба за сохранение культурного уровня или же смерть России.

Итак, источники и их связь с создаваемой и одновременно используемой мною методологией.

Конечно, хотелось бы опираться в данном исследовании только на таких специалистов, как Франц Валери Мари Кюмон или Александр Морэ, Алексей Федорович Лосев или Борис Александрович Тураев. Но это, к сожалению, невозможно сразу по многим причинам, которые считаю необходимым вкратце оговорить.

Причина № 1 состоит в том, что подавляющее большинство серьезных специалистов ориентировано на применение определенных методов исследования. А эти методы, как их ни называй — сциентистскими, академическими или как-то иначе — контрпродуктивны, коль скоро речь идет об исследовании тонких, весьма проблемных, крайне неочевидных феноменов. Тех феноменов, которые с точки зрения науки, из которой настоящие специалисты черпают подобные (сциентистские, академические и так далее) подходы, просто не существуют. Для специалистов, ориентирующихся на подобные методы, любой религиозный ритуал, порождающий достаточно глубокие изменения психики, сродни коллективному психозу. И изучается в качестве такового.

А как еще его изучать, если вы ориентируетесь на знаменитый ответ, который великий Лаплас дал великому Наполеону, спросившему его о том, какое место в лапласовской концепции отводится богу. Вы помните, что ответил Лаплас Наполеону? Он ответил: «Сир, я не нуждался в этой гипотезе». Это еще деликатный ответ. Последователи Лапласа отвечали гораздо жестче. Для них всё, что не может быть размещено в пределах строгой науки, не заслуживает рассмотрения или должно рассматриваться как галлюцинации, порожденные психозом. И за счет этого оказаться размещенным в рамках науки их времени.

Такие «разместители» даже не ощущали, насколько исторически обусловлены эти самые пределы (или рамки), внутрь которых надо втискивать всё то, что такому втискиванию сопротивляется. Они забывали знаменитую фразу Гамлета «Есть многое на свете, друг Горацио, что и не снились нашим мудрецам». Почему-то они были убеждены, что мудрецы их времени могут постичь все вещи, причем не во сне, а наяву. На чем базировалось это убеждение, теперь уже непонятно. И, конечно же, оно представляло собой определенный, крайне агрессивный вариант атеистической религиозности.

Причина № 2 — в том, что эта атеистическая религиозность уходила корнями в некую парарелигиозность, в лучшем случае — в пантеистическую или же в какую-то другую. Но эта парарелигиозность находилась за семью печатями. Ее не полагалось обсуждать в газетах, журналах или на научных симпозиумах. Назовите эту парарелигиозность масонской, алхимической, эзотерической, оккультистской или как-то иначе. От этого ничего не изменится. Потому что суть данной парарелигиозности в том, что она по определению не должна быть предметом респектабельного научного открытого обсуждения. Что ее нельзя — опять же респектабельно, открыто, научно — преподавать. Короче говоря, она была сформирована в качестве закрытого ядра некоей интеллектуальной мегасистемы, периферией которой была та самая наука, представители которой говорили о том, что они не нуждаются в боге как гипотезе.

Они лукавили, эти самые блестящие представители данной интеллектуальной мегасистемы. Бога не было на ее периферии — ни в качестве гипотезы, ни в каком ином виде. А в ее ядре было то, что не полагалось обсуждать.

Приведу наиболее очевидный пример из советской эпохи.

Иосифу Виссарионовичу Сталину нужно было, чтобы тот или иной блестящий ученый создавал нечто, необходимое для индустриального развития СССР. И прежде всего — для обороны. Если какой-нибудь такой блестящий ученый (например, академик Николай Дмитриевич Зелинский), создавая нечто очень нужное Сталину и стране, увлекался одновременно той же алхимией, — что ж, Сталин это допускал, предоставлял для этого определенные условия.

Но Зелинскому, по понятным причинам, и в голову прийти не могло, к примеру, прочитать на полном серьезе курс алхимии студентам-химикам. Даже в качестве некоего исторического пролога к реальной химии. Зелинский никогда бы не стал этого делать, даже в случае, если бы играл не по советским научно-атеистическим, а по западным, несколько более сложным интеллектуальным правилам. Которые порождали свои запреты на разного рода парарелигиозность в ее открытом варианте. Запреты эти были более мягкими и гибкими, но ничуть не менее эффективными, нежели те жесткие запреты, которые следовали из советской идеологии научного атеизма.

Конечно же, разрешая Зелинскому его закрытые занятия алхимией, поощряя эти занятия, предоставляя необходимые возможности, Сталин нарушал чистоту идеологии, провозглашавшей научный атеизм. Но он исходил при этом из необходимости создания особого климата, в пределах которого странные существа под названием «великие ученые» могли быть особо эффективны. Речь идет об особом интеллектуально-психологическом климате, создаваемом в особых же локальных теплицах для этих особых существ. Но создавать аналогичный климат за пределами данных теплиц Сталин, конечно же, не хотел. Не хотела этого и вся западная элита. Поэтому даже крупнейшие ученые, занимавшиеся античностью или Древним Египтом, были лишены возможности открыто обсуждать всё то сложное и проблематичное, что не укладывалось в определенные общепринятые представления.

Ну и как же тогда можно опереться только на труды тех, для кого эти рамки были обязательными по многим причинам?

Причина № 3 — неприемлемые для нас стилевые, жанровые, интеллектуальные и иные сдвиги в сознании подавляющего большинства тех, кто решался выйти за эти рамки. Понимая, что выходя за рамки, они разрывают отношения со своим сообществом, подобные интеллектуалы впадали в специфическое отчаяние и начинали специфическим образом маргинализовываться. Расплевавшись со своим сообществом, они не находили никакого другого сообщества, соглашающегося на умеренное смягчение правил академической, сциентистской и так далее игры. Желая опереться все-таки на какое-то сообщество, такие интеллектуалы очень быстро становились членами тех или иных обществ и общин и попадали в зависимость от этих обществ и общин. То есть начинали играть совсем по другим, тоже не до конца искренним, а главное — неприемлемым для нас совсем иррациональным правилам.

Такие люди не расширяли свою рациональность, а сразу прыгали из зауженной рациональности в иррациональность. Ярчайший пример — Рене Генон — умнейший и крайне эрудированный исследователь. Но поди ж ты отличи, где он реально проводит исследование, а где выдает некие коллективные фантазии, им дополнительно обработанные, за результаты исследований. Черта, по одну сторону которой — Генон, а по другую — Корбен, уже обсуждалась нами. Здесь я хочу подчеркнуть коварность всего, что связано с нахождением по одну или другую сторону подобной черты. Невозможность всегда определить с необходимой точностью, по какую сторону от этой черты находится тот или другой интеллектуал, в большей или меньшей степени порывающий с академизмом/сциентизмом et cetera, — вот еще одна причина того, что мы не можем опереться только на те научные изыскания, в которых нет одновременно ни академическо-сциентистской зашоренности, ни тех или иных избыточных иррациональных задвигов, когда-то более, а когда-то менее очевидных. Дело в том, что таких изысканий и проводящих их «изыскателей» слишком мало.

Причина № 4 — недостаточность фактологической базы, препятствующая правильному — рациональному, но не зауженному — исследованию всего наидревнейшего, что было создано человечеством и не укладывается в неолитическую или палеолитическую дикость.

Мы понимаем, что в районе 3000 г. до н. э. произошел некий культурный взрыв, создавший сразу много высокоразвитых (условно говоря, городских) оазисов в разных регионах планеты. Кстати, лично я, проводя вместе со своими соратниками исследования в Китае, столкнулся с тем, что китайским ученым не очень хочется обсуждать всё то, что связано с Китаем какого-нибудь 3000 г. до н. э. Иногда в музеях просто выставляются таблички, явным образом дающие неправильную датировку тех или иных экспонатов. Когда указываешь на это китайским коллегам, они это сухо признают. Но разъяснений не дают. А в таких случаях настаивать на разъяснениях — это значит проявлять крайнюю неделикатность.

Мы понимаем также, что есть несколько очевидных высокоразвитых очагов этой самой условно городской оазисности, относящихся к V или даже VII тысячелетию до н. э. Но мы очень мало знаем о природе этих крайне немногочисленных очагов. В сущности, если речь идет о научно доказанном и хоть как-то описанном, то таких очагов два: Чатал-Гуюк и Иерихон. Но откуда мы знаем, что их всего два? Мы знаем, что два очага выявлено.

Где? На той территории, которая оказалась освоена осуществляющими раскопки археологами. Эта территория огромна.

Колоссальные раскопки проведены в Европе, на Ближнем Востоке, в Индии и Китае, в Египте, в Латинской Америке. Но на карте мира остаются несомненные, ни к какой атлантологии не адресующие, белые пятна. Раскопки не проведены в существенной части Африки. Мы не понимаем в силу этого ни роли Сахары, которая очевидным образом не была пустыней в интересующее нас время, ни роли Эфиопии или Судана.

И что должны делать исследователи, не отказывающиеся от опоры на выявленную фактологичность, и понимающие, что эта фактологичность недостаточна? Направляться в загадочный Йемен, где сейчас развернулись особо накаленные военные действия и где нельзя было проводить исследований и ранее по многочисленным причинам?

Рассуждать об Атлантиде и Лемурии? О древних расах, сотканных из особой эфирной материи? Несколько раз я обратился (в той же книге «Странствие», например) к людям, понимающим необходимость расширенно-рационального подхода и недопустимость подмены этого подхода подходом чисто иррациональным — со всеми этими Лемуриями, Атлантидами и так далее. И что же? Поклонники иррациональных подходов на меня крайне обиделись, стали яростно цепляться за иррациональный подход и его адептов, за Блаватскую, Рерихов и так далее. Уверяю вас, что если бы нашлись реальные следы Атлантиды или Лемурии, то я был бы в числе первых, кто вцепился бы в эти следы и стал бы осмысливать их наличие. Но этих следов нет. А постулирование их наличия мешает увидеть то, что действительно имеет место — например, реальную археологию подводных частей Южной Индии. Или природу дравидической древности, явленную в этой же Южной Индии тем, кому удается добраться до храмов, находящихся в джунглях, до так называемых древнейших родовых святилищ и так далее.

Добавим к недостаточности имеющейся фактологической археологической базы еще и другую недостаточность. Признаем, что научные подвиги тех, кто расшифровал существенную часть древних языков, вызывают восхищение. Но что расшифровано далеко не всё, и это является еще одним препятствием на пути рационального расширенного подхода к исследованию наидревнейшего наследия человечества.

Причина № 5 — высокая вероятность небезусловных психологических трансформаций, возникающих у тех, кто отказывается от зауженного рационального подхода, который я именую сциентистским или академическим, и начинает рискованные путешествия на сопредельных интеллектуальных территориях. Одно дело — изучать нечто, надлежащим образом препарированное и потому безопасно мертвое (как тут не вспомнить пушкинского Сальери с его «музыку я разъял, как труп»). И совсем другое дело — изучать нечто живое, дышащее на тебя непонятно чем, оказывающее на тебя весьма специфическое воздействие. Тут ведь надо суметь этому воздействию не поддаться.

Отец Кима Филби, знаменитого английского разведчика, конкурента Лоуренса Аравийского, Сент-Джон Филби, был также известным разведчиком. Помимо разведки и в тесной связке с нею он интересовался доисламскими аравийскими древностями. Таких Сент-Джонов было немало. Редьяд Киплинг, великий английский литератор и разведчик, описал сообщество, которое условно можно назвать «сообществом Сент-Джонов», в своей повести «Ким», назвав это сообщество Этнографической разведкой. Кстати, реальный Сент-Джон Филби назвал сына Кимом далеко не случайно.

Ну и на что должны опираться подобные Сент-Джоны? Я уже обсуждал в разных своих работах представителей нашей советской (или досоветской русской) разведки, в силу случайных обстоятельств оказывавшихся способными улавливать нечто важное для России и несводимое к банальному — чертежам тех или иных военных изделий, военным, экономическим или иным простейшим секретам.

Такие советские или русские досоветские разведчики, в чем-то аналогичные членам сообщества, которое я назвал «сообществом Сент-Джонов», проявляя подобную чуткость, начинали опознавать сначала следы чего-то, а потом выходили на те феномены, которые оставляют следы. Но это ведь не мертвые феномены, расчленяемые на части и потому не способные оказывать глубокое воздействие на тех, кто с ними встречается. Это, если можно так выразиться, живые смысловые высокоэнергийные сущности. Эти сущности протягивают руку тем, кто до них добрался, и говорят: «Здравствуй, назови свое имя». Тот, кому протянута рука, отвечает: «Я — советский или русский разведчик, меня зовут так-то и так-то. Я занимаюсь тем-то и тем-то». Сущность отвечает: «Меня это не устраивает. Мне нужно твое настоящее имя, адресующее к высочайшим смыслам, твоему эгрегору, твоему Четвертому этажу. Если ты мне его не назовешь, я сделаю тебя своим периферийным поклонником».

Дальше происходит нечто, сходное с тем, что описано у Пушкина в «Каменном госте». Сущность жмет руку того, кто не обладает настоящим именем (или не знает его). Тот, кому она жмет руку, восклицает: «Тяжело пожатье каменной десницы!» — и проваливается куда-то. Одним из таких провалившихся был, как я опять-таки уже говорил, некий Жак Тириар, выдающийся бельгийский представитель коммунистической разведки, разведки Коминтерна, обнаруживший по заданию того же Коминтерна скрытую нацистскую сущность, не сумевший назвать ей свое настоящее имя (ох уж этот научный атеизм!) и провалившися. А после провала оказавшийся на периферии сущностного нацизма. И преданно служивший этому нацизму как в гитлеровскую, так и в постгитлеровскую эпоху.

Так адепты, не выдержавшие испытания в неких древних храмах, превращались в кастратов, поющих хвалебные песни на ступенях этих храмов.

Читателю может показаться, что я придаю слишком много значения тириаровским и иным сходным сюжетам, имеющим отношение только к делам давно минувших дней. Как бы не так!

Я просто не имею права подробно обсуждать специфику тех представителей нашего, уже постсоветского, «сообщества российских Сент-Джонов», увлекшихся походами на кладбища, вызыванием мертвецов и прочими сюжетами, которые с большим трудом добыли у своего противника, чинящего империалистические козни против СССР. Добыв же эти секреты в тайной масонской, оккультной или иной литературе, изъятой из западных тайников разного рода специальными методами, эти наши российские «Сент-Джоны» оказались, представьте себе, рабами того, что было извлечено. Притом что всё извлеченное было продуктом иноземных специальных мероприятий по внедрению в сознание позднесоветского противника неких суррогатов некромантии, некрофилии и много чего еще.

Только вчера я узнал, что один из наших спецслужбистских постсоветских тайных магов, занимавшихся подобными вещами, покинул этот мир. Я еще не уверен в точности этой информации. И если она неточна, то желаю этому тайному магу от наших спецслужб, имевшему отношение и к Коржакову (то есть Ельцину), и к посткоржаковской эпохе, долгих лет здравствования. Если же полученная мною информация точна, то я искренне скорблю об ушедшем. Потому что он — представитель относительно культурной части данного «сообщества российских постсоветских Сент-Джонов». У него имелось/имеется и чувство здоровой иронии по отношению к предмету своих занятий. И некий уровень знаний. И государственный подход.

Остаются другие. Еще более запрограммированные полученными ими и — я убежден — достаточно суррогатными, знаниями о секретах противника, ставшими единственной опорой их жизни. И как-то странно сочетаемыми с обретенными под конец жизни православными фундаменталистскими убеждениями. Подчеркиваю, что в слово «фундаментализм» не вкладываю ничего плохого. Просто, что есть — то есть.

Итак, эти уже очень немолодые, мягко говоря, птенцы определенного гнезда, сочетающие некрофилию и некромантию с православным фундаментализмом и имеющие самое прямое отношение к опаснейшим похождениям господина Стрелкова, продолжают непродуктивно сент-джонствовать. Но даже они еще сохраняют хоть какие-то представления о том, что называется «уровень». На подходе новая генерация, которая лишена даже этих представлений. Вызовы становятся всё сложнее, ответы — всё проще. И это порождено спецификой тех, кто дает ответы. Я не скорблю и не фыркаю, я говорю о реальном. И настаиваю на том, что без появления молодой генерации патриотических интеллектуалов, способных давать сложные ответы на сложные вызовы, погибнут и Россия, и человечество. И что эти интеллектуалы должны быть адекватными, то есть вооруженными расширенно рациональным подходом. И понимающими, чем он отличается от подхода иррационального, то есть губительного. И никог­да я не стал бы заниматься ни Древним Египтом, ни иными сложными материями, если бы не понимал острейшей необходимости всего этого, сопричастности всего этого предельной политической прагматике, предельной злобе сегодняшнего дня.

Так называемый «русский поворот», то есть отказ России от слепого следования в фарватере западной политики, не должен превратиться в архаическое безграмотное опрощение «а-ля рюс», в новую редакцию всё того же русского гетто. Победа новой русской патриотической просвещенности — или же смерть России. Осознание этой альтернативы побуждает меня к продлению проводимого исследования. А значит, и к обсуждению причин, требующих аккуратного вовлечения в круг источников всего того, что позволяет докапываться до очевидных и очень сложных вещей, не впадая в иррациональность и неразборчивость, то есть, попросту — не шизея. Если одни будут отбрасывать эти сложные вещи, а другие — шизеть, то Россия погибнет. Пишу об этом, дабы никому не казалось, что данное исследование есть уход в башню из слоновой кости. Нам не нужны ни башни из слоновой кости, ни гетто. Нам нужен новый интеллектуализм для того, чтобы ответить на новый вызов, ставший теперь уже прямым политическим вызовом существованию нашей страны.

Для ответа на этот вызов нам остро нужны исследователи, которые не провалятся, пожав руку этой самой сущности, которую, наконец, обнаружили. То есть не ошизеют. И одновременно не отпрыгнут, сославшись на нереспектабельность обсуждения всего, что находится по ту сторону замшелого академизма и сциентизма. Нам нужны те, кто выдержат пожатье каменной десницы. И при этом сохранят верность некоему расширенному рационализму. И откажутся стать частью исследуемого. Их очень и очень мало. Узок этот круг, страшно узок. И в этом еще одна, пятая по счету, причина того, что опираться только на такую расширенную рациональность невозможно.

Причина № 6 — наползание на мир новых социокультурных форматов уже обсуждавшейся мною смеси квазиархаики и постмодерна. Так ли много желающих сохранять расширенно-рациональный подход, добиваться чего-то капитально подлинного в рамках этого подхода? Намного проще изобрести любую экзотическую дичь, увлечься ею, стереть в своем человеческом естестве критериальность, позволяющую отличить подлинность от подделки. А если такая критериальность стерта, то в чем лакомость унылых, терпеливых блужданий в лабиринтах реальности, всматривание в какие-то там храмы и памятники? Зачем всё это, если можно нафантазировать всё, что угодно? И закрепить это в виртуальных моделях.

Причина № 7 — перестройка естества человеческого под эти новые форматы. Для того чтобы оказаться обладателем расширенной рациональности, нужно создать определенный мост между правым и левым полушариями мозга. Нужно соединить ценности и научность. Нужно противопоставить сциентистски-академическому подходу, опирающемуся на научные понятия (прошу не путать с понятиями криминальными — о, этот новый мир!), — подход, опирающийся на нечто одновременно рациональное и к понятиям несводимое.

Заявкой на нечто подобное является именно коммунизм с его новым человеком, новым гуманизмом, новой целостностью личности и мышления. Всё это скомпрометировано. А альтернативой этому является отказ от понятия во имя нового мифа. То есть фашизм (вспомним работу Альфреда Розенберга «Миф ХХ-го столетия».

(Продолжение следует)