Судьба гуманизма в XXI столетии

Перечитав написанное ранее, я обнаружил, что предыдущая статья этого цикла вышла 2 июля 2014 года. Что я закончил эту статью анализом того фрагмента «Энеиды», в котором герой посещает светлое царство мертвых Элизиум. И что, помимо самого наличия описания данного светлого царства мертвых (притом что греки чаще всего говорили только о темном царстве мертвых Аиде), в «Энеиде» налицо беспрецедентно детальное описание этого самого не слишком часто описываемого в античности Элизиума (больше всего похожего даже не на рай, а на чистилище).

Кто, кроме Вергилия, описывал так детально потусторонние миры в великих поэмах, оказавших фундаментальное влияние на человечество? Ну разве что Данте в «Божественной комедии»... через полторы тысячи лет после Вергилия. А поскольку проводником Данте являлся не абы кто, а Вергилий, то налицо достаточно тонкая параллель. Впрочем, об этой параллели чуть позже.

А сейчас — о том, чем я закончил статью, изданную 2 июля. А также о том, что произошло после этого. Закончил я свою июльскую статью словами о том, что Анхиз посвящает Энея в некое таинство. А уже 5 июля, то есть через три дня после издания статьи, я был в Донецке. И в этом тоже было что-то от таинства. Потому что не было никаких оснований для того, чтобы оказаться в Донецке именно 5 июля. А окажись я в Донецке хотя бы чуть позже, многое бы изменилось. И не только касательно способа жизни, предложенного мне случившимся. Но и в целом ряде макропроцессов.

Итак, я написал, что Анхиз явным образом посвящает Энея в некое таинство, — и улетел в Донецк. И вот только теперь у меня есть возможность вернуться к теме, которая при всей ее кажущейся отвлеченности является, пожалуй, наиболее животрепещущей и масштабной. Запад навязывает человечеству дегуманизацию. Он делает это и в силу каких-то сущностных своих особенностей, и потому, что предложенная им же самим модель классического гуманизма оказалась исчерпана. Коль скоро мы хотим и далее быть людьми, нам нужен новый гуманизм. А всё, что связано с новым гуманизмом, так или иначе утыкается в Красную идею, советский коммунистическо-социалистический проект, крах этого проекта, возможность выдвижения нового проекта и так далее. Не будет нового гуманизма — старый рухнет через пару десятилетий. Одновременно окажется окончательно оформленной — причем именно по инициативе Запада — предельно антигуманистическая модель существования человечества. Эта модель либо будет навязана миру (в том числе и военным путем), либо... Либо сопротивление реализации этой модели обернется мировой войной, причем войной ядерной. Но самое главное, что, в отличие от предыдущей войны с фашизмом, война с этим новым фашизмом (а фашизм и есть предельная дегуманизация — это, и только это) окажется войной, в которой противники фашизма будут сражаться за нечто хорошее, но исчерпанное, а сам фашизм (имею в виду фашизм новый и одновременно преемственный) предложит нечто предельно пакостное, но... Но в этом фашистском предложении не станет той исчерпанности, которая будет очевидной в момент, когда и если противодействие фашизму будет оказано с опорой на старый гуманизм. Даже в предыдущей войне с фашизмом старый гуманизм был уже неконкурентоспособен фашизму. И победить удалось только потому, что на горизонте маячил гуманизм новый, тесно связанный с советско-коммунистическим проектом. Что же теперь? И есть ли связь между донецкими событиями, в которые я был вовлечен после 5 июля, и той проблематикой, от которой я в силу этой вовлеченности оказался оторван?

Итак, 2 июля я написал, что Анхиз посвящает Энея в таинство. И уже через три дня началось нечто, казалось бы, не имеющее никакого отношения ни к Анхизу, ни к Энею, ни к таинствам. Не имеющее никакого отношения? Ой ли!

Да, уже 5 июля я оказался один на один с творцами и участниками таинств весьма грубых, предельно плотских, отделенных от Элизиума всем тем, что постоянно и неумолимо отделяет в человеческом существовании высшее от низшего, чистое от грязного, светлое от темного, грубое от тонкого и так далее. Но разве в Троянской войне вообще и в том, как она описана Гомером, нет ничего грубого? И что такое эта самая Троянская война, кто с кем сражался? Какие два начала олицетворяли Троя и ее враги? Почему именно эта война приобрела статус войны, особо значимой для человечества?

Единственное, что несомненно, — это состоявшийся фантастический реванш троянцев, потерпевших поражение от ахейцев и потерявших Трою. На этот реванш у троянцев ушла тысяча лет. Имя этому реваншу — Великий Рим, который построили потомки троянских эмигрантов.

Если кому-то покажется, что, рассуждая подобным образом, я провожу параллель между Троей и Донбассом и так далее, то вряд ли этот кто-то относится к числу людей, действительно желающих понять логику моих рассуждений и сопоставлений. Но куда прикажете деть и очевидную попытку реванша нацистов-бандеровцев, частью которой являются события на Украине вообще и в Донецке в частности? И столь же очевидную попытку реванша нацистов-власовцев, нацистов-белогвардейцев? В той войне, которая сейчас идет на Украине, явно имеет место нечто, адресующее к возможности очень далекоидущих реваншей.

Поскольку в войне участвует Запад, опекающий очень многие нацистско-реваншистские силы, организующий их игру, то наше столкновение с этим Западом явным образом является столкновением России как носительницы определенного смысла — с новым Римом, несущим иной, враждебный, смысл. Кем построен этот новый Рим, который Бжезинский фактически напрямую именует «четвертым»? Если первый был построен некими троянскими реваншистами, то не построен ли американский четвертый Рим реваншистами сугубо нацистскими, которым для построения этого Рима понадобился срок, гораздо меньший, нежели тот, который понадобился роду Энея для замысленного Анхизом реванша? Конечно, Энею пришлось строить Рим с нуля. Или почти с нуля. А нацистам нужно было только достроить нечто, извратив в существенной степени суть того, что они достраивали. Но почему им так быстро удалось извратить эту суть? Не потому ли, что сама суть, она же — западная идентичность, не слишком сопротивлялась нацистским трансформациям собственной природы, испытывающей скрытое влечение к чему-то помасштабнее реального исторического нацизма?

Вот каковы те параллели, которые порождает донецкая трагедия. Она лишь усилила стократно всё то, что является для меня неумолимым последствием развала СССР и демонтажа коммунизма. Запад, удерживаемый от своего перерождения именно существованием СССР... Запад, спасенный от этого перерождения победой СССР в Великой Отечественной войне... Запад, исчерпанный и обреченный на перерождение, коль скоро нет внутри него потенциала, позволяющего обновить, усилить и исправить его же гуманистическую идею... Этот Запад — и Россия.

Так что же такое этот Запад?

Это некая историко-культурная сущность (или личность), обладающая определенной идентичностью. Кто-то, конечно, с удовольствием назвал бы эту сущность цивилизацией... Что ж, не испытывая никакого резкого отторжения в том, что касается подобного определения, я, тем не менее, по возможности, буду его избегать.

И потому, что цивилизация, как я уже много раз говорил, — это общность, маркируемая единством религии. А Запад в его сегодняшнем виде носит существенно светский характер.

И потому, что в истории Запада происходила смена религиозных маркировок, позволяющих говорить о том, что это такая-то и такая-то цивилизация.

И потому, наконец, что социокультурные коды, формирующие идентификационную программу Запада, просто не могут быть только открытыми, то есть экзотерическими. Они обязательно должны быть и закрытыми, то есть эзотерическими. У Запада (как, впрочем, и у любой другой огромной историко-культурной человеческой общности) обязательно должна существовать своя эзотерика. Она же — тайна, к которой допущены не все члены общности. Тот член общности, который хочет соприкоснуться с тайной (а соприкоснуться с нею он может лишь в таинстве), должен за это, что называется, заплатить. И не деньгами, не хлебом, не вином, не маслом, не рабами — а жертвами, приносимыми на алтарь изменения его собственного человеческого естества.

Хочешь приобщаться к тайне — плати. И докажи, что жертвы твои не напрасны, что ты умеешь, принося эти жертвы, достаточно радикально менять свое человеческое естество. Доказав это, то есть пройдя испытание, ты можешь быть допущен к таинству. Которое должно либо тебя сломать, либо завершить трансформацию твоего человеческого естества. Если же тебя не подготовить к таинству, то ты гарантированно погибнешь при соприкосновении с тем, к восприятию чего не готов. Такой подход к допуску в святая святых, где хранятся социокультурные идентификационные коды, человечество исповедовало тысячелетиями и исповедует до сих пор.

Жертвам псевдопатриотической пропаганды, утверждающей, что этот подход исповедуют только зловещие масоны и сатанисты, я рекомендую ознакомиться с данными этнографов и культурологов, людей сугубо научных и полностью лишенных повышенной возбудимости в том, что касается тайн, посвящений и прочего. Ну почитать, к примеру, «Структурную антропологию» К. Леви-Стросса, «Сверхъестественное в первобытном мышлении» Л. Леви-Брюля или «Исторические корни волшебной сказки» В. Я. Проппа. А также Тейлора, Фрэзера, Массиньона или Корбэна.

Тут ведь, знаете ли, одно из двух. Или ты читаешь книги, вырываясь из того болота невежества, в которое тебя посадили конспирологи и пропагандисты. Или ты остаешься маленьким мальчиком, которого пугают Бабой-ягой масонства и сатанизма. Маленьким мальчиком, не способным освоить реальность и кричащим «чур меня!». Ну и как этот мальчик может принять вызов современного Запада, насквозь проникнутого сложным и злым началом? Понятное дело — никак. Ну и кто же тогда те, кто отчуждает патриотическую публику от реальности, пугая ее разного рода чудищами? Кто эти люди, которые препятствуют взрослению представителей патриотических кругов нашего общества? «Наверное, это и есть зловещие масоны», — скажут мне. Да не тянут они ни на что подобное! Просто всем удобнее иметь дело с «маленькими мальчиками», пугающимися всего на свете. Потому что эти «мальчики» будут с восторгом потреблять их продукцию, обсуждать, чем одно описание Бабы-яги отличается от другого. И коротать время в ожидании прихода западных оккупантов.

Тем, кто не хочет быть такими мальчиками (или девочками), тем, кого не восхищают повествования про ту или иную Бабу-ягу, выдаваемые за концептуальные аналитические исследования, я предлагаю заняться исследованием западной идентичности. Которое невозможно, если не вчитываться одновременно в Вергилия, Данте, Гете и во всё то, что является очевидными слагаемыми этой самой весьма загадочной идентичности.

Где идентичность — там и таинство. Потому что идентичность немыслима без сокровенности, то есть без тайны. А тайна должна быть поведана тому, кто к этому готов, определенным образом. Такое ознакомление с тайной и есть таинство. Исследуя таинство, можно кое-что понять в идентичности.

Итак, Вергилий, конечно же, описывает посвящение Анхизом Энея в некое таинство. И это таинство носит безусловно идентифицирующий характер. Более того, может быть, именно Вергилий впервые придает своим описаниям развернуто эзотерический посвятительный характер. И это притом, что его тексты не предполагалось хранить за семью печатями. Их должны были заучивать наизусть римские школьники... а потом — средневековые школяры, западные и наши гимназисты. Как сочетается посвятительность и открытость? И могут ли они, вообще-то говоря, сочетаться?

Да, могут. Ибо где есть и экзотерика (куда ты без нее денешься, если ты хочешь скреплять культурно-историческими скрепами свою огромную общность?), и эзотерика (без которой ты не сформируешь нужную тебе элиту служения!) — там есть и мост между экзотерикой и эзотерикой. Я, например, в книге «Странствие» чем занимался? Тем, что строил этот мост. Этому же построению посвящено и рассматриваемое сейчас нами описание Элизиума у Вергилия, и очень многое у Данте, и вся вторая часть гётевского «Фауста», и... и... и...

Потому что без подобного моста эзотерика становится мертвой, а экзотерика — тупой и выхолощенной. И вот тогда-то историко-культурные общности гибнут. В великом и благом советско-коммунистическом проекте, осуществлявшемся в моем Отечестве с 1917 по 1991 год, не было встроено ничего, позволяющего противодействовать а) омертвлению Красной эзотерики, б) выхолащиванию Красной же экзотерики. Вот в чем состоит одна из причин краха этого проекта. Да, всего лишь одна из причин, но игнорировать ее наличие, лишать ее существенности — значит превращать гибкий и эффективный реванш в твердолобое и провальное реставраторство. Мы ведь не хотим этого? И потому говорим об СССР 2.0, о коммунизме 2.0, о постижении и исправлении ошибок великого и благого советского прошлого.

Коль скоро это так (а это именно так!), то рассмотрение «Энеиды» Вергилия вообще и, в особенности, элизиумной части этого великого произведения именно как посвящения в некое таинство, где хранятся социокультурные коды западной идентичности, для нас крайне существенны. Ведь, повторяю, нам бросил вызов Запад. И мы не можем принять этот вызов, не разобравшись в том, какова же эта сущность, эта личность, бросившая нам вызов. И чем мы отличаемся от нее.

Между тем, вызов брошен не только нам. Какие-то реваншисты, оседлавшие Запад, бросают вызов гуманизму (как светскому, так и религиозному), вызов человеческому началу в каждом из нас, вызов человечеству в целом. Отвечая на этот вызов, наша страна становится уже не просто государством, заботящимся о своем существовании. Она опять — в который раз! — спасая себя, спасает мир. Мы опять противостоим не только врагу, посягающему на родину, но и врагу, посягающему на человечество. А поскольку противостоять врагу мы можем, только восстановив свое идентификационное начало в полном объеме, то проблема западной идентичности как чего-то, отрицающего нашу идентичность, начинает носить глобальный общечеловеческий характер. И не решив эту проблему, мы обрекаем человечество на то, чтобы оно почти покорно превратилось в постчеловечество со всеми вытекающими последствиями.

Итак, Анхиз посвящает Энея (а Вергилий — обитателей дома, имя которому Запад) в некое идентификационное таинство. Какое же именно? Чтобы детальнее в этом разобраться (а тут детали важны донельзя), надо читать и комментировать Вергилия, что я и делаю. Начиная со строк, следующих прямо после тех, которые я обсудил в предыдущем своем разборе. Там я закончил тем, что, по мнению Анхиза (очень продвинутому для исследуемой нами эпохи), всё бытие питает душа и дух, что именно «этот союз породил и людей, и всё остальное».

Сообщив Энею об этом, Анхиз далее сообщает адепту следующее:

Душ семена рождены в небесах и огненной силой
Наделены — но их отягчает косное тело,
Жар их земная плоть, обреченная гибели, гасит.
Вот что рождает в них страх, и страсть, и радость, и муку,
Вот почему из темной тюрьмы они света не видят.
Даже тогда, когда жизнь их в последний час покидает,
Им не дано до конца от зла, от скверны телесной
Освободиться: ведь то, что глубоко в них вкоренилось,
С ними прочно срослось — не остаться надолго не может.
Кару нести потому и должны они все — чтобы мукой
Прошлое зло искупить. Одни, овеваемы ветром,
Будут висеть в пустоте, у других пятно преступленья
Выжжено будет огнем или смыто в пучине бездонной.
Маны любого из нас понесут свое наказанье,
Чтобы немногим затем перейти в простор Элизийский.
Время круг свой замкнет, минуют долгие сроки, —
Вновь обретет чистоту, от земной избавленный порчи,
Душ изначальный огонь, эфирным дыханьем зажженный.
Времени бег круговой отмерит десять столетий, —
Души тогда к Летейским волнам божество призывает,
Чтобы, забыв обо всем, они вернулись под своды
Светлого неба и вновь захотели в тело вселиться.

Согласитесь, что речь тут идет об очень продвинутой эзотерике. В которой есть место не только духу и душе, но и так называемому метемпсихозу. То есть повторному воплощению, переселению душ. При этом Вергилий описывает не примитивный, а очень тонкий и избирательный метемпсихоз: покинувшие мир души очищаются, испытуются, наказуются и после того, как удается их полностью очистить от земной порчи, души эти могут быть заново возвращены в мир. Помимо прочего, без этого очищения и связанного с ним забвения ужаса пребывания в грязном и порочном миру души просто не захотят вернуться под своды светлого неба и вновь вселиться в тело.

Сама по себе идея переселения душ очень древняя. Наличие этой идеи у самых разных народов земного шара не вызывает сомнений. Налицо, однако, существенное различие в подходах, ибо в одних верованиях речь идет о достаточно случайном переселении души в первое попавшееся тело, а в других — о переселении души в тело благородное или низкое как о награде или каре за деяния, совершенные тем, чье тело она перед этим покинула.

Хотя проблема переселения душ распространена во многих странах, местом, в котором этой проблемой впервые занялись детально и на высоком интеллектуальном уровне, конечно же, является Индия.

Но уже в VI веке до н. э. пифагорейцы и орфики стали разрабатывать идею переселения душ столь же утонченно, как и индусы, размышлявшие о карме, сансаре и прочих тонких религиозных проблемах.

Проблемой переселения душ занимались и Гераклит, и Платон, и Аристотель, и Геродот. А также — в более позднее время — Диодор Сицилийский, Гален, Александр Афродисийский и многие другие.

Так что Вергилий, говорящий о том же самом, отнюдь не оригинален. Признавая это, необходимо подчеркнуть, что идея переселения душ, будучи весьма популярной в глубокой древности и оставаясь популярной по сию пору, отнюдь не является безальтернативной, одинаково признаваемой всеми религиями и так далее. Необходимо подчеркнуть и то, что именно христианство (хотя, конечно же, не оно одно) отрицает переселение душ и противопоставляет ему идею совсем другую — идею, согласно которой душа обретет в конце времен именно то тело, которое она имела. И в этом теле будет пребывать, в нем будет судима, в нем будет длить свое существование, находясь уже по ту сторону роковой неизбежности умирать, покидать тело и так далее.

Для того чтобы подтвердить актуальность для христианства (да и не только для него) именно такого подхода к проблеме соотношения тела и души, я приведу лишь один текст из спора с гностиками крупного и страстного христианского проповедника Иустина Философа (100–166 гг. н. э.): «Спаситель во всем Евангелии показывает сохранение новой плоти; после сего зачем нам принимать противное вере и гибельное учение и безрассудно обращаться вспять, когда услышим, что душа бессмертна, а тело тленно и не способно к тому, чтобы снова ожить? Это и прежде познания истины слышали мы от Пифагора и Платона. Если бы то же говорил Спаситель и возвещал спасение одной только души, то что нового Он принес бы нам сверх Пифагора и Платона со всем хором их? А теперь Он пришел благовествовать новую и неслыханную надежду. Подлинное новое и неслыханное дело то, что Бог обещает не соблюсти нетленному нетление, но даровать нетление тленному» (Св. Иустин Философ, О воскресении плоти, 10).

Споры по поводу того, будут ли происходить постоянные переселения души в разные тела, или же душа когда-то обретет тело, причем именно то, которым она обладала при жизни, но ставшее нетленным, вечным (оставаясь при этом именно телом), имеют крайне принципиальный характер. Причем не только для тех, кто, будучи верующим, всерьез обеспокоен судьбой души после смерти, романом души и тела и так далее. Эти споры важны для тех, кто не укоренен в данной проблематике последним и окончательным образом. Потому что эти споры, читатель, носят фундаментальный культурный, кодификационный и в этом смысле даже метафизический характер. Статус тела, роль тела, способы взаимодействия с телом всего того, что в буквальном смысле слова телом не является, но строит с телом определенные отношения, — всё это определяет социокультурную идентичность. Всё это моделирует мышление, чувствование и поведение человека той или иной культуры. Я подчеркиваю — культуры.

Человек, принадлежащий определенной культуре, может обуславливаться основаниями этой культуры даже в случае, если он эти основания до конца не осознает и не разделяет. То есть не понимает, что его способ видеть мир, строить отношения с людьми, формировать ценности и цели тесно связан с тем, считает ли его культура переселение души в разные тела обязательным и неизбежным или же она сформирована на основе веры в то, что когда-нибудь душа получит снова нетленное тело, причем именно то, в котором она когда-то обитала и которое тогда было тленным, а теперь, оставаясь тем же самым, станет нетленным.

Мы видим, что в посвятительном таинстве, которое совершает Анхиз и которое дарует западному миру Вергилий, переселение души в разные тела (оно же метемпсихоз) является одной из фундаментальных культурных кодификаций. Конечно же, Вергилий осуществлял данную кодификацию до появления христианства — с его, как говорит Иустин Философ, новой и неслыханной надеждой на то, что нетление будет даровано тленному.

Но, во-первых, Вергилий вводит переселение душ в свою модель в качестве фундаментального кода в эпоху, когда идея такого переселения не доминировала настолько, чтобы он взял ее на вооружение автоматически.

Во-вторых, мы не можем не задаться вопросом о том, почему именно Вергилий стал проводником Данте в «Божественной комедии», притом что Данте принято считать и христианином, и одним из социокультурных архитекторов западной историко-культурной личности. Я понимаю, читатель, что Данте крайне специфичен в том, что касается подхода к христианской проблематике. Но, прошу прощения, не получится ли у нас в итоге, что все создатели западных идентификационных кодов специфичны в такой степени, что... Впрочем, не стоит забегать вперед. Об этом мы поговорим позже и не между делом, а как о самой ключевой из всех проблем, связанных с реальным содержанием западного гуманизма, с краеугольными камнями/кодами западной идентичности.

И, в-третьих, Вергилий, формирующий коды западной идентичности, отнюдь не ограничивается в этом формировании «кодом метемпсихоза». Для того чтобы убедиться в этом, надо продолжить чтение «Энеиды».

Вот что поведал Анхиз, и сына вместе с Сивиллой
В гущу теней он повлек, и над шумной толпою у Леты
Встали они на холме, чтобы можно было оттуда
Всю вереницу душ обозреть и в лица вглядеться.
«Сын мой! Славу, что впредь Дарданидам сопутствовать будет,
Внуков, которых тебе родит италийское племя,
Души великих мужей, что от нас унаследуют имя, —
Всё ты узришь: я открою тебе судьбу твою ныне.
Видишь, юноша там о копье без жала оперся:
Близок его черед, он первым к эфирному свету
Выйдет, и в нем дарданская кровь с италийской сольется;
Будет он, младший твой сын, по-альбански Сильвием зваться,
Ибо его средь лесов взрастит Лавиния. Этот
Поздний твой отпрыск царем и царей родителем станет.
С этой поры наш род будет править Долгою Альбой.

Приводя этот кусок, я исхожу, прежде всего, из нежелания осуществлять купюры в той части текста «Энеиды», где описывается идентификационное таинство. В этом мой основной мотив. Но, будучи основным, он не является ни единственным, ни исчерпывающим. Читатель не может не почувствовать своеобразной эгрегориальности той модели, которую предлагает ему Вергилий. Энею явлен мир теней, но не тот, который открылся, например, спускавшемуся в Аид Одиссею. Энею явлен светлый мир, мир теней, готовящихся к воплощению и величию. В этом мире дарданская кровь сольется с италийской и породит нечто, окончательное в своем величии и одновременно тесно связанное с дарданским началом. Это нечто — Великий Рим, находящийся в тесной связи со своим элизиумным родовым эгрегором.

А еще читатель не может не обратить внимание на Долгую Альбу, о которой говорит Вергилий. Она же — Альба-Лонга (буквально — Долгая Альба).

Альба-Лонга — это древний латинский город в провинции Лациум, к юго-востоку от Рима. Считается, что Альба-Лонга основана около 1152 г. до н. э., то есть вскоре после окончания Троянской войны. Поскольку придать непосредственно троянский генезис Риму невозможно (он явно слишком молод для этого), то создатели римской родословной (она же во многом — римская идентичность, а значит, и идентичность Запада) должны ориентироваться на более древние города. В том числе и на Альба-Лонгу.

Конечно же, напрямую с троянцами, дарданцами, то бишь Энеем, связана даже не Альба-Лонга, а Лавиниум, древний город в Лациуме. Именно он, по преданию, был построен Энеем, выигравшим войну против Турна, правителя рутулов, жениха Лавинии, соперника Энея. Победив Турна, Эней основал город Лавиниум. Этот город стал основой Латинского союза. Нитка от Латинского союза тянется к Риму. Таким образом, соединяются троянский царский (дарданский) род Энея — и Рим. В Лавиниуме находился очень важный для данной связки храм Венеры. Что же касается Альба Лонги, то она была основана через 30 лет после Лавиниума Асканием, сыном Энея, который принял имя Юл и стал родоначальником рода Юлиев. Того самого, из которого происходит Юлий Цезарь.

Так с Энеем, троянством и дарданством, связывают уже не только Рим в целом, но и важнейший для Вергилия и тех, с кем он связан, род Юлиев. Тот род, который во славу римской идентичности следует сакрально легитимировать.

Вергилий подробно описывает всех, кто наряду с Энеем будет формировать священный род создателей священного Рима. О череде этих юных мужей читатель может прочитать сам. Я же позволю себе изъять эту череду из воспроизводимого мною таинства, оно же мистерия, причем только для того, чтобы сфокусировать внимание читателя на том, что намного важнее детальной священной родословной. Добравшись в этой родословной до Ромула, основателя Рима, Анхиз далее сообщает, что Рим, созданный Ромулом, и более того — этим самым Ромулом «направляемый»... Что этот Рим... Впрочем, тут уже надо вновь цитировать «Энеиду».

Им направляемый Рим до пределов вселенной расширит
Власти пределы своей, до Олимпа души возвысит,
Семь твердынь на холмах окружит он единой стеною,
Гордый величьем сынов, Берекинфской богине подобен,
Что в башненосном венце по Фригийской стране разъезжает,
Счастлива тем, что бессмертных детей родила, что и внуки
Все — небожители, все обитают в высях эфирных.

Кто такая эта Берекинфская богиня, которой Анхиз почему-то уподобляет Рим? Ведь не может же Вергилий вкладывать в уста Анхиза случайные слова про какую-то там богиню! Вергилий филигранен, предельно точен во всем, включая мелочи. Он понимает, сколь умен и жесток его заказчик. Понимает он и свою ответственность за создание именно идентификационного произведения, роль которого — и это тоже он понимает — в случае успеха начинания будет не меньшей, а возможно, и большей, нежели роль гомеровской «Илиады».

О какой же богине идет речь? И в чем ее особое значение?

Берекинфской богиней называли матерь богов Кибелу. Говоря о ней, Анхиз вновь сообщает Энею, что троянцы не просто должны, построив Рим, взять реванш над разрушителями Трои. Нет, — говорит Анхиз, — когда мы говорим «троянцы», мы имеем в виду нечто гораздо более древнее. И именно это древнее начало должно поселиться в качестве внутреннего существа в то внешнее существо, которое именуется Великим Римом. Это древнее внутреннее начало уже было ядром того, для чего Троя была лишь оболочкой. А перед этим оно было ядром, использующим другие оболочки. А теперь его оболочкой должен стать Рим. Что же касается этого ядра, то оно теснейшим образом связано с Кибелой.

В связи с важностью такого утверждения — ведь нас, по сути, и интересует только то, как некое ядро меняет оболочки — нужны какие-то сведения о Кибеле вообще и о ее связи как с оболочкой под названием Троя, так и с оболочкой под названием Рим. Прошу прощения за то, что эти сведения будут носить предельно сухой характер. Но лучше так, чем никак. Итак, Анхиз говорит о Берекинфской богине...

Берекинф — это один из горных хребтов Иды Фригийской.

Что же касается Иды, то это — центральный горный массив на острове Крит. В горах критской Иды очень много священных пещер. Здесь, по преданию, состоялся тот самый суд Париса, который предопределил дальнейшее развитие событий, приведшее к Троянской войне. Троянец Парис присудил священное яблоко именно Афродите (она же римская Венера, она же, по преданию, мать Энея — тем самым весь священный род Юлиев происходит от Венеры). Кстати, на северном склоне критской Иды находится знаменитый Идейский грот, где, по преданию, родился Зевс. Где его охраняли куреты... А родился он от Реи, которая в каком-то смысле и есть Кибела, она же — Берекинфская богиня.

Но кроме критской Иды, есть ничуть не менее важная троянская Ида. Которую троянцы считают своего рода священной проекцией критской Иды. Критские колонисты, оказавшись в Трое, поступили, как все колонисты — была гора на родине, называлась Ида, приехали в другое место, видим гору — даем ей то же название.

Итак, есть троянская Ида. Это гора на северо-западном побережье Малой Азии. Она является мифическим местом бракосочетания Зевса и Геры. А также — центральным местом культа Кибелы, Берекинфской богини. Троянцы зачастую совмещали в своем сознании критскую и троянскую Иду. Поэтому на какой именно Иде творил свой суд Парис — вопрос спорный. Впрочем, в той же мере, как и большинство сходных вопросов мифологического характера.

Связь Энея с Идой очень прочна. По одной версии, Эней отступил на Иду еще до падения Трои. По другой версии (более распространенной), он сделал это после падения Трои. Но известно, что центр активности Энея лежал в соседних с Троей фригийских областях. Что с фригийцами был тесно связан его сын Асканий. И что по всем этим причинам фригийская Ида являлась для Энея и его потомков местом особого культового характера. То, что речь идет именно о культе Кибелы и что именно ее Анхиз называет Берекинфской богиней, — не вызывает сомнений.

Ну, а теперь об этой самой Кибеле. Это древнегреческая богиня, имеющая очевидные фригийские (то есть малоазийские) корни. Она известна также под именами Кивева, Диндимена, Идейская мать и Великая мать богов. Греки были склонны отождествлять или почти отождествлять Кибелу с Реей, женой Кроноса и матерью Зевса. Ну, а дальше начинаются все дарданские «штучки», столь близкие сердцу Вергилия и его заказчиков. Тут одной Венерой, знаете ли, дело не обойдется.

И мы возвращаемся к теме, которую уже обсуждали. Вновь — Иасион, который совокупился с Кибелой, родившей от него Карибанта. Вновь — самофракийские мистерии. Вновь — связь Иасиона, родившегося в Италии, как и Дардан, с троянцами вообще и родом Энея, в частности.

Так что интересующий Вергилия род основателей Рима связан священными узами не только с Венерой, но и с более мощными и древними божествами. С самой Кибелой он связан, этот род. То есть с Великой матерью.

Самофракийские мистерии... Элевсинские мистерии... Мистерия Элизиума, детально воспроизведенная в «Энеиде» Вергилия, куреты, корибанты... После смерти Иасиона Дардан, Кибела и Корибант перенесли в Азию священные обряды Матери богов и отправились во Фригию. Спутники Кибелы — корибанты, куреты и идейские дактили. С ее культом как-то связаны и кабиры. Служители Кибелы, исполняющие ее культ, доводили себя до экстатического состояния, наносили друг другу кровавые раны. Культ включал в себя многое. В том числе оскопление неофитов, предававших тем самым себя в руки Кибелы. Главные атрибуты Кибелы — золотая колесница, запряженная львами, и корона в виде зубчатой башни. Та самая, о которой говорит Энею Анхиз.

Кибелу сопровождают, помимо корибантов и куретов, дикие пантеры и львы. И тут возможны самые далекоидущие параллели — вплоть до индийской Кали. Впрочем, важны не столько параллели, сколько исторически достоверные сведения, напрямую связанные с той кодификацией Рима, которую осуществляет Вергилий в «Энеиде».

В 204 г. до н. э. кончилась Вторая Пуническая война. То бишь война между Римом и Карфагеном. Рим начинает активное движение на Восток. И в том же 204 г. до н. э. культ Кибелы становится официальным римским культом. Согласно сведениям из книг той самой Сивиллы, которую мы так подробно обсуждали в связи с Энеем и которая помогла ему в достижении Элизиума (где и произошло интересующее нас идентификационное таинство), особое посольство перевезло в Рим символ культа богини — темноцветный (возможно, черный) камень внеземного происхождения. Считается, что таким камнем Кибелы был метеорит. Перевозили камень из Пессинунта, города во Фригии в области Галатия.

Пессинунт был центром почитания богини Кибелы. В городе находился храм со знаменитой статуей Кибелы Пессинунтской. Там же был погребен возлюбленный Кибелы Аттис. Короче, римляне «окибелились», причем задолго до Вергилия. И аккурат после победы над Карфагеном.

Метеорит из Пессинунта был доставлен в порт Остия, где его встречали римские женщины. Туда же была доставлена статуя богини. Произошло всё это 12 апреля. Когда богиня снизошла на берег, ее понесли к храму победы на дворцовом холме. С тех пор культ богини, которую назвали Великая мать (Mater magna), стал именно государственным римским культом. Нить тянется из Трои, Крита — в Рим. И наличие этой нити достаточно очевидно.

Культом Mater magna заведовала особая коллегия жрецов. Поначалу самим римлянам было запрещено принимать участие в обрядах культа Кибелы. То есть культ Кибелы поначалу был государственным эзотерическим культом. Когда же этот культ стал экзотерическим государственным культом, то есть культом, который отправляют рядовые римляне? Известно, когда — во времена империи. То есть именно тогда, когда Вергилию была заказана «Энеида» как социокультурная модель, формирующая окончательную имперскую римскую идентичность. Ту идентичность, которая во многом стала, повторяю в который раз, краеугольной для Запада.

Особое внимание римлян привлекали искупительные жертвы Кибеле. Правда, в эпоху Рима в жертву приносились не люди, а быки или бараны. Тавроболии и криоболии (то есть посвящение в культ Кибелы путем орошения кровью быков или баранов) очень согревали римскую имперскую душу. Празднования культа Кибелы носили в эпоху империи очень пышный характер.

Вот вам и еще один код, предлагаемый Вергилием. К коду метемпсихоза добавляется код Кибелы, которая, с одной стороны, Великая мать со всеми многочисленными вытекающими последствиями, с другой стороны — патронесса куретов, карибантов и кабиров (а это тоже далекоидущий момент). А с третьей стороны — в ипостаси Реи (которую свирепой Кибеле навязывали просвещенные греки) — жена Кроноса, который царствует в том самом Элизиуме, куда добрался Эней с помощью Сивиллы и где Энея посвящает Анхиз, который... Который, сообщив Энею о Кибеле, она же Берекинфская богиня, далее говорит следующее:

Взоры теперь сюда обрати и на этот взгляни ты
Род и на римлян твоих. Вот Цезарь и Юла потомки:
Им суждено вознестись к средоточью великого неба.
Вот он, тот муж, о котором тебе возвещали так часто:
Август Цезарь, отцом божественным вскормленный, снова
Век вернет золотой на Латинские пашни, где древле
Сам Сатурн был царем, и пределы державы продвинет,
Индов край покорив и страну гарамантов, в те земли,
Где не увидишь светил, меж которыми движется солнце,
Где небодержец Атлант вращает свод многозвездный.

Какие именно земли покорит Август Цезарь, божественный заказчик Вергилия, в каком-то смысле дело десятое. А вот то, что он вернет золотой век на Латинские пашни, «где древле сам Сатурн был царем» — это намного важнее. Потому что если есть история как движение к определенной цели (например, ко второму пришествию Христа и обретению душами теперь уже нетленных тел, но именно тех, которыми раньше души обладали в качестве тленных), то человечество движется к лучшему, невиданному, несказанному и так далее. А если во все времена души будут баловаться метемпсихозом и только, пытаясь, конечно же, вырваться из такого вечного возвращения (вне такого вырывания куда-то метемпсихоз и вовсе бессмыслен), то всё лучшее находится позади. В этом самом золотом веке. Он же доолимпийский век... Век владычества Кроноса.

Он же — век туманных островов... То ли бессмертия, то ли чего-то сходного... Если в систему введен код метемпсихоза, код Кибелы и примордиальный код (код возвращения к золотому веку), то какие дальше коды ни вводи, а рамки, знаете ли, уже заданы. Дополнительные коды приведут лишь к малым вариациям и не более того. И причем тут тогда христианство с его неслыханными новыми обещаниями? В лучшем случае, оно нужно экзотерически. А, в общем-то, оно не слишком нужно. Потому что на самом деле там, где кодификация основана на определенных, тянущихся из Малой Азии и имеющих еще более древний характер греческих оснований, Христу места нет. И много чему еще места нет. Я понимаю, что это смелое утверждение, но... Именно сейчас мы пожинаем плоды всего, что было заложено в западную идентичность. А заложено в нее оказалось нечто, очень трудно сочетаемое с любым гуманизмом, включая религиозный. Надеюсь, никто ведь не считает, что гуманизм может быть только светским, не правда ли?

Описывая далее все завоевания, совершаемые великими римлянами (этот, мол, сделал то-то, а этот то-то...), Анхиз, наконец, доходит до главного:

Этот, Коринф покорив, поведет колесницу в триумфе
На Капитолий крутой, над ахейцами славен победой.
Тот повергнет во прах Агамемнона крепость — Микены,
Аргос возьмет, разобьет Эакида, Ахиллова внука,
Мстя за поруганный храм Минервы, за предков троянских.

О чем здесь говорит Анхиз? О той самой «мести за Трою», которая, по мнению Вергилия (и, понятным образом, не его одного), была священным содержанием войн, в которых Римская империя сокрушала Грецию. Когда-то ахейцы сокрушили Трою. Прошли тысячелетия. И вот рассеянные троянцы, эти несчастные эмигранты, вынужденные заново обустраиваться на чужой земле, которая в каком-то смысле им не чужая, берут реванш.

(Продолжение следует)