Судьба гуманизма в XXI столетии

С той российской предреволюционной апологией свинства, которая была мною только что обсуждена, я вкратце ознакомил читателя для того, чтобы не играть в поддавки, утверждая, что в мире теперь происходит нечто, чего ранее не случалось. Случались и ранее некие исчерпания, которые религиозное сознание связывало с концом времен и пришествием инфернальной тьмы.

Россия конца XIX — начала XX столетия — лишь один из примеров подобного исчерпания. Нам рассмотрение этого примера нужно по двум причинам.

Во-первых, потому что оно касается нашего отечества.

А, во-вторых, потому что до сих пор есть много желающих выдать тогдашнее исчерпание за великолепное существование Российской Империи, которое было прервано варварским большевизмом.

Если бы такое существование на самом деле было великолепным, то никакие большевики его бы не прервали. Это очевидно каждому, кто не хочет проталкивать свои идеологические пристрастия, отмахиваясь от всего, что связано с наипростейшей и наиочевиднейшей истиной, согласно которой никакие злые силы не могут сокрушить жизнеспособное существование государства и общества.

То есть, конечно же, чаще всего в итоге то или иное существование государства и общества сокрушается какими-то силами. Причем часто очень несимпатичными: малокультурными, грубыми, свирепыми и так далее. Но для того, чтобы такие силы могли сокрушить культурную, утонченную и гуманную жизнь, эта жизнь должна перестать быть по-настоящему культурной, утонченной, гуманной.

Место настоящей культуры в ней должно занять то или иное смакование тех или иных мерзостей.

Место настоящей утонченности должно занять сочетание тоски и садизма.

А место настоящей гуманности — презрение к человеку и человеческому уделу.

А разве не так это было с Древним Римом? Государство, покорившее большую часть тогдашнего человечества, приподнявшегося над варварским прозябанием и породившего те или иные цивилизованные общности, действительно пало в конце концов под ударами варваров. Но как оно могло пасть под такими ударами, покорив перед этим столько неварварских, способных к тонкой организации жизни и деятельности стран и народов?

Для того чтобы пасть под ударами варваров, такое великое государство должно было полностью сгнить изнутри. Ну так оно и сгнило.

А как должна была сгнить просвещенная гуманистичная Европа, чьим высшим выражением была германская философская, научная, культурная и прочая утонченность, для того, чтобы пришел Гитлер?

Я мог бы, подробно и ярко описав множество исчерпаний, преследовавших человечество на разных этапах его истории, определенным образом разместить внутри них и сегодняшнее наше исчерпание, породившее крах СССР и не сулящее Российской Федерации ничего, кроме такого же краха, и то исчерпание, которое породило крах Российской Империи в начале XX века.

Разместив же эти два наиболее важных для нас исчерпания внутри всего того «исчерпательного», что пережило человечество, я мог бы сказать, что нет ничего нового под луной, что уже не раз предсказывалась окончательность человеческого исчерпания, ан нет, человечество как-то свои исчерпания преодолевало. Ну, а раз так, то и это исчерпание оно тоже преодолеет.

Но давайте лучше не я сам буду об этом говорить, внося свою неискреннюю, а потому скудную лепту в то, что именуется отказом от веры в человеческую способность преодолевать самые разные исчерпания.

Давайте я, вместо того чтобы сам говорить об этом, ознакомлю еще раз с тем, как хранили и утверждали свою веру в возможность преодоления любых исчерпаний самые яркие и талантливые представители той антиисчерпанности, которая приводила далеких от большевизма людей в стан большевиков.

Что питало собой тогдашнее противодействие идеям исчерпанности у этих людей, пришедших в лагерь далеких от них и почитаемых мною свирепых мечтателей о коренном обновлении человечества, они же большевики?

Поскольку одним из наиболее последовательных и рационально внятных людей, пришедших к большевикам в силу своего несогласия с идеей исчерпания, был «красный граф» Алексей Николаевич Толстой, то на его примере можно, как мне представляется, разобраться во многом. Причем разобраться без какой-либо игры в поддавки, основанной на смаковании исчерпанности, которая, мол, является абсолютно беспрецедентной, а потому и абсолютно безвыходной.

Конечно, Блок талантливее А. Н. Толстого. Да и Андрей Платонов тоже. Но и Блок, и Платонов не склонны к рациональной аргументации своих представлений о преодолимости исчерпаний.

Блок говорит о том, что он верит в способность России преодолеть исчерпание. Ну верит, и все тут. Он категорически отказывается разменивать эту веру на какие-либо аргументации. И потому рвет отношения с близкими ему людьми, такими как Мережковский и Гиппиус, протягивая руку тем, с кем у него нет и не может быть культурной близости.

Что касается Платонова, то ему не так уж и трудно принять правду большевиков.

А вот А. Н. Толстому принять эту правду трудно. Она, правда эта, уж совсем чужая и для него самого, и для его героев. Но он и принимает эту правду, и обосновывает свое принятие. Ну так, может быть, он прав, и мы, взяв на вооружение эту правду, можем обсуждать всё сразу — и судьбу России, и судьбу гуманизма в XXI столетии?

Как бы то ни было, никто не может быть назван нами более ярким представителем тогдашней антиисчерпанности, чем «красный граф» с его «Хождением по мукам». Пусть он явит нам и свою правду, и нечто другое, если оно имеет место. И тогда либо-либо.

Либо мы убедимся в том, что эта правда и является окончательной.

Либо мы каким-то способом ощутим неокончательность этой правды даже в творчестве того, кто в тяжелейшую эпоху наиболее рационально и развернуто эту правду отстаивал.

Вот что говорит еще не определившемуся Ивану Ильичу Телегину, который вскоре уйдет в Красную Армию, яростный враг большевиков Вадим Петрович Рощин в момент, когда соблазн признания абсолютной исчерпанности российской общественной и государственной жизни овладевает умом и сердцем этого, позже переходящего к большевикам талантливого и умного человека. Придя в дом к Телегину для того, чтобы встретиться с любимой им и любящей его Екатериной Дмитриевной Булавиной и ее сестрой Дарьей Дмитриевной, Рощин сообщает, что прибыл из ставки с особым заданием. И что это задание состоит в том, чтобы убедить военного министра в необходимости действовать согласно логике того самого абсолютного исчерпания, которое отрицает другой герой романа — Телегин.

В доказательство абсолютности исчерпания Рощиным говорится следующее: «Армии больше не существует… Фронт бежит… Солдаты уезжают на крышах вагонов… Остановить разрушение фронта нет человеческой возможности… Это отлив океана… Русский солдат потерял представление, за что он воюет, потерял уважение к войне, потерял уважение ко всему, с чем связана эта война, — к государству, к России. Солдаты уверены, что стоит крикнуть: „Мир“, — в тот же самый день войне конец… И не хотим замиряться только мы — господа… Понимаете, — солдат плюнул на то место, где его обманывали три года, бросил винтовку, и заставить его воевать больше нельзя… К осени, когда хлынут все десять миллионов… Россия перестанет существовать как суверенное государство…»

Описав таким образом то, что я называю абсолютностью исчерпания, Рощин далее переходит к изложению плана тех, кто хочет действовать в логике этого самого исчерпания.

«Несколько господ генералов, — говорит Рощин, живописуя планы тех, кто исходит из абсолютности исчерпания, — составили план спасения фронта… Оригинально… Во всяком случае, союзникам нельзя будет упрекнуть наших генералов в отсутствии желания воевать. План такой: объявить полную демобилизацию в быстрые сроки, то есть организовать бегство и тем спасти железные дороги, артиллерию, огневые и продовольственные запасы. Твердо заявить нашим союзникам, что мы войны не прекращаем. В то же время выставить в бассейне Волги заграждение из верных частей — таковые найдутся; в Заволжье начать формирование совершенно новой армии, ядро которой должно быть из добровольческих частей; поддерживать и формировать одновременно партизанские отряды… Опираясь на уральские заводы, на сибирский уголь и хлеб, начать войну заново…»

Возмущенный этой предательской затеей, Телегин, говорит о том, что этот план является по сути капитуляцией, причем предполагающей отдачу родины на разграбление немцам.

Но Рощин и сам всё это понимает. Просто он исходит из абсолютности исчерпания. И, исходя из него, так отвечает на обвинения, брошенные ему Телегиным:

«Родины у нас с вами больше нет, — есть место, где была наша родина. Великая Россия перестала существовать с той минуты, когда народ бросил оружие… Как вы не хотите понять, что уже началось… Николай-угодник вам теперь поможет? — так ему и молиться забыли… Великая Россия теперь — навоз под пашню… все надо — заново: войско, государство, душу надо другую втиснуть в нас…»

Вложив такую констатацию абсолютного исчерпания в уста тому, кто через несколько лет перейдет к большевикам, Толстой сообщает читателю, что произнесший эти слова сильный, жертвенно настроенный человек после этого «сильно втянул воздух сквозь ноздри, упал головой в руки на стол и глухо, собачьим, грудным голосом заплакал…»

Что же отвечает даже не этому человеку, а самому себе Телегин, который не через несколько лет, а чуть ли не через несколько дней после этого разговора станет красным командиром? Ведь именно в словах Телегина содержится тот пафос антиисчерпательности, который пронизывает всю трилогию Толстого.

Уложив спать Рощина, Телегин, обосновывая порочность и ошибочность идеи исчерпания, зачитывает своей жене Даше кусок из той 29-томной «Истории России с древнейших времен», которую Сергей Михайлович Соловьев писал аж тридцать лет — с 1851 по 1879 год.

Приведу весь тот фрагмент из этого произведения, который зачитывает Телегин.

«Триста лет тому назад ветер вольно гулял по лесам и степным равнинам, по огромному кладбищу, называвшемуся Русской землей. Там были обгоревшие стены городов, пепел на местах селений, кресты и кости у заросших травою дорог, стаи воронов да волчий вой по ночам. Кое-где еще по лесным тропам пробирались последние шайки шишей, давно уже пропивших награбленные за десять лет боярские шубы, драгоценные чаши, жемчужные оклады с икон. Теперь все было выграблено, вычищено на Руси.

Опустошена и безлюдна была Россия. Даже крымские татары не выбегали больше на Дикую степь — грабить было нечего. За десять лет Великой смуты самозванцы, воры и польские наездники прошли саблей и огнем из края в край всю Русскую землю. Был страшный голод, — люди ели конский навоз и солонину из человеческого мяса. Ходила черная язва. Остатки народа разбредались на север к Белому морю, на Урал, в Сибирь.

В эти тяжкие дни к обугленным стенам Москвы, начисто разоренной и опустошенной и с великими трудами очищенной от польских захватчиков, к огромному этому пепелищу везли на санях по грязной мартовской дороге испуганного мальчика, выбранного, по совету патриарха, обнищалыми боярами, бесторжными торговыми гостями и суровыми северных и приволжских земель мужиками в цари московские. Новый царь умел только плакать и молиться. И он молился и плакал, в страхе и унынии глядя в окно возка на оборванные, одичавшие толпы русских людей, вышедших встречать его за московские заставы. Не было большой веры в нового царя у русских людей. Но жить было надо. Начали жить. Призаняли денег у купцов Строгановых. Горожане стали обстраиваться, мужики — запахивать пустую землю. Стали высылать конных и пеших добрых людей бить воров по дорогам. Жили бедно, сурово. Кланялись низко и Крыму, и Литве, и шведам. Берегли веру. Знали, что есть одна только сила: крепкий, расторопный, легкий народ. Надеялись перетерпеть и перетерпели. И снова начали заселяться пустоши, поросшие бурьяном…»

Приведя эти слова, Телегин на их основе выстраивает антиисчерпательную, полностью подтвердившую тогда свою правоту философию, которая не может не вызывать лично у меня глубочайшей симпатии. Она основана на том, что как тогда не пропали, так и теперь не пропадем. «Великая Россия пропала, — возражает Телегин рощинской констатации исчерпанности. — А вот внуки этих самых драных мужиков, которые с кольями ходили выручать Москву, — разбили Карла Двенадцатого и Наполеона… А внук этого мальчика, которого силой в Москву на санях притащили, Петербург построил… Великая Россия пропала! Уезд от нас останется, — и оттуда пойдет русская земля…»

Казалось бы, куда убедительнее.

Во-первых, именно так потом и произошло.

А, во-вторых, если в это не верить, то как жить и работать?

Но с другой стороны, нельзя же все время строить прогнозы, исходя только из прецедентов. Этак можно до многого докатиться! Какой-нибудь римский патриот за несколько месяцев до падения Рима мог бы прочитать описание различных римских бедствий эпохи завоевания Рима Бренном или разгрома римской армии Ганнибалом. А также зачитать, какие именно исчерпания имели место в эпоху гражданской войны между Суллой и Марием. И, зачитав все это, сказать: «Видите, как было плохо, а мы потом при Гае Юлии Цезаре и императоре Августе достигли ослепительного величия! Ну так и сейчас прорвемся».

Такой патриот мог зачитывать своей жене очень убедительные исторические свидетельства, говорящие в пользу того, что исчерпания преодолимы. И вполне могло случиться так, что именно в момент этого зачитывания варвары окончательно бы расправились с Римом, предъявив эту расправу как фактическое доказательство невозможности давать прогнозы, опираясь только на прецеденты из прошлого.

Ровно то же самое могло произойти с древнеегипетским патриотом, который сообщал бы жене исторические исследования по поводу того, как преодолевались злоключения эпохи Древнего царства, и какие потом имели место великие деяния в эпоху Среднего и Нового царства.

И вполне можно представить, что этот патриот зачитывал бы свидетельства в момент, когда Древний Египет прекращал свое историческое существование.

Но лично для меня самым убедительным в плане невозможности полного обнуления всего, что связано с исчерпанием, является позиция самого Алексея Николаевича Толстого (1883–1945), который совсем не так однозначен в том, что касается невозможности исчерпания, как это явствует из приведенных выше мною цитат.

Для Толстого его трилогия носила определяющий характер как в творческом, так и в мировоззренческом плане. Дело в том, что Толстой изначально Октябрьскую революцию не принял. Он сам и его семейство (жена и сын Никита) уехали из России на Украину уже в августе 1918 и находились в эмиграции до 1923 года.

Сначала семья жила в Константинополе, потом в Париже, а с октября 1921 по июль 1923 года — в Берлине.

В 1922 году Толстой встречается с приехавшим в Германию Горьким. А год спустя принимает решение вернуться на родину.

В СССР Толстого ждал очень теплый прием. Он был обласкан как никто из дореволюционных писателей, сложно относившихся к Советской власти на начальном этапе ее становления. Толстого считают одним из столпов скрытой дворянской советской партии, ориентированной на Сталина и участвовавшей в формировании образа Сталина.

Я здесь не собираюсь вдаваться в биографические детали. Хочу лишь подчеркнуть, что и версия чудовищной близости к исчерпанию Российской Империи, и мучительные раздумья по поводу того, могут ли большевики преодолеть это исчерпание, были для Толстого отнюдь не данью советской моде. Для него и исчерпание, и возможность его преодоления были основой мировоззрения. И если бы всё можно было свести только к трилогии «Хождение по мукам» и другим фундаментальным произведениям, таким как «Петр I», то можно было бы сказать, что Толстой пережил период того отчаяния по поводу исчерпания, которое он потом вложил в уста Рощина, и, переболев этой болезнью, поверил в правду Телегина, сделав эту правду основой всей своей жизни и творчества.

Впрочем, и Рощин, тоже пережив период глубочайших сомнений по поводу неисчерпанности России, поверил в правду Телегина и стал беззаветно сражаться во имя победы этой правды. В каком-то смысле можно считать, что Телегин и Рощин — это двойники, чья полемика отражает внутреннюю разорванность самого автора. А поскольку в итоге двойники сходятся на платформе принципиального отрицания исчерпанности, то эту платформу можно считать точкой сборки творческой личности самого Толстого.

Так-то оно так, вот только параллельно с написанием наиболее трагических страниц «Хождения по мукам» Толстой с не меньшим внутренним надрывом писал и свою «Аэлиту». Ту самую «Аэлиту», в которой подробно описана ситуация окончательного исчерпания цивилизации на планетарном уровне.

Толстой начал работу над «Аэлитой» еще в Берлине. И завершил ее в 1923 году, сразу после возвращения в Советскую Россию.

Прилетевшие на планету Марс земляне обнаруживают на Марсе человеческую цивилизацию, пережившую период гражданской войны и состоящую как из местного населения, так и из колонизаторов, которые бежали на Марс с погибающей Атлантиды.

Историю Атлантиды рассказывает землянам, прилетевшим на Марс, дочь диктатора, который управляет марсианами. Эта история изобилует подробностями, различными этапами, раскрытие настоящего содержания которых могло бы стать предметом отдельной книги. Ясно только одно, что Толстому далеко не чужды те концепции, которые лежат в основе различных эзотерических учений — учения Блаватской, Рерихов, Штайнера и так далее.

Но для меня в данном случае важны не эти учения, и не их преломления в творчестве Толстого, а та фундаментальная концепция, на которую Толстой опирается в своем представлении о некоем фундаментальном механизме исчерпания, способном породить гибель не только отдельных народов, но и населения планеты. Толстой описывает этот механизм применительно к планете Марс. Но совершенно ясно, что речь идет о размышлениях Толстого об исчерпании как угрозе жизни нашего планетарного человечества.

Толстой описывает в своем произведении некий Культ Спящей Головы, лежащий в основе нескольких сменяющих друг друга цивилизаций, последовательно населявших Атлантиду.

В основе этого культа, согласно Толстому, лежали древние знания, которыми обладали обитатели Гванданы, первой доатлантической наидревнейшей цивилизации. После гибели этой цивилизации ее выжившая младшая ветвь, она же африканское племя Земзе, стала возводить Атлантиду, храня при этом память о Гвандане.

Потом этих самых Земзе победили некие краснокожие племена.

Потом эти племена были побеждены другими.

Но последовательная смена победителей ничего не меняла по существу. Вот что Толстой пишет об очередной ничего не менявшей смене властителей того города, который был учрежден племенем Земзе: «Так снова расширялись и укреплялись владения древней земли Земзе. Теперь она называлась Атлантидой».

Далее Толстой настаивает на том, что, поменяв название и племенную основу, цивилизация осталась той же самой. Ибо исповедовала все тот же Культ Спящей Головы.

Вот что Толстой пишет об этом культе, который перешел от Земзе к Атлантам, жрецов, которого он называет сынами Аама: «Культ Спящей Головы был открыт для всех, — это было главным орудием силы и власти, но смысл, внутреннее содержание культа хранились в величайшей тайне. Атланты выращивали зерно мудрости Земзе и были еще в самом начале того пути, который привел к гибели всю расу.

Они говорили так:

«Истинный мир — невидим, неосязаем, неслышим, не имеет вкуса и запаха. Истинный мир есть движение разума. Начальная и конечная цель этого движения непостигаема. Разум есть материя, более твердая, чем камень, и более быстрая, чем свет. Ища покоя, как всякая материя, разум впадает в некоторый сон, то есть становится более замедленным, что называется — воплощением разума в вещество. На степени глубины сна разум воплощается в огонь, в воздух, в воду, в землю. Из этих четырех стихий образуется видимый мир. Вещь есть временное сгущение разума. Вещь есть ядро сферы сгущающегося разума, подобно круглой молнии, в которую уплотняется грозовой воздух.

В кристалле разум находится в совершенном покое. В звездном пространстве разум — в совершенном движении. Человек есть мост между этими двумя состояниями разума. Через человека течет поток разума в видимый мир. Ноги человека вырастают из кристалла, живот его — солнце, его глаза — звезды, его голова — чаша с краями, простирающимися во вселенную.

Человек есть владыка мира. Ему подчинены стихии и движение. Он управляет ими силой, исходящей из его разума, подобно тому, как луч света исходит из отверстия глиняного сосуда».

Так говорили Атланты. Простой народ не понимал их учения. Иные поклонялись животным, иные — теням умерших, иные — идолам, иные — ночным шорохам, грому и молнии, или яме в земле. Было невозможно и опасно бороться со множеством этих суеверий.

Тогда жрецы — высшая каста Атлантов — поняли, что нужно внести ясный и понятный, единый для всех культ. Они стали строить огромные, украшенные золотом храмы и посвящать их солнцу, — отцу и владыке жизни, гневному и животворному, умирающему и вновь рождающемуся.

Культ солнца скоро охватил всю Землю. Верующими было пролито много человеческой крови».

Я никоим образом не хочу преувеличивать роль Алексея Николаевича Толстого в построении так называемой внутренней сталинской партии. Никто никогда ничего не осмеливался диктовать Сталину. Поэтому любая внутренняя сталинская партия, тем более дворянская, а речь идет именно о такой партии, в которой Толстой играл существенную роль, была лишь инструментом осуществления сталинских указаний. Но любой важный инструмент, если он создан из объединившихся на чем-то людей, а не из машин и механизмов, обладает и собственной волей, и способностью осуществлять обратное воздействие на того, кому этот инструмент, казалось бы, безропотно служит.

Тихий и абсолютно лояльный к Сталину А. Н. Толстой должен был чем-то привлечь вождя. И он сумел это сделать. А это было непросто. Ох, как непросто было приехать из эмиграции и оказаться так вписанным в советскую элиту. Тут помощи Горького мало. Горький сам под конец плохо кончил, в отличие от Толстого. И если кто-то и окормлял идейно внутреннюю сталинскую партию, то не Булгаков, находившийся почти что в опале, и не первый муж жены Булгакова Елены Сергеевны Евгений Александрович Шиловский (1889–1952), которого все считают прототипом Рощина, и не маршал Борис Михайлович Шапошников (1882–1945), и не сама Елена Сергеевна Булгакова.

Из того, что известно, а известно очень и очень мало, самым тихим, лояльным и влиятельным представителем этой внутренней партии был, конечно, А. Н. Толстой. И ровно в той степени, в какой Сталин искоренял все эзотерическое вне определенного узкого круга, он был явно склонен прислушиваться к определенным эзотерическим концепциям внутри круга, который, не претендуя на власть, был бы для него существен. Так что изложение версии «Аэлиты», автором которой очевидным образом является сам А. Н. Толстой, имеет значение для понимания той параллельной элитной жизни, которая осуществлялась под прикрытием ортодоксального советизма. И осуществляясь, как я уверен, препятствовала любому развитию неортодоксальной коммунистической идеологии.

Внутри эта эзотерика, а снаружи — ортодоксальный коммунизм. Вот что выстраивалось. И в этом выстраивании А. Н. Толстой играл достаточно существенную роль. Так что не надо поспешных выводов по поводу того, что научная фантастика не может ничего поведать об интересующей нас эзотерике. Может она поведать. Причем очень и очень многое, если ее создатель — таков, каким являлся реальный А. Н. Толстой.

Сообщив нам о том, что Культ Спящей Головы, он же — основа излагаемой эзотерики, был открыт для всех, а также о том, сколько раз менялась аристократия Атлантиды, наследуя учение Земзе и сынов Аама, Толстой переходит к описанию того, что именно породило окончательное и абсолютное исчерпание марсианской (читай — земной) цивилизации как планетарного образования. То есть к описанию именно того исчерпания, одна из модификаций которого отрицается Телегиным. Что же это за исчерпание?

(Продолжение следует.)