Судьба гуманизма в XXI столетии

Заявив о том, что Рим — это страна фригийских дедов, под которыми очевидным образом имеются в виду троянцы, конкретно — Анхиз и Эней, царь Аттал, владеющий скипетром Фригии, решает отправить фригийскую, конкретно — пессинунтскую, Кибелу в Рим. При этом сама Кибела ведет себя скромно. Она всего лишь говорит, что Рим — это место, где должны пребывать все боги и она наряду со всеми. Не более того, но и не менее. Я уже объяснял читателю, что, вложив в уста Кибелы другие слова, Овидий взорвал бы римское жреческое сообщество.

Но в уста царя Аттала Овидий, как мы только что убедились, вкладывает совсем другие слова. Аттал говорит о том, что Рим — это страна фригийских дедов. И если эти деды, как считают Зелинский и многие другие, поклонялись на самом деле Кибеле, то и Рим должен ей поклоняться, а не вводить ее в огромную массу приемлемых для Рима богов.

Что происходит после того, как Аттал распорядился отдать пессинунтскую Кибелу Риму? Считаю, что читатель должен узнать об этом не из моего пересказа, а из текста Овидия. Согласно этому тексту, после отданного Атталом распоряжения тотчас же происходит следующее:

Тотчас стучат топоры, и несметные падают сосны, —
Так и фригийский рубил их благочестный беглец.

Благочестный беглец — это Эней. Овидий, для того чтобы подчеркнуть фригийский генезис Рима, не только вкладывает в уста царя Аттала слова о Риме как создании фригийских дедов, но и проводит параллели между фригийским дедом, он же — Эней, и римлянами, увозящими пессинунтскую Кибелу к себе на родину, в страну, созданную этим Энеем. При этом Энея называют не троянским, а фригийским беглецом. Скажут, что это почти одно и то же. Согласен. Но именно в этом «почти» — суть дела. Потому что не из фригийской Трои, а из фригийского Пессинунта увозят Кибелу в Рим.

Если Энея назовешь троянцем, то прямой привязки Кибелы к Энею не будет. А Овидию нужна такая привязка. Для этого и Рим надо назвать страной фригийских дедов, и Энея — фригийским беглецом, и пессинунтскую Кибелу — фригийской богиней.

Осуществив такой неслучайный выбор имен, Овидий далее повествует о том, как пессинунтская Кибела перебралась в Рим. Это повествование настолько важно для понимания существа дела, что я позволю себе привести его полностью, соединив с теми короткими фрагментами, которые обсудил только что.

Тотчас стучат топоры, и несметные падают сосны, —
Так и фригийский рубил их благочестный беглец, —
Тысячи трудятся рук, и в покое, расписанном ярко
Жженою краской, везут Матерь Богов на ладье.
Бережно с нею плывут по волнам ее сына родного,
Длинный проходят пролив, Фриксову знавший сестру,
Мимо Ретея плывет она хищного, мимо Сигея,
И Тенедоса и вдоль Эетиона твердынь.
Лесбос уже позади, принимают богиню Киклады,
Справа остался Карист, мелью дробящий волну,
Пересекает в пути и море Икара, где крылья
Он потерял, а волнам имя оставил свое.
Слева оставила Крит, а справа воды Пелопа
И на Венерин святой остров Киферу плывет.
До Тринакрийских пучин дошла она, где закаляют
Крепко железо в воде Бронт, Акмонид и Стероп.
Вдоль африканских плывет берегов, Сардинию видит
Слева и вот подошла вплоть к Авзонийской земле.
В Остию, где Тиберин, разделив свои надвое воды,
Может свободно бежать, в море открытое вплыв...

С моей стороны было бы ошибкой подробное комментирование всех тех географических названий, которыми изобилует приведенная мной выше цитата, потому что осуществляя подобное комментирование, ты вязнешь в нем как в болоте. Прокомментирую только самое важное.

Тиберин — это бог или гений реки Тибр. Рим стоит на реке Тибр, недалеко от места, где она впадает в море.

Ученые спорят о том, является ли название Тибра этрусским или иным. Но ясно, что слово «тибр» вне зависимости от того, родственно ли оно кельтскому слову, означающему воду, является словом на языке обитателей Апенинского полуострова, являвшихся автохтонами по отношению к римлянам, сохранившим древнее название за рекой, на берегу которой они поселились.

Слово «тибр» тесно связано с древним латинским городом Альба-Лонга, расположенном в провинции Лацио. Столицей провинции Лацио является город Рим. Так что Альба-Лонга — это близкий сосед Рима. На территории провинции Лацио находится Ватикан.

По преданию, город Альба-Лонга был основан около 1152 года до н. э., через тридцать лет после основания города Лавиниум, который был построен или самим Энеем, или Латином, царем местного народа аборигенов, принявшим Энея и отдавшим ему в жены свою дочь Лавинию.

Граждане Лавиния позднее основали Рим. Именно то, что Эней как бы является отцом города Лавиния, а город Лавиний — отцом города Рима, позволяет связать Трою с Римом. Поэтому город Лавиний — это важное звено в причудливом римско-троянском сюжете. Столь же важное звено и Альба-Лонга.

Альба-Лонга, по преданию, был основан Асканием, сыном Энея, принявшим впоследствии имя Юл и ставшим родоначальником рода Юлиев. К тому же Альба-Лонга является легендарной родиной Ромула и Рема, бывших, в отличие от Энея, прямыми основателями города Рим.

Мать Ромула и Рема — дочь Нумитора, законного царя Альба-Лонги. Мы убеждаемся тем самым, что с Альба-Лонгой связана вся троянско-римская сюжетная линия.

Девятый из царей Альба-Лонги, легендарный Тиберин Сильвий, по преданию, тонул в реке Альбула, которая в его честь была названа Тибром. Слово «альбула», как считают лингвисты, имеет корень «альба», что означает белый. По преданию, Юпитер сделал Тиберина Сильвия богом и духом-покровителем реки, названной его именем.

Другое имя этого духа-покровителя — Волтурн, что означает бушующие воды. В честь этого бога в Древнем Риме справлялся праздник волтурналии.

На легенде о боге Тиберине основана традиция, следуя которой древние скульпторы изображали реку Тибр в виде полулежащего божества, с волос и бороды которого струилась вода. Иногда это божество держит в руке рог изобилия.

Остия — это город в устье Тибра, в 25 километрах от Рима.

Поэтому когда ладья с Кибелой доплыла до Остии, «где Тиберин, разделив свои надвое воды, Может свободно бежать, в море открытое вплыв», до Рима остается 25 километров. В Остии ладью с Кибелой торжественно встречают. Овидий так описывает эту встречу:

Всадники все и сенат величавый, с толпой вперемешку,
Встретить приходят ладью к устьям тирренской реки.
Вместе с ними идут их матери, дочки, невестки,
Также и девы, каким вверен священный огонь.

Согласитесь, что такое описание встречи римлянами пессинунтской Кибелы опровергает версию, согласно которой эту богиню римляне встречали так же, как остальных. Это очень важное обстоятельство, читатель! Потому что если бы эту Кибелу встречали так же, как остальных богов и богинь, храмами коих изобиловал Рим, то версия кибелизации Рима могла бы быть оценена как сомнительная. Но ведь Кибелу встречают не обычным образом, а особо торжественно. Уже приведенного выше описания этой торжественности было бы достаточно для того, чтобы отбросить все сомнения, основанные на римском многобожии, которое действительно имело место и которое трудно сочетаемо с рассматриваемой нами кибелизацией Рима.

Но я же и не рассматриваю версию лобовой, линейной кибелизации этого великого древнего государства. Я несколько раз говорил о том, что такая версия исключена и что начни Овидий такую версию разрабатывать, это бы плохо для него кончилось: на него бы обозлилось сообщество римских жрецов, отправляющих различные культы. А это было мощное и свирепое сообщество! Никакой Август не смог бы защитить Овидия от такого сообщества. Да он бы и не захотел это сделать, он бы развел руками и сказал, что Овидий слишком элементарен в выполнении сложнейшего заказа и потому заслуживает наказания.

Поэтому Овидий «всего лишь» описывает особую торжественность встречи Кибелы. Но в этом описании он не ограничивается перечислением банальных почестей, которые прибывшей Кибеле оказывают разные римские сословия, включая весталок.

Овидий, перечислив эти сословия, далее описывает совсем уж экзотический сюжет, превращающий прибытие Кибелы в великое чудо. Мы уже ознакомились с тем, как этот сюжет описан у Тита Ливия. Но поскольку Тит Ливий и Овидий — современники, то вполне оправдано наше желание ознакомиться с тем, как два этих великих человека с одной и той же целью, по одному и тому же заказу описывают один и тот же сюжет с застреванием ладьи, на которой везут Кибелу, в устье Тибра.
Вот что по этому поводу сообщает Овидий:

Сил не щадя, за причальный канат потянули мужчины,
Лишь чужеземный корабль против теченья пошел.
Засуха долго была, трава выгорала от жажды,
И на болотистом дне крепко застряла ладья.
Люди приказа не ждут, усердно работает каждый,
И помогают руками, громко и бодро крича.
Точно бы остров, засел корабль посредине залива:
Чудом изумлены, люди от страха дрожат.

Овидий, как мы только что убедились, интерпретирует застревание ладьи как следствие естественных причин (порожденного засухой заболачивания дна). Но далее Овидий начинает рассказывать о чудесном вмешательстве в этот естественный процесс уже знакомой нам Клавдии Квинта.

Говоря о ней, он прежде всего подчеркивает, что «Клавдия Квинта свой род выводила от древнего Клавса». Клавс — это родоначальник рода Клавдиев, являющийся, согласно «Энеиде», союзником Энея.

Описывая в «Энеиде» Лавинию, дочь царя Латина, не имевшего мужского потомства, и ее женихов, в числе которых был соперник Энея Турн, Вергилий сообщает о знамении, согласно которому:

Слава Лавинию ждет и удел высокий в грядущем,
Но принесет народу она великие войны.

Царь Латин пытается обратиться за истолкованием знамения к вещему старцу. Он приносит обильные жертвы и добивается определенного результата. Он слышит голос из чаши древесной. Этот голос дает ему следующую рекомендацию:

Дочери мужа найти, о мой сын, не стремись средь латинян,
С тем, кто избран тобой, не справляй задуманной свадьбы:
Зять из чужбины придет и кровью свое возвеличит
Имя наше до звезд, и к ногам наших правнуков общих
Будет повержен весь мир, и всё, что видимо Солнцу
В долгом пути меж двумя Океанами, — им покорится.

Латин внимает пророчеству. Меж тем Эней прибывает в те места, где он должен свершить предначертанное. Он внимает завету Анхиза, согласно которому строительство нового града должно начаться там, где Энея настигнет голод, столь жгучий, что ему захочется поедать столы после скудного пиршества. О таком поедании сказал Энею его сын Асканий Юл. Вот как об этом повествует Вергилий:

Вышли с Энеем вожди и прекрасный Асканий на сушу,
Наземь легли отдохнуть в тени высокого бука.
Тут же друзья на траве расставляют для трапезы яства,
Их, как Юпитер внушил, разложив на лепешках из полбы.

Эти лепешки Вергилий далее называет «хлебами, отмеченными роком». Он дает им такое название потому, что поедание этих хлебов знаменовало собой исполнение пророчества об окончании странствия Энея и его спутников.

Речь идет о пророчестве, которое Эней получил от ужасной гарпии («птицы с девичьим лицом, крючковатые пальцы на лапах»). Гарпию зовут Келено. Гарпии налетели на Энея и его спутников, которые вступили с ним в бой. Пока все остальные гарпии сражались, гарпия Келено «одна на скале высокой уселась» и поведала Энею и его спутникам об их будущей судьбе. Поведала она следующее:

«Держите вы в Италию путь: воззвавши к попутным
Ветрам, в Италию вы доплывете и в гавань войдете,
Но окружите стеной обещанный город не прежде,
Чем за обиду, что вы нанесли нам, вас не заставит
Голод жестокий столы пожирать, вгрызаясь зубами».
Кончила речь и в леса унеслась на крыльях Келено.
В жилах кровь леденит у спутников ужас внезапный...

Терзаемый этим ужасом отец Энея Анхиз принес жертвы всем гарпиями и прежде всего Келено, изрекшей страшное предсказание. И вот это предсказание исполняется.

Эней, его спутники, его сын раскладывают скудную пищу на лепешки из полбы... Съедают эту пищу, потом голод заставляет их съесть сами лепешки. А съев их, они вдруг понимают, что ненароком выполнили предсказания Келено. Ибо поедание этих лепешек и есть поедание столов как следствие жестокого голода. Вот, что говорит об этом Вергилий: «Только успели они хлебов, отмеченных роком (то есть только что описанным предсказанием Келено — С.К.)...»

Дерзкой коснуться рукой и вкусить от круглых лепешек,
Юл воскликнул: «Ну вот, мы столы теперь доедаем!»
Он пошутить лишь хотел, — но услышав слово такое,
Понял Эней, что конец наступил скитаньям, и сыну
Смолкнуть велел, поражен изъявленьем божественной воли.
Тотчас: «Привет тебе, край, что судьбою мне предназначен! —
Молвит он. — Вам привет, о пенаты верные Трои!!
Здесь наш дом и родина здесь! Вспоминаю теперь я:
Тайну судьбы мне открыв, завет оставил родитель:
«Если ты приплывешь на неведомый берег и голод
Вдруг заставит тебя поедать столы после пира,
Знай, что там обретешь пристанище ты, истомленный,
Первые там дома заложи и стены воздвигни».
Голод наш тем голодом был — последним из бедствий,
Нашим кладет он скитаньям конец.

Разночтения в вопросе о том, кто именно предсказал Энею такой конец странствий — Анхиз или Келено, — специалисты объясняют незавершенностью или, точнее, недошлифованностью «Энеиды». Которую Вергилию действительно не удалось довести до полного совершенства. Но нас сейчас интересует не это (в тексте Вергилия, который стал каноническим, предсказания, как мы убедились, дает именно Келено). Нас интересует появление на мифоисторической сцене, которая создана Вергилием, некоего Клавса, родоначальника рода Клавдии Квинты, ставшей главной жрицей привезенной из Пессинунта Кибелы.

Но перед тем как разобраться с этим Клавсом, я должен обратить внимание читателя на то, как именно Эней, поняв, что он должен отметить священным праздником окончание странствий, творит этот священный праздник. Эней, увенчав свое чело зеленою листвой, обращается в определенном порядке к определенным божествам.

К кому и в каком порядке он обращается?

Сначала он обращается к гению того места, где завершилось странствие.

Затем — к земле и нимфам (а также богам) пока неизвестных ему потоков, впадающих в море в том месте, где завершилось странствие. А поскольку этот поток — река Тибр, то обращается он к уже обсужденному нами богу Тиберину.

А после этого...

После, порядок блюдя, он призвал Фригийскую матерь,
Бога Идейского, Ночь и ее восходящие звезды...

В ответ на все эти обращения, в череде которых Кибеле, как мы убедились, отведено почетное место, прогремело три громовых удара; соратникам Энея, которых Вергилий называет тевкрами, было явлено золотое облако. И тевкры всё поняли:

Гул пробежал по троянским рядам: исполнились сроки,
Обетованная здесь воздвигнута будет твердыня.

Далее Эней посылает гонцов к живущим в этих местах племенам. И поручает гонцам просить мира для троянских пришельцев.

Гонцы добредают до города царя Латина. И рассматривают наряду с прочими вариант взятия штурмом этого города. Но царь Латин понимает, что исполняется пророчество о приходе к Лавинии иноземного жениха, и дружелюбно принимает посланцев.

Вергилий подробно описывает этот прием. Он живописует храм, в котором Латин принимает троянских посланцев. Царь Латин вспоминает о Дардане как предке прибывших ему гостей, о Самофракии, с которой прибыл Дардан. Гости повествуют о себе, об Энее, о Троянской войне. Они просят Латина миролюбиво принять их и клянутся в верности ему. Они рассказывают о предсказании, в силу которого именно на этих местах надо обосноваться. Они дарят Латину царский убор троянского царя Приама, его жезл и священный венец.

Латин не принимает подарков. Он думает о будущем браке дочери Лавинии, о том, что ему предначертано. И, осмыслив связь между приходом гостей и этим предсказанием, проявляет милость к Энею, предлагает ему заключить союз. После чего Латин говорит о главном — о браке Энея с его дочерью. Он повествует о том, что этот брак предсказан высшими силами. Он шлет Энею роскошные дары. Словом, всё могло закончиться идиллией, тем, что через тысячелетия назвали бы хеппи-эндом. Но этому воспротивилась ненавидящая троянцев богиня Гера, она же Юнона.

Поняв, что хеппи-энд возможен, и негодуя по этому поводу, Юнона шлет троянцам такое проклятье:

О, ненавистный народ! О, моей непокорная воле
Воля судьбы их! Ужель не могли они пасть на сигейских
Бранных полях? Или в рабство попасть? Иль сгореть в подожженной
Трое? Но нет, средь огня и вражеских толп находили
Выход они! Или сила моя, быть может, иссякла
И успокоилась я, неустанной враждою пресытясь?
Нет, и средь волн я осмелилась гнать лишенных отчизны
Беглых фригийцев, по всем морям им ставя преграды!

Обращаю внимание читателя на то, что он троянцев Энея называет (на этот раз устами богини Юноны) — беглыми фригийцами.

Сделав эту важную для нас заметку на полях, продолжаю знакомить читателя с проклятиями, извергаемыми в адрес беглых фригийцев, враждебной им богиней Юноной:

Я же, царица богов, супруга Юпитера, средства
Все, что могла испытать, испытала, ничем не гнушаясь, —
Но победил троянец меня! Так что ж, если мало
Власти великой моей — я молить других не устану.
Если небесных богов не склоню — Ахеронт я подвигну.

Что значит подвигнуть Ахеронт, ра­зо­ча­ровавшись в возможности уничтожения Энея с помощью небесных богов?

Ахеронт или Ахерон — это одна из рек в подземном царстве.

Он упомянут не только у Вергилия в Энеиде, но и в знакомой нам «Фарсалии» Лукана, в «Метаморфозах» Овидия, и у Данте. Древние греки верили в особое темное могущество Ахеронта, противостоящее могуществу небесных богов. Эта вера не была столь отчетливой, как в Средние века, когда Ахерон (или Ахеронт) стал просто одним из именований ада.

Для древних греков, да и римлян тоже четкое разделение на благое небо и злой ад не было очевидным настолько, насколько оно было очевидно для христиан. Но у Вергилия адресация к тьме Ахеронта как к силе, которая должна помочь Юноне против троянцев, потому что обладает большим могуществом, чем небо — как мы видим, наличествует. Связь между таким обращением Юноны к чуждому для нее Ахеронту, обладающему искомым ею и отсутствующим у нее могуществом и богиней Кибелой, надо обсуждать отдельно. Здесь я просто обращаю внимание на парадоксальность адресации к Ахеронту. И, обратив на это внимание, продираюсь дальше сквозь разнообразные детали, которыми изобилует «Энеида». Моя цель — правильным путем дойти до упоминаний о первопредке того рода, которому принадлежит Клавдия Квинта, принявшая пессинунтскую Кибелу по ее прибытию в устье Тибра.

Чего же хочет Юнона от Ахеронта? О чем она упрашивает его? Вот о чем:

Пусть не дано мне Энея лишить грядущего царства,
Пусть Лавинии рок, предназначивший деву пришельцу,
Будет незыблем, — но я могу замедлить свершенье,
Вправе я истребить у царей обоих народы.
Тесть и зять за союз пусть жизнью граждан заплатят!
Дева! Приданым твоим будет рутулов кровь и троянцев,
В брачный покой отведет тебя Беллона!

Беллона — богиня войны, спутница Марса. Но не к ее могуществу, которое, при всей его кровавости, не отличается от могущества того же Марса, то есть является Олимпийским, а не «ахероническим», обращается Юнона за помощью. К кому же она за ней обращается?

Заявив о том, что Троя, воскресшая на земле царя Латина, должна снова сгореть, Юнона устремляется в гневе туда, где можно извлекать из небытия «ахероническое» начало:

Там из приюта богинь, приносящих муки, из мрака
Кличет к себе Аллекто, которой любезны раздоры,
Ярость, и гнев, и война, и злодейства коварные козни.
Все ненавидят ее — и отец Плутон, и родные
Сестры: так часто она изменяет гнусный свой облик,
Так свиреп ее вид, так черны на челе ее змеи.
Стала ее подстрекать такими речами Юнона:
«Ради меня потрудись, о дочь безбрачная Ночи,
Ради меня чтобы честь и слава моя оставались
Неколебимы, чтоб царь обольщен энеадцами не был,
Чтоб не досталися им ни лаврентские пашни, ни дева.

Аллекто, что значит непрощающая, безжалостная, непримиримая, никогда не отдыхающая, — одна из трех фурий или эриний. Богиня мщения. Безбрачной дочерью Ночи ее называют потому, что по одной из версий она родилась, как и Афродита, из капель крови, хлынувшей при оскоплении Урана. В этом смысле она темный антипод Афродиты, которая сама названа Зелинским лишь маской, под которой прячется Кибела. Так на вергилиевскую мифополитическую сцену выходит темное до предела материнское божество, не слишком часто фигурирующее в античной поэзии.

Юнона говорит об этом божестве, что оно имеет сотню имен и знает сотни способов губить свои жертвы, что оно, вняв просьбе Юноны, найдет способ развязать войну. Это божество, исполняя просьбу Юноны, поселяет черную змею в душе Аманты, жены Латина, эта змея превращает Аманту в безумную, исступленную мегеру, оплакивающую возможный брак своей дочери с ненавистным фригийцем.

Аманта проводит параллель между фригийским пастухом Парисом, проникшим к спартанцу Менелаю и похитившим Елену, и фригийским грабителем Энеем, намеренным похитить Лавинию.

Аманта проклинает Латина за то, что тот изменяет своему слову и обманывает своего племянника Турна, которому была обещана Лавиния.

Описывая воздействие темной богини Аллекто на жену царя Латина, Вергилий говорит о яде змеи, который, разлившись по жилам царицы, помутил ее разум, о ее буйном бешенстве, о ее кружении под ударами темного бича, о ее превращении в менаду, о разжигании ею безумия, о кровавом блуждающем взгляде, о призывах к латинским женам поддержать это бе­зу­мие и править вместе с нею оргию бе­зу­мия.

Вергилий прямо говорит, что Аллекто жалит жену Латина и что также Аллекто жалит Турна, представ ему в виде жрицы Юноны, требующей расправы с Энеем, взывающей к Турну:

Так не замедли призвать италийцев юных к оружью,
Радостно в бой их веди на вождей фригийских, разбивших
Стан у прекрасной реки, и сожги корабли расписные!

Фактически речь идет о новой редакции той же Троянской войны. Кстати, и род Турна, который должен противостоять Энею, описывается как продолжатель рода Агамемнона, царя Микен: «Вспомни и Турна род: он возник в далеких Микенах», — вот, что говорит Аманта царю Латину, обосновывая этим невозможность отказать Турну. Воистину, вторая редакция Троянской войны, не так ли? И в этой войне находится место многим, включая Клавса — родоначальника Клавдиев.

(Продолжение следует.)